- Ничего хорошего ни для себя, ни для оперы моей от этого возобновления не жду, - махнул рукой Александр Сер­геевич.- А путешествие мое ничему не помешает: я уже со многими новыми актерами их партии вчерне успел пригото­вить и к нужному сроку сам вернусь. А вам, любезный ба­тюшка, чтоб не скучали, стану описывать в письмах заграничные свои впечатления.
Отец промолчал. Вряд ли доведется ему читать сыновние заграничные письма. Совсем одряхлел Сергей Николаевич. Должно быть, старость и болезни взяли наконец свое. Пред­чувствия не обманули старика. В один из апрельских дней 1864 года на кладбище, где покоились многие безвременно умершие члены семейства Даргомыжских, прибавилась све­жая могила. Никогда еще не чувствовал себя таким осироте­лым Александр Даргомыжский. Как много значил в его жиз­ни отец. Кто, хотя бы отчасти, может заменить его теперь?
Вечером, бродя по опустевшей квартире, Александр Сер­геевич подошел к конторке. Вынул чистый лист бумаги и, повинуясь безотчетному порыву, быстро набросал несколько строк: «Я только Вам пишу эти немногие слова, чтобы сооб­щить о моем большом горе, Вам первому, так как на этом свете после моего отца Вы имеете больше всего прав на са­мое искреннее мое внимание и любовь». Вложил почтовый лист в конверт и надписал адрес. Письмо было адресовано в Москву. Там доживал последние свои годы бывший воспита­тель и старший друг Александра Сергеевича мсье Мажи.
ЛЕБЕДИНАЯ ПЕСНЯ
В Петербургском театре, после почти десятилетнего пере­рыва, готовились к возобновлению «Русалки».
Репетиции шли полным ходом, когда Александр Серге­евич Даргомыжский, завершив второе путешествие по Евро­пе, вернулся в Петербург. Артисты встретили любимого ком­позитора восторженно. Театральное начальство - с плохо скрытым холодком.
Даже слава, которую он стяжал за пределами отечества своими сочинениями, была бессильна растопить этот холо­док. А ведь на все лады пели за границей хвалу автору «Ру­салки», славили новизну и свежесть его музыкальных идей. Критики печатно признавали: теперь, мол, с Севера идет к нам свет!..
Между тем премьера приближалась. На 17 декабря 1865 года назначено первое представление возобновленной «Ру­салки» в исполнении выдающихся певцов столичной оперной труппы. Но даже это счастливое обстоятельство не внушало автору надежды на успех.
И как же ошибся на этот раз Александр Даргомыжский! Огромный, небывалый триумф первого же спектакля был та­ков, что композитор боялся сам себе поверить: полно, может ли это быть? Александр Сергеевич всегда с опаской относил­ся к чрезмерным восторгам публики и к неистовым овациям, особенно когда эти овации были обращены к его собствен­ным произведениям.
- Мне, - с юмором признавался он друзьям, - почему-то приходит в таких случаях на ум: положим, произведение мое неудачно, но не в такой же степени, чтобы вся публика могла прийти в восторг!..
Однако успех «Русалки» от раза к разу все возрастал. Билеты на спектакли брались с бою. В дни представлений театр бывал переполнен. Оперу слушали, затаив дыхание. Женщины и даже мужчины, взволнованные, утирали слезы. Овациям и вызовам артистов и в особенности автора, каза­лось, не будет конца. Газеты и те заговорили совсем дру­гим тоном. Словом, впечатление было такое, будто все хули­тели искусства Даргомыжского вдруг прозрели или же сама «Русалка» околдовала публику.
Александру Даргомыжскому оставалось лишь развести руками.
- Не иначе можно объяснить этакое чудо, - с комичес­кой серьезностью говорил он, - как чарами благодетельной феи, покровительству которой я несомненно обязан и своими успехами в Европе.
- Какая там фея! - горячился Владимир Васильевич Стасов. - Все объясняется просто: нынешние времена не те, что были десять лет назад. В театр пришел новый зритель - разночинец. Его на блестящие погремушки не купишь. Ему подавай такое, чтобы звучало в лад с запросами нового об­щества, требующего от искусства глубоких идей, истинной народности.
Владимир Стасов был во многом прав. В России толь­ко что прошли реформы. Состоялась долгожданная от­мена крепостного права. Правда, правительство и помещики провели эту реформу так, что «раскрепощенному» крестья­нину достались лишь жалкие крохи земли. И вышло, что трудовой народ, как и раньше, был обречен на нищету, а по­мещик по-прежнему благоденствовал.
Но в обществе все громче раздавались голоса новых лю­дей передовой России - разночинцев. Новая публика стала заполнять и концертные залы и театры. Народная музы­кальная драма Даргомыжского как нельзя более пришлась по душе этому зрителю. Та же публика, составившая боль­шинство в театральных залах, с надеждой ожидала от автора «Русалки» новых оперных произведений.
Легко сказать - опера! С самого приезда из-за границы Александр Сергеевич чувствует: сдало здоровье. Боли в сердце иной раз до того невыносимы, будто чья-то железная рука стиснула его и не отпускает. Недаром твердил своим ученикам Даргомыжский:
- Работайте усерднее, покуда молоды и здоровы, и не ждите часа, когда старость и болезни нагрянут незваными гостями.
Но разве не так всегда работал сам композитор? А вот теперь не бывает двух недель сряду, чтобы недуг не оторвал его от трудов. И ведь что до слез досадно: задумаешь в мгновение, создаешь чуть ли не в одно утро, а отделка тре­бует долгих дней. Много ли их осталось у Александра Дар­гомыжского?
А молодые его почитатели не унимаются:
- После беспримерного успеха вашей «Русалки», Алек­сандр Сергеевич, надо полагать, путь на оперную сцену для вас открыт?
«Так ли?» - с сомнением думает Даргомыжский. Нет, сам он трезвее судит. Пусть «Русалка» по достоинству оценена передовыми соотечественниками. Но такую крепость, как те­атральная дирекция, не скоро возьмешь. Ее вкусы в общем остались прежними. Вот если бы сочинитель изменил своим принципам, да заискивал перед высшими театральными кру­гами, да льстился бы на благонамеренные сюжеты, тогда другое дело. Но на это он не .пойдет. Однако и с оперной музой Даргомыжский тоже не в силах расстаться. Вот бы удивились его друзья, если бы узнали, чем он сейчас занят!
Мысли Александра Сергеевича невольно устремились к любимой ученице и другу Любови Ивановне Беленицыной. Ей первой привык он открывать все свои творческие замыс­лы. Но чуть ли не на край света, в Дагестан увез после свадьбы Любовь Ивановну молодой супруг Николай Кармалин, вполне достойный человек и к тому же способнейший музыкант-любитель. Ничего не поделаешь, приходится пове­рять сокровенные мысли, пользуясь посредничеством равно­душной почты.
«Пробую дело небывалое: пишу музыку на сцены «Ка­менного гостя» - так, как они есть, не изменяя ни одного сло­ва». Написал эти строки письма и глубоко задумался. Что же это получится за опера? Стало быть, в ней не будет ни сольных арий (две песни юной испанки Лауры, которые по ходу действия она поет в кругу гостей под аккомпанемент гитары, не в счет), ни ансамблей, ни хоров, ни балета. Воз­можно ли, чтобы вся опера состояла целиком из одних ре­читативов? Кто этакое сочинение станет слушать?
Что ж, композитор заранее предвидит подобные сужде­ния. Но от своего намерения все равно не отступится. Даже если никогда не услышит оперу «Каменный гость» на сцене.
Идет время. Хуже и хуже становится Александру Серге­евичу. Все трудней, казалось бы, приневоливать себя к усид­чивым занятиям. Но не покидают его мысли о «Каменном госте». Чем больше вчитывается Александр Даргомыжский в пушкинскую трагедию, тем глубже проникается ее красо­тами. Какая полная гармония между мыслью поэта и фор­мой, в которую он ее облек; что за стих - прозрачный, гибкий и благозвучный, как музыка. Даргомыжскому не приве­лось слышать Пушкина, читающего свои стихи, но он ясно представляет, как прочитал бы свое творение поэт. Неужели же правда звуков, в которые он переплавит пушкинское сло­во, не дойдет до слушателей?..
Пришла зима 1868 года. Лютый январский мороз разри­совал окна в квартире Даргомыжского. По слабости здо­ровья Александр Сергеевич почти не выезжает со двора. Лишь выйдет на часок-другой подышать морозным воздухом подле самого дома - и опять вернется к себе за любимую конторку.
- Александр Сергеевич, голубчик, поберегите себя хоть немного. Ведь на вас лица нет!
Сестры Саша и Наденька Пургольд, вместе с дядюшкой Владимиром Федоровичем заботливо опекающие больного, смотрят на него с нескрываемой тревогой.
- Полноте, - отмахивается Даргомыжский. - Ничего со мною не случится. По крайней мере до того дня, покуда не закончу «Каменного гостя». И не могу я ни минуты медлить, ибо должен выполнить полученный приказ.
- Чей приказ? - переспрашивает, не поняв, Александра Николаевна.
- Пушкина, дорогая Сашенька!
Сестры в недоумении переглядываются. А Даргомыжский с веселым прищуром продолжает:
- Давно приснился мне, милые девушки, вещий сон. Идет будто бы ко мне навстречу сам Александр Сергеевич Пушкин и приказывает немедля писать оперу по его траге­дии «Каменный гость». Так смею ли я ослушаться его веле­ния?
Ласково простившись с друзьями, Александр Сергеевич снова погружается в работу.
