Но кто брал — говорят, ничего. Черного сала немного, от силы ложку с банки выкидывать. Значит, меньше восьми-семи лет с закладки, перед Самым Началом видать заложили.
— А приперли-то много его? И кто?
— Не знаю, говорят — пришли какие-то позавчера ночью, вроде на север идут. На базар не спускались, сидят наверху у базарных. Может, обедать спустятся. Говорили еще, что носильщиков много очень. Им в сарай чуть ли не на тридцать рыл еды таскают — молодняк базарных трепался, я слышал краем уха. Они там сейчас тележки чинят, тоже говорят — много тележек-то, много. Я думаю, они этим тушняком за остановку рассчитались. Ну вот и все, в общем-то. Да, еще пацана схоронили дней пять. От него, говорят, почти ничего и не осталось, собаки растащили почти всего. Ночью двоих из Аркашки рыжего караула на дострел послали, а там одного то ли кто-то грохнул, то ли что. Второй весь в соплях прибежал, без волыны, до того пересрался — заикается теперь. От него по сей день добиться не могут, кто ж его там так напугал. Петрович слегка выделил тоном «кто». Ага, Петрович, пытаешься немного повымогать, типа расшифровал ? А, какая разница — расшифровал или нет; догадки есть догадки. Ну ушлый старик, прям миссис Марпл.
— И что, сильно добивались?
— Чего?
— Ну, кто второго-то привалил.
— Да нет, не так чтоб очень. По крайней мере, я не слышал, чтоб совсем по-взрослому его трясли. Зачем? Да и он толком, говорят, не отошел еще. А ты-то что, трясли его, не трясли — твоя какая печаль? В дружки тебе он молод еще… Али с мамкой путался? — c ехидцей ухмыльнулся Петрович. — Не твой ли пацан-то? Хотя вроде как тот белобрысый…
— Да и хрен с ними со всеми. На самом деле — мне-то какая печаль… Ладно, Олег Петрович, пойду потихоньку. Спасибо за табачок, бывайте здоровы.
— И тебе того же, Ахмет.
Уходя, Ахмет оставил на прилавке парочку пятерок, тут же спрятанных Петровичем в разномастном тряпье под ветхим бушлатом. … Пора уже к чайной выдвигаться, а то скоро одни лавки на проходе останутся. К спортзалу примыкали раздевалки, из них и сделали в свое время чайную. Получилось, надо сказать, неплохо — потолок закоптили, стены плотно завесили всякими коврами. Особенно умиляло отсутствие непременной До Всего Этого «музыки», что позволяло выпить и закусить в относительном покое. Народу было немного, и Ахмет, поздоровавшись с охранниками, прошел на любимое место у печки. Сел за дальний угол большого восьмиместного стола, привалясь боком к теплым кирпичам. Из-за стойки доносился грохот дров и лязганье печной дверцы. Затихло. Вылез Осетин, с кряхтеньем разогнулся, вытирая сажу с ладоней о замурзаный передник.
— Че, Санек, старость не радость? Пополам не гнешься уже? Здорово.
— Э, Ахмет пришел. Здоровей видали. Че тебя не видно было? Ходил?
— Не, на юг ездил, в санаторий. Профсоюз вот путевку дал.
— С юга-то привез гостинцев? — охотно поддержал шутку Осетин, подсаживаясь. … Интересно, как это у него получается? — в который уже раз мельком подумал Ахмет — Ведь сам себе на уме, а как искренне радушен. Сто пудов — он сейчас не притворяется, на самом деле рад меня видеть. Да, держать кафушки — естественная кавказская монополия… Ахмет в самом начале работы Осетина начал таскать ему все специи, которые подворачивались под руку, и даже иногда ради специй делал немалые крюки.
— Нет, Саш, уж прости на этот раз. Себя вот принес, и то слава Аллаху.
— Что, Ахмет, плохая ходка?
— Да нет, нормально все. Устал вот только что-то.
— Старость не радость? Так говорил? — заразительно улыбаясь, Осетин вернул Ахмету подколку. — Меня не переживешь! Мы, горцы, дольше татар живем! У тебя, вон — смотри сколько в бороде седины — а у меня… Блин, вообще-то, тоже есть немного… Все равно меньше! Ладно, заболтал я гостя, а гость голодный! Кушать будешь, Ахмет?
— Буду, конечно. Картошечка твоя с мясом-грибами имеется?
— Конечно, сковородку осилишь? Или тарелку сделать?
— Да сковородку, пожалуй.
— Выпить хочешь?
— С тобой разве…
— Ух ты хитрый татарский морда! Знает, что если с духанщиком, то в счет не ставят! И зачем я тебе этот обычай сказал! Теперь по миру пойду…
— Давай, давай, готовь иди, плачешь тут… — нет, до чего умеет настроение поднять. Пять минут поговоришь — и легко целый день. Надо ему те ножи принести …
Осетин ушел готовить, оставив за стойкой мальчишку-помогальника. Ахмет забил трубку, накрылся ароматным облаком. Хорошо … Подбежал мальчишка, вытряхнул из массивной пепельницы остатки самокруток, протер стол.
— Здрасте, дядя Ахмет. Щас я вам чайку принесу, пока Сан Иналыч готовит.
— Привет, Сережик. Как у вас тут, хорошо все? Эти, торговцы-то, поди чаевыми завалили тебя?
— Которые позавчера-то пришли? Да, у них дождешься… Целый день вчера пробегал вверх-вниз, дак один старший ихний пятерку сраную кинул вечером, и то только когда весь уже изнамекался…
— А много таскал наверх, сколько старших-то?
— Да чуть не сдох, пока носил. Девять в номерах, да носильщиков почти тридцать. Ну эти в сарае ели, им пацаны носили, я выдавал только. А наверх я носил. Старшой у них старый такой, ну как вы… ой, прости, дядя Ахмет, и с ним еще трое. И бойцов еще пятеро, отдельно живут. Не такие уж и здоровые, до нашего хозяина им далеко.
— Да уж, Кирюху Базарного трудно переплюнуть. Купили у них чего?
— Дом — не знаю, а Сан Иналыч сахар взял.
Сережик был явно не прочь поболтать еще, но за спиной хорошего человека совсем уж далеко углубляться в его дела Ахмет счел излишним.
— Иди, иди, работай давай. Видишь, народ подходит? Чай обещал мне, забыл?
В кафушке, на самом деле, прибывало. Практически вся большая половина была занята, столов уже не оставалось — только места. На малой же, предназначенной для старших Дома базарных и чужих хозяев Домов, Ахмет все еще сидел один. Сидеть было комфортно, полумрак малой половины контрастировал со сравнительно ярко освещенным зальцем большой, получалось совсем как в театре. Мальчишка, наконец, принес чай, расставил по столу чайники, кружку, блюдце с сушеными яблоками.
— Сережик, ты не через Хасли добирался? — для порядка принялся ворчать Ахмет. — Уже моя порция, поди, готова, а ты только чай тащищь.








Ислам казался Ахмету честным. Представляя себе мир, истово выполняющий наставления Пророка (да благословит его Аллах и приветствует), Ахмет соглашался — да, так оно было бы лучше для всех. Мухаммад, похоже, очень хорошо знал жизнь — и сложил великолепный Домострой; по его чертежам собирались характеры, достойные, может быть, представить на каком-нибудь галактическом строевом смотру все человечество. Прекрасно командуя полками и дивизиями последователей, Ислам, без сомненья, приведет-таки их к Пределу Времен или как его там в самом лучшем виде; однако на уровне фронтов все было как-то мутно; света на сам механизм перемен Ислам не проливал. Более того, в случае любой мысленной попытки выйти из строя и немного приподнять великолепный зеленый занавес, ограничивающий и направляющий колонны муминов, из сказочно напевных сур столь же сказочно сгущался вполне конкретный Меч Разделения, ласково, но твердо возвращающий любопытствующего на мост Сират. Меч, что называется, внушал; его изъеденное кровью лезвие немного сильнее сточилось в месте, куда чаще всего приходились шеи негодяев — и стать негодяем было подозрительно легко. Все это наводило на мысли о несколько неуверенном отношении этой чудесной доктрины ко всему тому, что окружало зеленый коридор, начинавшийся Книгой и по идее кончающийся у престола Милостивого и Милосердного. По Зеленому коридору якобы пропускались владельцы довольно странных грузов — безвозбранно декларировались иноверцы, прирезанные за иноверие, забитые камнями девушки, вся вина которых заключалась в повышенном темпераменте; однако свинина и вино преследовались похлеще гексогена. Впрочем, гексоген не преследовался.
Но иудаизм оказался всего лишь тщательно разработанной инструкцией по древнему социальному маркетингу и недружественным поглощениям — а вовсе не ответом на его вопросы. Там было все обо всем, что касалось сокрушения царств путем перехвата управления потоками, основы гринмейла, актуальные на тот момент дресскоды, и даже обиняками изложенная камасутра — но ни слова о том, что, собственно, и заставляло Ахмета рыться в этих некогда могущественных корпоративных стратегиях. И опять, опять запрещалось что-то есть.
