- признается в письмах Александр Сергеевич. Ибо подлинная жизнь, со всей подчас жестокой правдой, иными словами, жизнь в натуре, всегда будет притягивать к себе его внима­ние.
Даргомыжский охотно бы поведал в письмах на родину еще и о политических процессах, которые посещает с не мень­шим усердием. Не далее как на днях слушал он дело из­вестного литератора, обвинявшегося в печатном оскорблении короля Людовика-Филиппа и королевской фамилии.
Но тут Александр Сергеевич даже не подумал взяться за перо: коснись в письме он этой щекотливой темы, никакими хитростями ему не удастся провести цензуру.
А как же обстоит в Париже дело с музыкой? Что посмотрел и услышал Даргомыжский в прославленных парижских театрах?
Разумеется, он посещает театры и концерты каждый ве­чер. Только все еще медлит отправиться по заветному адре­су, который крепко держит в памяти. Туда не пойдешь со скороспелыми выводами. Раньше надо как следует разоб­раться в своих впечатлениях, прежде чем представить их взыскательному судье. Тем более, что Глинка, живущий в Париже несколько месяцев, конечно, давно все примечатель­ное переслушал, пересмотрел и со свойственной ему прони­цательностью оценил...
- Не сердись, Михаил Иванович, что задержался с посе­щением. Но нельзя же было предстать перед тобою малосве­дущим гостем Парижа. Вот и наказал сам себя. Так что не суди строго за отсрочку.
А Глинка не может скрыть радости. Усадил дорогого го­стя в удобное кресло. Радушно потчует разными яствами.
- Ну, рассказывай обо всем в подробностях и по по­рядку.
И начал Александр Сергеевич с того, что перед приездом в Париж он останавливался в Берлине. Потом подольше за­держался в Брюсселе, где познакомился со многими серьез­ными музыкантами. Вручил им изданное в Петербурге соб­рание своих романсов и инструментальных пьес.
- Представь, Михаил Иванович, весьма одобрили и да­же рецензии обо мне печатали.
- Чему ж тут удивляться? Так по заслугам и должно было быть.
- Однако же, когда читал я эти рецензии, все мне чуди­лось между строк какое-то недоумение: вот, мол, в полуди­кой, варварской России, оказывается, есть не только талан­ты божьей милостью, но и ученые музыканты.
- Это у них от неведения: никто по-настоящему не знает России. А иные, по самомнению, и знать не хотят. Впрочем, тут и мы повинны: на европейскую ученость оглядываемся, а сами под спудом свое искусство держим. Давно бы пора Европу с русской музыкой познакомить. Да где, с другой стороны, найдешь просвещенного импресарио?.. Однако это уже вопрос особый. А сейчас рассказывай, каковы показа­лись тебе, Александр Сергеевич, парижские зрелища? - Ми­хаил Глинка испытующе смотрит на друга.
- Не сочти меня, Михаил Иванович, брюзгой, но мнение мое о здешних музыкальных театрах не слишком лестно. Ра­зумею, конечно, не оркестрантов и не певцов, из которых многие выше всяких похвал. А вот оперный репертуар...- Даргомыжский развел руками.
- Ты говоришь об италь­янской или французской опе­ре?
- О той и о другой. Что до итальянцев, скажу откро­венно: их оперы, к примеру, слышанные мною создания Доницетти, показались мне на одно лицо. Точь-в-точь, как монеты или медали, отчека­ненные по единой форме.
- А чем не угодили тебе французы? Помнится, - Глин­ка лукаво прищурился, - еще в недавние годы один мой приятель до небес превозно­сил творения Мейербера!
- Я по-прежнему отдаю должное уму и изобретатель­ности Мейербера. Однако не могу одобрить его страсти к пышным сценам, рассчитан­ным на внешний эффект и весьма далеким от натуры.
- Ну, коли так, то у нас не будет спора.
- Но если договаривать до конца, - разгорячился Дар­гомыжский,- то скажу: мне все кажется, что нынешняя опе­ра Франции похожа на обломки некогда прекрасного храма, пришедшего в запустение. И несет от этих развален затхло­стью и пылью. А жизнь, далеко уйдя вперед, предъявляет к опере новые требования...
И пошел долгий разговор, будто сошлись друзья не в Па­риже, а в родном Петербурге.
Может быть, и на собственную «Эсмеральду» автор, воз­мужав, начал смотреть другими глазами. Во всяком случае, кое-какие грехи, свойственные романтической опере, здесь, в Париже, где все еще она царит, стали яснее самому Дарго­мыжскому.
А все ж неравнодушен сочинитель к своему детищу, к плачевной его судьбе. Бродит по Парижу Александр Сер­геевич, и многое напоминает об Эсмеральде. Вот улицы и площади, где беспечно кружилась под звуки бубна юная цы­ганка. А вот какое-то старинное здание с зарешеченными ок­нами. Может быть, это темница, в которой она томилась?..
А оторвешься от видений да оглянешься вокруг - все, конечно, изменилось в Париже за долгие века. У нынешних правителей Франции один кумир - деньги.
- Здесь, в Париже, асе продается и все покупается! - говорил на днях в одном знакомом Даргомыжскому доме тучный мужчина, оказавшийся блестящим рассказчиком.
- Кто это? - заинтересовался Александр Сергеевич.
- Господин Оноре Бальзак, - ответили ему.