Насчет вещего сна, возможно, и схитрил композитор, но медлить ему с оперой действительно никак нельзя. Нешуточ­ное дело он затеял: полностью перевести на музыку трагедию Пушкина, да так, чтобы в музыкальных речитативах каждый из ее героев мог проявить свой особый, лишь ему присущий характер. Чтобы музыка этих речитативов, передавая тон­чайшие оттенки настроений действующих лиц, убеждала и правдой выражения, и верностью декламации, и мелодичес­кой красотой. Выполнимо ли вообще такое дело, поистине небывалое в оперном искусстве?
Проходят дни, и все явственнее начинает различать внут­ренним слухом Александр Даргомыжский голоса героев бу­дущей оперы. Вот уже облекаются они в музыкальную плоть. Прежде всех, конечно, главный герой - испанский юноша Дон Жуан, в котором причудливо переплелись веселость и легкомыслие удачливого повесы и безумная отвага, хитрое притворство обольстителя и искренняя горячность чувства. Как метко, с каким многообразием красок раскрывает Дар­гомыжский этот образ в говорящих мелодиях-речитативах Дон Жуана, то хвастливых и насмешливых, то возвышенно-поэтичных, то напоенных пылкой страстью.
Как яркий контраст Дон Жуану предстает его слуга Лепорелло - смешной, немного трусоватый, но сметливый ма­лый. В музыкальных репликах этого парня сквозит трезвый юмор простолюдина, насквозь видящего пороки и слабости своего блистательного господина.
А вот совсем другие типы: юная актриса Лаура, порыви­стая и безоглядная в сердечных увлечениях или минутных прихотях, и целомудренно-скромная донна Анна, вдова уби­того на поединке с Дон Жуаном Командора. Против плени­тельной ее женственности и красоты сам Дон Жуан, кажет­ся, не сможет устоять.
Но не зря назвал трагедией поэт драматизированную им испанскую легенду о Дон Жуане. Теперь, когда истинная лю­бовь к донне Анне впервые завладевает сердцем беспечного ветреника, его постигает суровое возмездие. На дерзкий зов Дон Жуана к нему является каменная статуя Командора, воздвигнутая на его могиле. Шаги этой статуи гулко отдают­ся в ночной тиши...
Самому Даргомыжскому становится жутко, когда он слы­шит грозную поступь Командора, изображенную в таинст­венно-зловещей мелодии, то повышающейся, то понижаю­щейся целыми тонами.
А что же Дон Жуан? Невольный страх закрадывается в душу храбреца, доселе не знавшего боязни. О, как тяжело пожатие каменной руки! Будто сама смерть коснулась юно­ши своим ледяным дыханием. Так вот оно, возмездие!..
В тот же миг, словно торжествуя победу над Дон Жуа­ном, сокрушительно громко, повелительно и неумолимо вновь звучит зловещая мелодия Каменного гостя.
Так должна заканчиваться опера. Но до окончания ее сколько надо еще написать!..
Однако удивительно споро работается Александру Дарго­мыжскому. Одна мысль вызывает за собой другую - лишь успевай записывать. То, на что прежде потребовался бы по меньшей мере целый год, нынче создается в несколько не­дель. Будто пишет не он, Даргомыжский, на склоне жизни, измученный тяжким недугом, а какая-то неведомая сила дви­жет его рукой.
«Уж не лебединая ли то моя песня?» - подумалось ему однажды, и острой болью в сердце отозвалась эта мысль. Но если и так, он эту песню допоет до конца.
Когда исчезли с окон кабинета Даргомыжского морозные узоры и по-весеннему стало пригревать солнышко, «Камен­ный гость» более чем наполовину был готов.
Александр Сергеевич в эту пору жил уединенно. Только по-прежнему широко раскрывались двери его дома для всех членов «кюи-балакиревского» кружка - так шутливо назы­вал он своих друзей-музыкантов.
Недавно к ним присоединился еще один талантливый му­зыкант из морских офицеров, Николай Андреевич Римский-Корсаков. Высокий, худощавый молодой человек, очень мол­чаливый и серьезный, он не пропускал случая посетить вме­сте со старшими друзьями музыкальное собрание в доме Даргомыжского. А когда за роялем занимала место Надень­ка Пургольд, всегда почему-то оказывался рядом и долго и внимательно смотрел сквозь стекла очков на юную пиа­нистку.
Сама же Наденька в таких случаях почему-то ужасно смущалась. Ее щеки вспыхивали ярким румянцем. Но игра­ла она с еще большим вдохновением, чем обычно.
«Кажется, - мелькнуло однажды у Александра Сергееви­ча,- эти молодые люди рождены друг для друга!»
Но силы небесные, как летит время! Давно ли Наденька ходила в коротких платьицах, а поди ж ты, не сегодня-завт­ра станет невестой. А что в том удивительного? Ведь только по стариковскому праву называет Наденькой Александр Сер­геевич свою ученицу. Молодой девушке минуло двадцать лет, и зовут ее теперь по-взрослому: Надеждой Николаевной, чем она втайне очень гордится.
Есть, впрочем, у девушки еще одно имя, которым она гордится гораздо больше.
- Ну, «милый наш оркестр», - весело обращается к На­дежде Николаевне Александр Даргомыжский, - держитесь!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18