С христианством было куда как проще — ослепительная Истина сияла сквозь прорехи Петрова бредня. Хотя какого бредня, прости Господи. Невода с приводом от тракторной лебедки! Да какого невода — трала! Да, именно трала, на огромном траулере, процеживающего за смену четверть Атлантики и сдающим улов не мокрой россыпью, но в выпотрошенном, сваренном и залитым маслом виде. Похоже, Петр, утомившись личным «уловлением человеков», как-то умно прокрутился с полученной лицензией, и теперь трогательный hand made библейских времен вытеснила современная индустрия. Души ныне спасались исключительно технологично и эффективно; на входе черт знает что, на выходе же — продукт поистине мирового стандарта. Да, это была очень, очень серьезная контора, работающая даже не крупным оптом, скорее даже — естественная монополия. Оснащенность воинства Христова основными фондами потрясала — таких офисов, как новодельное чудо в Москве не было ни у кого и никогда. А старинная двойная высотка в Кельне! Куда там рухнувшим близнецам. Ахмет всегда вспоминал ее, когда требовалось найти ассоциацию с истинным величием прекрасно задуманного и блестяще выполненного проекта. Кроме того, поклонение Христу было необременительно ни в организационном, ни в финансовом плане. Прекрасно организованный процесс восхождения души к горним высям обещал приобщившемуся массу впечатлений, обеспокоенностью удобством неофита было пропитано все. Хоть дружественность интерфейса немало стоила и сама по себе, Ахмета прежде всего притягивал сам смысл всей этой кухни. За довольно безыскусной историей о лидере маленькой коммуны допотопных хиппи ему виделось куда большее: в словах Иисуса сквозило обещание решения давно мучающих вопросов. И даже не обещание: те коротенькие отрывки, чье Авторство не вызывало никаких сомнений, отчетливо пахли Истиной. Ахмету было совершенно ясно: Иисус знал, куда надо жить, и, что, может быть, даже главнее — как именно это делать. Но при малейшей попытке приблизиться к источнику этого невероятно привлекательного тепло-белого сияния на пути оказывался внутренний распорядок концерна; работа в Концерне оказывалась непременным условием достижения вожделенной цели. Это условие здорово портило всю картину — обладающий некоторым жизненным опытом Ахмет прекрасно знал: где начинаются производственные отношения — никого уже не волнует, получится ли у нас То, для чего мы собрались, да и вопрос — а зачем мы, собственно, добиваемся искомого — становится не то что неактуальным, нет; но как-то теряет в приоритете. Словом, Моисеевы & Иисусовы заповеди как-то незаметно развились до законов Мерфи — да еще с какими-то глупыми претензиями насчет «рыбных дней», выглядевшими ну совсем уже высосанными из пальца.








Ахмету в те первые годы даже во сне не могло присниться, что когда-нибудь он дождется избавления от непрерывной угрозы со всех сторон. Мужа и жену Ахметзяновых, спасла, в сущности, слепая случайность — Ахмет быстро спохватился и инстинктивно принялся мародерить, верно прогнозируя будущий обменный курс большинства ресурсов. В процессе мародерства ему нередко улыбалась удача, и он ни разу не перешел дорогу более сильному, вернее — ни разу не попался. … А таких было много, как я между ними просочился — непонятно… — удивлялся Ахметзянов, вспоминая иногда те времена. — … Ведь какие волки тогда по Тридцатке шнырили — вспомнить страшно. И где они теперь? В виде говна собачьего по всей округе валяются, а я вот он сижу. Да, правильно говорилось: не будь сильным, напорешься на сильнейшего. Впрочем, сначала, когда народ еще не очухался, была такая халява… Кругом лежало столько добра, и из этого времени глядя просто диву даешься — как люди умудрялись так обильно дохнуть в первые зимы.
Простой вопрос: как сделать так, что ни у кого никогда и мысли не возникло, что у тебя можно что-то отнять? Ответ прост — напугать до усеру, как еще. А как это сделать? Тоже не секрет. Надо на копеечный вызов ответить так, чтоб судьба вопрошающего долго вызывала нервный озноб у желающих вопрос повторить. Еще не умея все это сформулировать, Ахмет прекрасно чувствовал эти простые вещи, и у него хватало ума реагировать соответственно. Так он и поступил ранним февральским утром, когда озверевшие еще не от голода, скорее — от страха перед надвигающимся голодом, жители соседних домов решили добраться до его припасов. Он почуял недоброе загодя — с вечера нехорошо горели уши и лицо, все валилось из рук, мысли то неслись, то спотыкались и подолгу застревали на какой-нибудь идиотской фразе; короче — Ахмет плотно присел на измену. Не находя себе места от тревоги, он всю ночь слонялся по комнатам, курил, прислушиваясь к вою ветра, топил печку — всячески пытался отвлечься — но все было бесполезно, беспокой не отступал, становясь все менее смутным. К четвертому часу ждал гостей уже с минуты на минуту: классическое время, собачья вахта. Зарядил ижака четырьмя нолями, ввинтил запалы в две РГОшки. Однако ничего не произошло, даже появился соблазн списать предчувствие на ложняк. Наконец, вымотавшись идиотским ожиданием хрен знает чего и докурившись до смрадного перегара, как-то незаметно уснул в кухонном кресле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46