Знакомства Даргомыжского расширялись. Однако боль­ше всего хотелось ему встретиться с Виктором Гюго. Случай вскоре представился. Но знаменитый писатель недавно пере­жил страшное несчастье: его единственная дочь и ее супруг утонули в Сене. Потрясенный отец замкнулся в своем горе. Правда, он нашел в себе силы, чтобы принять русского го­стя. Виктор Гюго охотно запечатлел в его альбоме свой ав­тограф. А серьезный разговор не состоялся. Писатель не за­интересовался русской «Эсмеральдой». Может быть, и сама Эсмеральда уже стала для Гюго далеким прошлым...
Столица Франции готовилась к встрече Нового года. Все­общее внимание было привлечено к эффектным зрелищам, на устройство которых не поскупилась королевская казна:
- Смотрите, как благоденствует Франция!
В витринах магазинов каскады сверкающих драгоценно­стей. В кондитерских, кофейнях, в цветочных магазинах огни не гаснут даже ночью. В театрах и публичных залах откры­лись маскарады. На улицах и площадях пляшут в причуд­ливых одеяниях карнавальные маски...
Даргомыжского наперебой приглашают к себе на ново­годнюю встречу парижские знакомые. Но Александр Сер­геевич встречает Новый год под гостеприимным кровом Ми­хаила Ивановича Глинки.
- С новым счастьем вас, друзья!..
Пенится в узких бокалах, переливаясь через край, шипу­чее шампанское. Тосты следуют за тостами. Весела и ожив­ленна застольная беседа.
- А когда же вы, маэстро, напишете оперу для Франции во французском духе? - спрашивает Глинку кто-то из гос­тей-парижан.- Наши театры, конечно, ее поставят!
- Вы так уверенно говорите за дирекцию Grand Opera? - шутливо отвечает Михаил Иванович. - На вашем ме­сте я бы не стал пророчествовать. Но, - продолжал Глинка уже вполне серьезно, - дело не в парижском театре, а вомне самом. Чем дольше живу я здесь, тем больше убеж­даюсь в том, что я душою русский. Должно быть, мы рож­даемся с этой русской душой в наших снегах. А может быть, - тут Глинка снова озорно улыбнулся, - мы характе­ром схожи с теми медведями, которые, как утверждают иные «знатоки» России, расхаживают по главному проспекту Санкт-Петербурга. Вот и трудно мне подделываться под чу­жой лад... Однако к чему философствовать в новогоднюю ночь? Давайте-ка лучше попляшем!
Тотчас были отодвинуты к стене столы и стулья. Ми­хаил Иванович сел к фортепиано и стал играть танец за танцем.
Танцевали с увлечением. Еще бы! Ведь за роялем сидел сам Михаил Глинка.
Была совсем глухая ночь, когда Даргомыжский покинул его гостеприимный дом. Город спал. На улицах, тихих и без­людных, ничто не напоминало о недавних карнавалах.
Александр Сергеевич не спеша поднялся в свою одинокую мансарду. Зябко повел плечами - давно, должно быть, про­горели в камине последние угли. Спать, однако, не хоте­лось. Не по-ночному свежей и ясной была голова. Взгляд упал на кипу исписанных нотных листов. И, как всегда, Александр Сергеевич искренне удивился: да откуда только они берутся?
А рядом лежал сборник стихотворений Михаила Лермон­това. Вот оно, напоминание о русской действительности! Лермонтова злодейски убили на дуэли, как и Пушкина. «По манию царя» гибнут лучшие надежды России. Вспомнилась последняя встреча с Михаилом Юрьевичем у общих друзей в одну из петербургских весен, перед самым отъездом опаль­ного поэта в ссылку на Кавказ. У распахнутой балконной двери стоял в задумчивости Лермонтов и, глядя на медленно плывущие облака, прочел будто о себе самом только что сло­женное стихотворение:
Тучки небесные, вечные странники!
Степью лазурною, цепью жемчужною
Мчитесь вы, будто как я же, изгнанники,
С милого севера в сторону южную...
В память о встрече написал вскоре Александр Дарго­мыжский романс или, вернее сказать, песню в русском духе, в которую он облек это скорбное слово поэта-гражданина. Верилось, что будут новые встречи с поэтом, по праву уна­следовавшим славу Пушкина. А теперь вот остается только читать и перечитывать любимые строки. И снова слышит Александр Даргомыжский, как ложатся на музыку глубокие думы поэта:
И скучно, и грустно, и некому руку подать
В минуту душевной невзгоды...
Желанья!.. что пользы напрасно и вечно желать?
А годы проходят - все лучшие годы!..
Еще вчера отозвались эти строки в мелодии, в которой услышалось печальное раздумье человека, изверившегося, разочарованного и все же полного затаенных сил. А дальше, гибко следуя за лермонтовской мыслью, за каждым словом, до тонкости воспроизводя изменчивые интонации стиха, му­чительные вопросы и ответы поэта самому себе, музыка во­плотила исповедь души, непримиримой к житейской лжи и пошлости.
Что же создал Даргомыжский? Романс? Сам автор за­труднился бы ответить. Такого рода романсов еще не знала русская музыка. Скорее то был лирический монолог одного из излюбленных лермонтовских героев.
- Можно лишь прибавить к общим похвалам, - сказал, прослушав новое произведение Даргомыжского, один его соотечественник, давно осевший в Париже, - что самый ис­кусный из артистов не сумел бы с большей правдой и талан­том продекламировать стихотворение Лермонтова, чем это сделали вы в своей музыке, Александр Сергеевич! Но, - про­должал он после короткой паузы, - какой жестокий приго­вор произнесли вы вместе с поэтом над страной, где нет ме­ста честному человеку. И вам не страшно подумать о возвра­щении на родину?
А он, Даргомыжский, толь­ко о том и думает. Спору нет: глубокими ранами кровоточит Россия. Даргомыжскому ли это не знать? