«Че ты типа маму доводишь, че тебе трудно что ли», сраная мамина доча. И прикинь — мне все ихние ужимки — похую! Я смотрю — две какие-то бабы разоряются, слюнями брызжут. Потом так думаю — а че это они меня тут на подоконнике строят? Кто они такие, чтоб меня помоить, посылать куда-то, мозги мне ебать? И я такой говорю им, без криков, че-то спокойствие накатило какое-то, будто заморозка у зубного: «Вы че орете-то, кошелки?» Ты б тещину рожу видел! Жалко что сидела, а то бы с копыт навернулась. Моя тоже, сидит такая, шарами хлопает. Я им дальше, типа, если че-то не нравится — выгружайте свой триппер из моей машины, и катитесь к ебаной матери.
— И че?
— Ниче. Сказал да пошел. Они че-то там визжали, да я не слушал особо. Василича только жалко, теперь на нем будут отвязываться.
— Рисковый ты парень. Щас как твое все подметут.
— Ну-ну. Там моего-то, ноль-ноль да хрен вдоль, зато прикинь, сраный «кинотеатр» взяли, микроволновку, пузырьки свои какие-то, морду мазать. «Это ж вешшь, деньжищи-то какие»… Ну давайте, засуньте теперь всю эту ебань в Василичеву семерку, дебилки. А сколько полезного дома бросили. Ну, нашим легче. Блин, я как знал — ключи от дома себе оставил. И бак на замке у меня, бензик не сольют. Хотя схожу-ка я гляну, че там делается. Ты тут долго сидеть собрался?
— Да посижу, пока дождь не начался. И курево свое найди, а то лавочка все, закрыта.
Валек буркнул что-то насчет жадных чурок и тяжко спрыгнул на крыльцо павильона.
Солнце поднялось и немилосердно жгло вонючее месиво людей и машин. От этого странного стада несло немытыми несколько дней телами, подгоревшей едой, бензином, памперсами, асфальтом — и растущей паникой. Нет, никаких очевидных признаков не было — но Ахметзянов всей кожей чувствовал ворочающуюся перед ним призрачную тушу, слипшуюся из некогда отдельных людей. У туши еще не было ни рук, ни ног — пока она вырастила себе только мутный, расфокусированный как у младенца глаз и пыталась им пользоваться, с трудом ворочая непослушной линией прицеливания. Зная по опыту, как быстро учатся подобные штуки, Ахметзянов решил не дожидаться превращения этой аморфной квашни в стремительное и беспощадное имаго, однозначно реагирующее на посмевших оставаться отдельными, и установил себе срок. Если все останется по-прежнему, то через полчаса ноги его здесь не будет, да к тому же тучка с севера перспективная надвигается.
Снова приперся бывший глава семьи, дерганый и молчаливый. Достал сигарету из своей пачки, показал Ахметзянову — во, типа, понял?
— Че, салага, второй заход? С плачем, обыманием стоп и давленьем на совесть?
— Ну. Типа. — мрачно ответил Валек и дернулся от очередного хлопка за колючкой — с той стороны солдаты изредка стреляли в воздух, когда кто-нибудь из гражданских пытался трогать колючку или ворота.
— Ты это, слышь, Валек, не залазь пока. Там в павильоне к потолку полиэтилен на скобы приделан, оторви кусок полтора где-то на метр. Ну, и себе тоже можешь взять, только немного.
Валек все же хохотнул, несмотря на мрачность, и скрылся в павильоне. Влез, пыхтя на влажной жаре.
— Нате, ваш заказ. Карточка, наличные?
— Яичные. Если б не я, сидел бы ты минут через десять мокрый и псиной вонял. И пришлось бы тебя с трибуны попросить.
Дождь и вправду пошел, минут через двадцать. Ахметзянов из-под полиэтилена брезгливо наблюдал за метаниями людей между машин. …Бля, в натуре в толпе мозги вырубает. Ежу было ясно за час. Ха, а тупому ежу — за полчаса. Нет, дождемся, когда хлынет, и только тогда начнем метаться… Казалось, толпа не помещается обратно в автомобили, словно паста в тюбик. Последняя дверь хлопнула, когда обильный летний дождь уже выдыхался.
Сбросив пленку, Ахметзянов с наслаждением потянулся — облака еще закрывали солнце, воздух был непривычно свеж, пахло не дерьмом и духотой, а острой тополиной горечью.
— Ты заметил, майор-то, во-о-он тот, видишь? Который у них старший. Ему трубку давали от Грота, кажется, новости какие-то щас будут.
— Бля, скорей бы. Эти выедут, я развернусь — и домой. Посижу, тяпну от нервов. Эх, газа нет… О! Разведу костер на балконе! С детства, бля, мечтал! И спалю эти ебаные тещины часы с кухни, во! Зянов, поедешь ко мне? Накатим по грамм двести — семьсот, я тебе морду набью. Или ты мне. Хотя вряд ли, я поздоровше буду.
— Погоди, Валь, парад еще не окончен. А к тебе мы поедем, только деху попозже и не арак ашать. У меня к тебе есть коммерческое предложение. О, смотри, уазик!
— Зяныч, сто пудов — начальство едет. Вишь, солдатики-то застегиваются.
На самом деле, стоявшие в цепи солдаты подорвались от чьего-то окрика и кинулись приводить себя в порядок.
Было видно, что солдатам очень хочется потихоньку смыться в общей суматохе, но повсюду сновали офицеры, и каждый из них едва держался — висевшее в воздухе напряжение только усиливалось, хотя вроде дальше и некуда. Всем давно стало ясно, что все это стояние кончится очень, очень плохо.
Из УАЗика вывалился здоровенный полковник, с двумя прапорщиками, видимо охраной, взобрался в майоров кунг. Практически без паузы раздался надрывный армейский мат на два голоса. Из долетавших обрывков толпа поняла — полковник хочет, разгона ее, толпы — и даже со стрельбой, если понадобится. Что понадобится — никто не сомневался, все почему-то страстно хотели покинуть Тридцатку и отступать не собирались. Вдруг ор затих. Дверь кунга распахнулась от мощного пинка, показался мордатый полковник, рявкнул что-то ждавшим его прапорам и заскользил по грязи к своему уазику походкой совершенно взбешенного человека. Майор спустился, устало присел на нижнюю ступеньку, достал грача и что-то тихо сказал в спину полковнику. Тот раздраженно отмахнулся на ходу. Тогда майор, помедлив пару секунд, скучно, словно исполняя давно надоевший ритуал выстрелил в полковника. Пшикнула в грязи гильза, сразу стало слышно, что все происходило в непривычной уже тишине. Полковник, выпустив изо лба комковатый вишневый фонтан, во весь рост вытянулся в грязи, мелко заскреб начищенными сапогами. Охранники дернулись было, но тут же бросили свои АК, оценив количество смотревших на них стволов. Их тут же без особой злобы покрутили и загнали в кузов Урала.
Майор хрипло каркнул что-то матерное, видимо скомандовал строиться. Солдаты и офицеры образовали подобие строя и притихли, косясь на толпу за колючкой. Он довольно долго что-то им объяснял, затем скомандовал посадку, и через десять примерно минут быстрых сборов оба Урала с УАЗиком скрылись за поворотом на Вениково. Проводив их безразличным взглядом, майор обернулся к замершей по эту сторону колючки толпе. Снова вытащил из кобуры пистолет, пошел к воротам. Толпа отпрянула, но майор только забрался на досмотровую площадку и сделал жест, типа потише там. Разговорчивых быстро зашикали, над толпой разносился один детский плач.
— Короче так, мужики. Если до вас еще не довели — довожу. Пиздец, бля, полный. Государство — все, нет больше, эти пидарасы в Москве все продали. Совсем, понятно? Связи нет. Обстановку я точно не знаю, но в Свердловске позавчера разгрузилась натовская бля дивизия, и эти бля с ними, менты там и прочая пиздобратия. Заодно бля, поняли? Даже с нашей дивизии, тоже бля вон, некоторые… — тут майор ткнул стволом в сторону мертвого полковника — от новых хозяев приказы получают. Сориентировались, пидарасы… Сейчас я вам открою, и можете выдвигаться куда знаете. Хотя мой вам совет — не дергайтесь ннах, на трассе блокпосты уже стоят, какой у них приказ неизвестно. Эти-то ничего, стрелять может и не будут, но от наших держитесь подальше. Мой вам совет. А сейчас от ворот отойдите. Отошли бля, сказал!
Закончив, майор спустился и несколько раз выстрелил по замку на цепи. Ворота открылись, и толпа, загомонив, начала помалу рассасываться, тяжело потянулась окутанная выхлопом череда навьюченных машин.
Добрался ли кто-нибудь из них до места назначения — история, как говорится, умалчивает; зато доподлинно известно, что никто не вернулся назад. Только через несколько лет торговцы из невообразимо далекого Ижевска принесли слухи о проходящей где-то за Сысертью лесной дороге, полностью забитой разграбленными и сожженными машинами. Якобы на всех были 74-е номера и на некоторых наклейки с надписью «Тридцатка».
Народ тянулся целый час, и даже после того, как пробка рассосалась, поток не прекратился — снялись с места те, кто был поумнее и не стремился в первые ряды. Правил, конечно, никто не соблюдал, и Ахметзянов с Вальком долго сидели в накаленной буханке, пропуская уходящие из города машины. Представив новому подельнику свой план, Ахметзянов договорился о действиях на завтра. Работа Валька была простой — по сигналу выдвигаться на буханке к подстанции у расположения дивизии и ждать сколько потребуется, разведку же и обеспечение доступа Ахметзянов брал на себя. Пить Валек раздумал, какой пить, когда завтра такие дела. Завез Ахметзянова домой, принял у него ружье с патронами и отправился отдыхать перед первым в жизни вооруженным налетом на целую дивизию внутренних войск.
Военных тогда слили свои же командиры, когда все было непонятно, что у нас с хозяйками — то ли воюем, то ли бхай-бхай, мир-дружба-семечки. Это потом, когда все устаканилось, пережившие кровавые бардачные месяцы офицеры вспоминали — все той весной было как-то через жопу, как-то не так. Старослужащих уволили до прибытия пополнения, весь график переломали, повернутых на патриотизме рассовали кого куда, в общем — подготовились, и чувствовалось — все идет с округа или даже с Москвы. Ну, и когда в часть подъехала целая колонна хозяек, никому даже в голову не взошло, что вот так, тихо-мирно, сейчас умные люди и воюют.
Да и приди кому-нибудь в голову дернуться — толку-то… Ключи от оружеек — у дежурного по части; а он вместе с Папой с хозяйским начальством поручкался и они всей толпой в штаб идут, хохочут, довольные. Воистину, надо быть полностью отмороженым, чтоб все, к чему так долго и упорно приучали — послать подальше, и взвод свой в ружье поставить. Лажу, конечно, все просекли, когда ясным утром, не таясь, хозяйские джипы малым газом разъехались по территории. На самом деле, если все же бхай-бхай — то нахера столько джипов с пулеметами да солдат в полной боевой? Ну, народ по канцеляриям ротным кучкуется, обсуждает залепу: че за хрень, господа офицеры?! Потенциальный противник в полной боевой по расположению дивизии шляется, а у нас даже личное оружие не заряжено. Тут Папа объявил, что таких-то — в штаб, бегом; ответственным загнать личный состав в расположения и заниматься; остальным офицерам — на завтра выходной, а сейчас расположение части типа покинуть. Часть народа посваливала сразу — бабы, гражданские, офицеры некоторые. Большая часть какое-то время оставалась — им уже не нравилось все это, но выебываться еще никто не спешил — может, и не так все плохо; окажется, что зря кипишнул, Папа ж потом сожрет. Именно в этот момент начвор кастрированной дивизии подался кружным путем, через промплощадку, к Хаслинскому КПП — передавать приказ майору Ганиеву о «пресечении беспорядков», где и сложил в грязь свою розовую ряжку. Грязь, как говорится, к грязи.
А вот что дальше было, тому Ахмет сам стал невольным свидетелем. Он сделал из увиденного у КПП вывод, что начавшийся в части бардак просто обязывает попытаться откусить что-нибудь сейчас, позже останется только грызть локти, и вечером этого же дня поспешил к военному городку, добавив к инструментарию в мародерской сумке хреновенький монокуляр, валяющийся у него с пионерских времен. Свет в части был, но освещались только парк и окрестности комплекса зданий штаба, а высокие четырехэтажные казармы сливались с темным небом, подмигивая огоньками сигарет в окнах каптерок. У штабных зданий стояли хозяйские джипы и ходили вразвалочку патрули. …Во пидарасы! — ругнулся в сердцах Ахметзянов. — Защитнички, епть! Америкосы лазят как у себя дома — и ни одного выстрела, как будто так и надо… Пытаясь что-нибудь разглядеть, он обошел все расположение, но так ничего путнего не высмотрел. Решился действовать понаглее. Выбрав самое темное место, постоял, прислушиваясь — вроде никого. Перемахнул невысокий бетонный забор и метнулся к зданию спортзала, выбранного в качестве наблюдательного пункта. …Вот это совсем другое дело, — радостно ворочался Ахметзянов, устраиваясь на рулонах сваленного на крыше рубероида. — Вся часть как на ладошке. Один косяк — гавном воняет. А, точно, собачник же рядом… Часы тянулись, ничего не происходило. Ахметзянову начало казаться, что собачьим гавном пахнет уже не только все вокруг, но и его руки, одежда, монокуляр. Просидев до предрассветных сумерек, он все же был вознагражден за долготерпение — откуда-то сзади, от забора, донеслось тихое звяканье. Метнувшись к бортику крыши, Ахметзянов дождался, когда источник минует его и осторожно перегнулся. Внизу двое вояк, крадучись и стараясь не звякнуть колесом по бетону, катили столовскую тележку; один шел впереди — видимо, разведка. На телеге громоздились ящики характерного размера, увенчанные очень соблазнительной угловатой кучей под солдатским одеялом. …Бля, вот это и есть самая настоящая пруха! — ошарашенно сказал себе Ахметзянов. — Только бы теперь не проебать! Только не проебать!.. — как заведенный, твердил он про себя, лихорадочно спускаясь с крыши спортзала.
Проводив мастеров прапорского многоборья до оружейной мастерской, примыкающей к собачнику, Ахмет не стал ждать у моря погоды и со всех ног ломанулся за подельником — он жопой чуял, что вояки приныкали свой груз ненадолго, и надо успевать. …Время раннее, Валек подъедет только к семи. Э-эх, — горестно вздохнул Ахметзянов, —
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46