Все ли иранцы таковы? Владелец магазина «Пол пицца» оказался другим. Но могу ли я довериться иранцу?
Отогнав страхи – все равно рано или поздно придется искать какого-то союзника на стороне, – я все выложила этому незнакомцу.
– Я постараюсь вам помочь всем, чем смогу, – заверил меня Хамид. – Не все иранцы такие, как ваш муж. Если понадобится позвонить, приходите в любое время. – Затем добавил: – Я наведу кое-какие справки. У меня есть друзья в паспортном столе.
Благодаря Бога за то, что он послал мне Хамида, я с Махтаб и малышом побежала в нанни – пекарню. Надо было купить лаваш к ужину – ведь я пошла якобы именно за этим. Как обычно, мы встали в конец медленно ползущей очереди, наблюдая за работой четверых мужчин. В дальнем конце помещения стояла огромная бадья из нержавеющей стали – четыре фута высотой и более шести футов в диаметре, – наполненная тестом.
Первый из четверых пекарей – с него градом лил пот, поскольку от открытого огня шел сильнейший жар, – ритмичными движениями зачерпывал из бадьи левой рукой тесто, бросал его на весы и острым ножом отрезал нужную порцию. Затем кругляк теста шлепался на усыпанный мукой цементный пол, где работали двое босых мужчин.
Один из них сидел на полу скрестив ноги и раскачивался из стороны в сторону, повторяя по памяти суры из Корана; он поднимал с полу кусок жидковатого теста и, несколько раз обваляв его в куче муки, вылепливал из него колобок. Затем бросал его обратно на пол, где уже лежал более или менее ровный ряд таких же колобков.
Третий работник подхватывал колобок с полу и швырял его на небольшое деревянное возвышение. Деревянной скалкой – длинной и тонкой – он раскатывал тесто в плоскую лепешку, после чего несколько раз подбрасывал ее в воздухе, ловя скалкой. Проворным движением он расправлял лепешку на выпуклой форме, покрытой тряпками, которую держал четвертый человек.
Этот стоял в яме посреди цементного пола. Видны были только его голова, плечи и руки. Край ямы перед открытым очагом был покрыт слоем тряпок, чтобы уберечь пекаря от ожогов. Споро двигаясь, он вынимал из печи уже готовый лаваш.
Мы невероятно долго ждали своей очереди, и я уже начала опасаться ярости Махмуди.
Когда наш лаваш был наконец готов, мы расплатились, подняли его с пола и понесли незавернутым домой.
По пути я объяснила Махтаб, что о Хамиде и о телефонном звонке папа ничего не должен знать. Но мои нравоучения были излишни. Пятилетняя малютка уже понимала, кто ее друг, а кто враг.
У Махмуди возникли подозрения по поводу моего продолжительного отсутствия из-за такого пустяка, как хлеб. Я выкрутилась, сказав, что мы отстояли длиннющую очередь в пекарне, но в конце концов хлеба нам не досталось. Пришлось искать другую пекарню.
То ли моя версия показалась ему сомнительной, то ли его насторожили письма из посольства, но в течение нескольких следующих дней Махмуди держался откровенно враждебно и агрессивно.
Затем пришло письмо от измученной тревогой мамы, что явилось причиной новых неприятностей. До сих пор Махмуди перехватывал все письма от моих обеспокоенных родственников и друзей. Однако на сей раз он почему-то вручил мне нераспечатанный конверт, надписанный маминой рукой – впервые за все время моего пребывания в Иране я снова видела ее почерк. Махмуди уселся на пол у меня за спиной, чтобы заглядывать мне через плечо, пока я читала письмо. Оно было следующего содержания:
Дорогие Бетти и Махтаб,
мы за вас ужасно тревожимся. Накануне вашего отъезда я видела дурной сон, предвещавший именно то, что впоследствии и произошло: он увез вас туда и не выпускает. Я ничего тебе не сказала, поскольку не хотела вмешиваться.
Но сейчас мне приснился еще один сон: взорвалась бомба, и Махтаб оторвало ногу. Если с одной из вас что-нибудь случится, то он будет виноват. Это из-за него…
Махмуди выхватил у меня письмо.
– Чушь собачья! – рявкнул он. – Больше не получишь от них ни одного письма, и разговаривать с ними тоже никогда не будешь.
Последующие несколько дней он не отпускал нас от себя ни на шаг, и всякий раз, когда мы проходили мимо магазина Хамида, я содрогалась от страха.
До недавнего времени мне казалось, что Махмуди забыл о существовании остального мира за пределами Ирана, однако даже здесь, на другом полушарии, его настигла расплата за безответственность.
Накануне нашего отъезда из Америки Махмуди потратил уйму денег. Без моего ведома он накупил – по кредитной карте – щедрых подарков родственникам на сумму свыше четырех тысяч долларов. Мы подписали контракт на долгосрочную аренду дома в Детройте, однако вносить ежемесячную плату в шестьсот долларов было некому. То же самое относилось и к прочим выплатам. Не говоря уже о том, что мы задолжали внутреннему налоговому управлению.
За нами сохранилась вся та собственность, которую мы приобрели за годы медицинской практики Махмуди, приносившей изрядный доход. Махмуди предусмотрительно снял со счетов крупную сумму наличными, но не решился избавиться от имущества, чтобы я не заподозрила неладное. Нам принадлежал дом, обставленный дорогой мебелью, и две машины. А также дом в Корпус-Кристи, который мы сдавали внаем. Во все это были вложены десятки тысяч долларов, и Махмуди был преисполнен решимости перевести эти деньги в Иран.
Он не догадывался о том, что я направила в Государственный департамент бумаги, в которых содержалась просьба противоположного характера, и не собирался выполнять никаких обязательств в соответствии с американским законодательством. В частности, он не хотел платить в американскую государственную казну ни гроша из своих денег.
– Я не заплачу ни цента налогов, – поклялся он. – Хватит с меня. Больше они из меня ничего не вытянут.
Однако Махмуди прекрасно знал, что если он не расплатится по счетам, то кредиторы предъявят судебный иск и вернут свои деньги с процентами, да еще и со штрафными санкциями. Каждый день усиливал угрозу, нависшую над нашей собственностью.
– Твои родители должны все продать и перевести нам деньги! – рычал Махмуди, как будто я была виновата в денежных затруднениях, а мои родители обязаны были позаботиться о том, чтобы из них выбраться.
Махмуди был бессилен что-либо предпринять, и с каждым днем наше возвращение в Америку становилось все менее реальным. Он непоправимо исковеркал свою – нашу – жизнь.
В Америке на него набросятся кредиторы, а я – он прекрасно отдавал себе в этом отчет – с ним разведусь.
При этом в Иране его медицинский диплом ничего не стоил. Неразрешимые проблемы теснили его со всех сторон, и он все чаще срывал зло на окружающих. Мы с Махтаб отдалились от него еще сильнее, стараясь избегать любого общения. По его затравленному взгляду было видно, что он опасен.
Начался ремонт местного водопровода. И два дня у нас не было воды. На кухне высилась гора немытой посуды. Но что было гораздо хуже, я не могла как следует чистить и мыть продукты. Вняв моим жалобам, Маммаль пообещал, что завтра вечером поведет нас в ресторан. Родственники Махмуди почти всегда ели дома, и мы восприняли поход в ресторан как крупное событие. Вместо того чтобы готовить ужин, мы с Махтаб старательно приводили себя в порядок.
К моменту возвращения Маммаля с работы мы были полностью готовы, но он пришел уставший и раздраженный.
– Нет, мы никуда не пойдем, – проворчал он. Опять тараф.
Мы обе были разочарованы – ведь в нашей жизни было так мало радостей.
– Давай возьмем такси и поедем куда-нибудь ужинать сами, – предложила я, когда мы втроем – Махмуди, я и Махтаб – остались в холле.
– Нет, – ответил он.
– Ну пожалуйста.
– Нет. Мы у них в гостях. И не можем пойти без них. Они хотят остаться дома, так что приготовь какую-нибудь еду.
Меня охватил такой гнев, что я забыла об осторожности. Забыла о своей беспомощности и уязвимости.
– Вчера речь шла о том, что мы пойдем ужинать в ресторан, – выпалила я, дав выход накопившемуся раздражению. – А теперь Маммаль, видите ли, передумал.
Маммаль представлялся мне главным источником всех моих бед. Ведь это именно он пригласил нас в Иран. У меня перед глазами всплыла его самодовольная улыбка, когда он уверял меня в Детройте, что семья никогда не допустит, чтобы Махмуди насильно оставил меня в Иране.
Я встала.
– Он лгун, – задыхаясь, проговорила я. – Гнусный лгун.
Махмуди вскочил на ноги, его лицо было искажено нечеловеческой гримасой.
– Ты обозвала Маммаля лгуном? – завопил он.
– Да, – выкрикнула я в ответ. – Он лгун. И ты тоже. Вы оба вечно даете обещания…
Тут поток моего красноречия резко оборвался, так как Махмуди с силой ударил меня кулаком в лицо – удар пришелся с правой стороны. Я покачнулась, шок был так велик, что в первый момент я даже не почувствовала боли. Краем глаза я видела, как Маммаль и Нассерин вошли в комнату, желая выяснить причину шума: Махтаб отчаянно визжала, Махмуди бормотал проклятия.
С трудом передвигая ноги, я направилась в спальню, чтобы, запершись там, дождаться, когда Махмуди остынет. Махтаб с плачем устремилась за мной.
Но Махмуди этого было мало – уже у двери в спальню он грубо оттолкнул Махтаб, которая пыталась меня защитить. Ее маленькое тельце с силой ударилось о стену, и она зарыдала от боли. Я было повернулась к ней, но Махмуди швырнул меня на кровать.
– Помогите! – закричала я. – Маммаль, помоги. Левой рукой Махмуди схватил меня за волосы, вновь и вновь нанося правым кулаком удары по голове.
Махтаб бросилась на помощь, но он опять оттолкнул ее.
Я пыталась вырваться, но он был гораздо сильнее меня. Отвесив мне пощечину, он прорычал:
– Убью.
Лягнув его, я извернулась, чтобы отползти в сторону, но он с такой силой пнул меня в спину, что я не могла пошевелиться от пронзившей меня острой боли.
Махтаб захлебывалась от рыданий, сидя в углу, я же была всецело в его власти; теперь действия Махмуди стали более методичными: он ударил меня кулаком по руке, оттянул за волосы и наотмашь бил по лицу, изрыгая проклятия. Он непрерывно повторял:
– Убью! Убью!
– Помогите же! – взывала я опять и опять. – Пожалуйста, кто-нибудь, помогите!
Но ни Маммаль, ни Нассерин и не думали вмешиваться. Не пришли мне на выручку и Реза с Ассий, которые наверняка все слышали.
Не знаю, сколько времени продолжалось это избиение. Я хотела забытья, смерти, которую он обещал.
Постепенно его удары ослабевали. Он остановился, чтобы перевести дух, все еще крепко прижимая меня к кровати. Рыдания Махтаб перешли в истерику.
– Даби джан, – раздался в дверях тихий голос. – Даби джан.
Это был Маммаль. Наконец-то.
Махмуди вскинул голову, по-видимому расслышав голос, вернувший его к реальности.
– Даби джан, – повторил Маммаль. Он осторожно оторвал Махмуди от меня и увел в холл.
Махтаб бросилась ко мне и уткнулась лицом в колени. Она разделяла со мной не только физическую, но и душевную муку. Мы обе задыхались от слез и долгое время не могли вымолвить ни слова.
Мне казалось, что все мое тело – сплошной синяк. На голове вздулись шишки, такие огромные, что я боялась, не нанес ли мне Махмуди серьезные увечья. Руки и спина ныли. Нога болела так сильно, что я не сомневалась – я долго буду хромать. Интересно, на что походило мое лицо.
Через несколько минут в комнату на цыпочках вошла Нассерин – воплощение женской покорности, – она придерживала под подбородком чадру. Мы с Махтаб все еще сотрясались от рыданий. Нассерин присела на кровать и обняла меня за плечи.
– Не плачь, – сказала она. – В этом нет ничего особенного.
– Ничего особенного? – Я не верила своим ушам. – В том, что он меня так избил, нет ничего особенного? Ничего особенного в том, что он грозился меня убить?
– Он тебя не убьет, – заверила меня Нассерин.
– Но ведь он твердил именно это. Почему вы не пришли на помощь? Ничего не сделали?
Нассерин утешала меня, как умела, стараясь помочь мне усвоить жизненные правила этой чудовищной страны.
– Мы не имеем права вмешиваться, – объяснила она. – Мы не можем перечить даби джану.
Махтаб внимательно слушала, и при виде ее наполненных слезами, испытующих глаз я почувствовала, как по моей многострадальной спине пробежал холодок – меня впервые пронзила ужасная мысль. А что, если Махмуди и в самом деле меня убьет? Что тогда станет с Махтаб? Он убьет и ее? Или она еще слишком мала и податлива и с возрастом научится воспринимать эту дикость как норму бытия? Неужели ей суждено превратиться в Нассерин или Ассий, прячущих под чадрой свою красоту, ум, душу? А потом Махмуди выдаст ее замуж за кого-нибудь из своих родственников, который будет ее бить и наградит неполноценными детьми с тупым взглядом?
– Мы не можем перечить даби джану, – повторила Нассерин, – но он такой же, как все. Ведь все мужчины одинаковы.
– Нет, – резко возразила я. – Это не так.
– Так, – серьезно убеждала она меня. – Маммаль делает то же самое со мной. Реза – с Ассий. Все они одинаковы.
О, Господи, подумала я. Что же будет дальше?
7
Долгое время я припадала на ногу и была не в состоянии дойти даже до близлежащего рынка. Кроме того, я никому не хотела показываться на глаза. Даже русари не мог скрыть безобразных кровоподтеков.
Махтаб и вовсе перестала подпускать к себе отца. Каждый вечер она засыпала в слезах.
Шли дни, а напряжение не спадало: Махмуди был угрюм и деспотичен, мы с Махтаб жили в постоянном страхе – никогда еще наше положение не казалось нам таким безнадежным и безвыходным. Жестокие побои послужили страшным предостережением: нанесенные мне увечья доказывали – от Махмуди, если вывести его из себя, можно ожидать чего угодно, вплоть до убийства нас обеих. Ради достижения моей расплывчатой цели – обрести свободу – я должна была еще неусыпнее заботиться о нашей безопасности. Помнить о том, что наша жизнь зависит от настроений Махмуди.
Всякий раз, когда мне приходилось либо говорить с ним, либо смотреть на него, либо даже думать о нем, я укреплялась в своей решимости. Я слишком хорошо знала этого человека. Все эти годы я видела, что он не вполне нормален.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56