— Он потер челюсть, вспоминая. — Я видел, как вы замахиваетесь, а потом... Бог мой, какие искры из глаз! — Он хмыкнул и посмотрел на Рэйчел: — Меня свалить мог только настоящий боец, клянусь!— Гм... да. — Мэтью покосился на миссис Неттльз, которая стояла рядом, слушая разговор, и лицо ее было непроницаемей гранита. — Ну, никогда же не знаешь, откуда берется необходимая сила. Правда ведь?Мэтью смотрел, как Дженнингс и Аберкромби подняли труп, положили его ничком на деревянную лестницу, чтобы больше ничего не измазать, потом накрыли покойного тряпкой. Отнесли его, как Бидвелл сообщил Мэтью, в сарай возле хижин рабов. Наутро, сказал Бидвелл, труп — "вонючего мерзавца", если цитировать точно, — отнесут в болото и выбросят в трясину, где его игре будут аплодировать вороны и стервятники.Он кончит, понял Мэтью, как покойники в грязи у таверны Шоукомба. Что ж: прах к праху, пепел к пеплу и грязь к грязи.Сейчас его волновала неизбежность другой близкой смерти. Мэтью узнал от доктора Шилдса, что стимулирующее средство достигло пределов своей полезности. Тело Вудворда постепенно сдавалось, и ничто уже не могло обратить этот процесс. Мэтью не таил досады на доктора: Шилдс сделал все, что было в его силах при ограниченном наборе наличествующих лекарств. Может быть, кровопускание было излишним, или роковой ошибкой было разрешать магистрату выполнять его обязанности в столь плохом состоянии, или еще что-то, что было или не было сделано... но сегодня Мэтью сумел принять суровую, холодную правду.Как уходят времена, года и века, так же и люди — хорошие плохие, равные в бренности своей плоти — преходят с земли.Он услышал пение ночной птицы.Там, снаружи. На одном из деревьев у пруда. Это была полуденная песня, и вскоре ее подхватил второй голос.Для них, подумал Мэтью, ночь — не время грустных размышлений, одиночества и страха. Для них это всего лишь возможность петь.И так сладок был этот голос, так чаровали эти ноты над спящей землей, под звездами в необъятной бархатной черноте, так сладко было понимать, что даже в самые темные часы есть еще радость.— Мэтью.Услышав слабеющий шепот, он тут же повернулся к кровати.Глядеть на магистрата сейчас было очень тяжело. Помнить, каким он был, и видеть, каким он стал за шесть дней. Время бывает безжалостным голодным зверем, и оно сожрало магистрата почти до костей.— Да, сэр, это я. — Мэтью подтянул стул ближе к кровати и придвинул фонарь. Потом сел, наклонившись к костлявому силуэту. — Я здесь.— А, да. Вижу.Глаза у Вудворда съежились и запали. Цвет, когда-то энергично-синий, сменился тусклым серовато-желтым — цветом того тумана и дождя, через который пробивались они к этому городу. И единственным у магистрата цветом, который не был бы оттенком серого, остались красноватые пятна на лысине. Эти самоуверенные дефекты сохранили свое достоинство, когда все остальное тело превратилось в развалины.— Ты... не подержишь меня за руку? — спросил магистрат, шаря рукой. Мэтью взял ее. Она высохла и дрожала, горячая от безжалостной лихорадки. — Я слышал гром, — шепнул Вудворд, не поднимая голову с подушки. — Дождь идет?— Нет, сэр. — Наверное, это был выстрел, подумал Мэтью. — Пока не идет.— А, хорошо.Магистрат больше ничего не говорил, только смотрел на лампу мимо Мэтью.Это был первый раз с тех пор, как Мэтью сидел в комнате, чтобы магистрат вынырнул из вод забытья. Мэтью заходил днем несколько раз, но слышал лишь сонное бормотание или болезненный глотающий звук.— Темно на улице, — сказал Вудворд.— Да, сэр.Магистрат кивнул. Вокруг носа у него блестела скипидарная мазь — ею Шилдс смазал ноздри, чтобы облегчить дыхание больного. На исхудавшей впалой груди лежала припарка, тоже пропитанная мазью. Если Вудворд заметил глину на руке Мэтью и бинт — матерчатый, который наложил доктор Шилдс после гибели Джонстона, — на украшенном теперь навеки шрамом лбу своего клерка, то об этом он не сказал. Мэтью сомневался, чтобы магистрат различал его лицо или вообще что-нибудь иначе как в виде расплывающихся пятен, потому что жар почти лишил его зрения.Пальцы Вудворда сжались.— Значит, ее нет.— Простите, сэр?— Ведьмы. Больше нет.— Да, сэр, — сказал Мэтью, не считая, что говорит неправду. — Ведьмы действительно больше нет.Вудворд вздохнул, веки у него дрогнули.— Я... рад... что не видел этого. Я должен был... вынести приговор... но... не обязан смотреть, как он... приводится в исполнение. О-ох, горло! Горло закрывается!— Я позову доктора Шилдса.Мэтью попытался встать, но Вудворд не хотел отпускать его руку.— Нет! — сказал он, хотя по щекам у него текли слезы боли. — Сиди. Ты... послушай.— Не пытайтесь говорить, сэр... Вы не должны...— Я не должен! — взорвался магистрат. — Не должен... не могу... не обязан! Вот эти слова и укладывают человека в могилу!Мэтью снова сел в кресло, не выпуская руки магистрата.— Вам следует воздержаться от разговора, сэр.Угрюмая улыбка тронула губы магистрата и пропала.— Я так и сделаю. Много будет времени... воздерживаться. Когда рот будет... полон земли.— Не говорите так!— Почему? Это же правда? Мэтью, какую же мне... дали короткую веревку! — Он закрыл глаза, тяжело дыша. Мэтью мог бы подумать, что Вудворд снова погружается в сон, но рука, державшая его руку, не отпускала. Потом магистрат снова заговорил, не открывая глаз. — Ведьма. Это дело... не дает мне покоя. Не дает. — Открылись пожелтевшие глаза. — Мэтью, я был прав? Скажи. Я был прав?— Ваше решение было правильным, сэр, — ответил Мэтью.— А-ах, — произнес магистрат, будто вздохнул с облегчением. — Спасибо. Мне нужно было это услышать... от тебя. — Он крепче сжал руку Мэтью. — Теперь слушай. Мои часы... разбиты. Песок вытекает. Я скоро умру.— Чушь, сэр! — Но голос Мэтью сел, выдавая его. — Вы просто устали, вот и все!— Да. И скоро... я буду спать... очень долго. Ради Бога, не надо. Пусть я умираю... но я не глупею. А теперь... помолчи и послушай. — Он попытался сесть, но тело не повиновалось такому невыполнимому приказу. — В Манхэттене, — сказал он, — есть... магистрат Пауэрс. Натэниел Пауэрс. Езжай к нему. Очень... очень хороший человек. Он меня знает. Ты ему скажешь. Он найдет тебе место.— Прошу вас, сэр, не надо!— Боюсь... у меня нет выбора. Решение принято намного... намного более высоким судом... чем мне приходилось председательствовать. Магистрат Натэниел Пауэрс. В Манхэттене. Ты понял? — Мэтью молчал. Кровь колотилась в жилах. — Это будет... мой последний приказ тебе. Скажи "да".Мэтью посмотрел в почти невидящие глаза. В лицо, которое стремительно старело и увядало.Времена года, столетия, люди. Добро и зло. Бренность плоти.Должно уйти. Должно.Ночная птица, поющая за окном. В темноте. Поющая, как в солнечный полдень.Это единственное слово, такое простое, было почти невозможно произнести.Но магистрат ждет, и оно должно быть сказано.— Да. — Горло почти пережало наглухо. — Да, сэр.— Хороший мальчик, — прошептал Вудворд. Его пальцы отпустили руку Мэтью. Он лежал, уставясь в потолок, и полуулыбка играла в уголках губ. — Я помню... своего отца, — сказал он, будто поразмыслив. — Он любил танцевать. Я их видел в доме... они танцевали перед огнем. Без музыки.Но мой отец... напевал какой-то мотив. Он подхватил мать... закрутил ее... и она смеялась. Так что... музыка все-таки была. Мэтью слышал, как поет ночная птица — может быть, ее тихая песня и пробудила воспоминание.— Мой отец, — сказал магистрат, — заболел. Я видел его в постели... вот так. Он угасал. Однажды я спросил мать... почему папа не встает. Не встает с кровати... и не танцует джигу, чтобы ему было лучше. Я всегда говорил... говорил себе... что когда буду старый... очень старый... буду лежать и умирать... я встану. Танцевать джигу, чтобы было лучше. Мэтью?— Да, сэр?— Ты очень удивишься, если... если я тебе скажу... что готов танцевать?— Нет, сэр, не удивлюсь.— Я готов. Да. Готов.— Сэр, — сказал Мэтью, — у меня есть для вас кое-что.Он наклонился и поднял с пола рядом с кроватью пакет, который принес днем. Миссис Неттльз нашла оберточную бумагу и перевязала желтой бечевкой.— Вот оно, сэр, — сказал Мэтью, вкладывая пакет в руки магистрата. — Можете его открыть?— Я попробую. — Но после тщетной попытки магистрат не смог разорвать бумагу. — Я боюсь, — тихо сказал магистрат, — что песка осталось меньше... чем я думал.— Позвольте мне.Мэтью наклонился к кровати, разорвал здоровой рукой бумагу и вытащил ее содержимое на свет лампы. Золотые нити блеснули в ее лучах и отбросили зайчики света налицо магистрата.Руки его сомкнулись на ткани, коричневой, как густой французский шоколад, и притянули к себе камзол. Из умирающих глаз потекли слезы.Да, это был дар фантастической цены.— Где? — прошептал магистрат. — Как?— Шоукомба поймали, — ответил Мэтью, не видя нужды вдаваться в подробности.Вудворд прижал камзол к лицу, будто пытаясь вдохнуть от него аромат прошлой жизни. Мэтью увидел, что магистрат улыбается. Кто мог бы сказать, что Вудворд не ощутил запах солнца, сияющего в саду с фонтанами, выложенными зеленой итальянской плиткой? Кто мог бы сказать, что он не увидел золотой отсвет свечей на лице юной красивой женщины по имени Энн, не услышал ее сопрано в теплый воскресный вечер? Кто мог бы сказать, что не коснулась его ручка маленького сына, прижимающегося к доброму отцу? Только не Мэтью.— Я всегда тобой гордился, — сказал Вудворд. — Всегда. Я с самого начала знал. Когда увидел тебя... в приюте. Как ты держался. Что-то... иное... неопределимое... но совсем особенное. Ты где-то оставишь свой след. В чем-то. Чья-то жизнь глубоко изменится... только потому, что живешь ты.— Спасибо, сэр, — ответил Мэтью. Других слов он найти не мог. — И я... тоже... благодарен вам за вашу заботу обо мне. Вы всегда со мной обращались... разумно... и справедливо.— Мне полагается, — сказал Вудворд и сумел едва заметно улыбнуться, хотя в глазах его стояли слезы. — Я ведь судья.Он протянул руку Мэтью, и юноша принял ее. Они сидели молча, а за окном ночная птица пела о радости, вырванной у отчаяния, о новом начале, пребывающем в каждом конце.Небо стало уже светлеть, когда тело магистрата застыло после часа последних страданий.— Он уходит, — сказал доктор Шилдс, и лампа отразилась двумя точками в стеклах его очков.Бидвелл стоял в ногах кровати, Уинстон в дверях. Мэтью так и сидел, держа руку Вудворда, склонив голову к лежащей у него на коленях Библии.В этом последнем этапе путешествия речь магистрата стала едва разборчивой, когда он еще мог говорить вопреки боли. Обычно слышались только мучительные стоны, когда персть земная превращалась во что-то другое. Но теперь, в повисшем молчании, умирающий будто хотел вытянуть собственное тело к какому-то неведомому входу, и засияли золотые полосы камзола, надетого на него. Голова прижалась к подушке, и магистрат произнес три отчетливо различимых слова.— Почему? Почему? — прошептал он, второй раз тише, чем в первый.И последнее, едва слышное, почти облачко дыхания:— Почему? Великий вопрос, подумал Мэтью. Последний вопрос, вопрос исследователя, которому не суждено вернуться и поделиться знаниями о новом мире.Тело магистрата достигло вершины напряжения... застыло... застыло... и потом наконец Мэтью увидел, что ответ дан.И понят.Тихий, почти неощутимый выдох. Вздох нашедшего покой.Пустая оболочка Вудворда затихла, рука разжалась.Ночь кончилась. Глава 21 Не успел Мэтью постучать в дверь кабинета, как Бидвелл ответил:— Входите!Мэтью открыл дверь и увидел Бидвелла за его массивным столом черного дерева, а перед ним на стуле сидел Уинстон. Ставни были открыты утреннему солнцу и теплому ветерку.— Миссис Неттльз сказала, что вы хотите меня видеть.— Совершенно верно. Войди, пожалуйста! Возьми стул.Он показал на другой стул в комнате. Мэтью сел, заметив пустое место на стене, где висела карта Флориды.— Мы тут проводим учет с Эдуардом, — сказал Бидвелл. Он был одет в пунцовый костюм с кружевной рубашкой, но на нем не было его любимого роскошного парика. На столе стоял прямоугольный деревянный ящичек примерно девять дюймов на семь. — Я пытался тебя найти. Выходил пройтись?— Да. Пройтись и подумать.— Что ж, денек для этого приятный. — Бидвелл сложил руки на столе и взглянул на Мэтью с выражением подлинной заботы. — Ты как, в порядке?— Да. Или... скоро буду.— Это хорошо. Ты человек молодой, сильный и выносливый. И, должен сказать, один из самых крепких людей, каких мне приходилось видеть. Как твои раны?— Ребра еще болят, но это терпимо. Рука... боюсь, кончилась. Доктор Шилдс говорит, что еще может вернуться чувствительность, но исход неясен. — Мэтью пожал одним плечом. — Он говорит, что знает в Новом Йорке доктора, который творит чудеса с помощью новых методов хирургии, так что... как знать?— Да, я слышал, что доктора Нового Йорка довольно... гм... радикальные. И цены у них тоже радикальные. А как рана на голове?Мэтью тронул свежую повязку, которую наложил утром доктор Шилдс. В процессе манипуляций доктор был возмущен индейским способом лечения с помощью табачных листьев и отваров трав, но и заинтригован положительной динамикой.— Шрам, к несчастью, будет предметом разговоров всю мою оставшуюся жизнь.— Может быть. — Бидвелл откинулся на спинку кресла. — Зато женщины так любят лихие шрамы! И смею сказать, что внукам он тоже понравится.При этой лести Мэтью счел нужным осторожно улыбнуться.— Вы смотрите вперед на больше лет, чем я рассчитываю потратить.— Кстати о грядущих годах, — сказал Уинстон. — Каковы ваши ближайшие планы?— Я о них пока еще не подумал, — вынужден был признать Мэтью. — Кроме как о возвращении в Чарльз-Таун. Магистрат назвал мне имя своего коллеги в Манхэттене и сказал, что я найду у него место, но... честно говоря, я пока не решил.Бидвелл кивнул:— Это можно понять, слишком о многом пришлось тебе думать. Скажи, ты одобряешь место, которое я выбрал для могилы Айзека?— Да, сэр. Честно говоря, я прямо сейчас оттуда. Очень красивое, тенистое место.— Хорошо. Ты думаешь, он не имел бы ничего против того, что он будет... гм... лежать отдельно от прочих на кладбище?— Совершенно ничего. Он всегда любил уединение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100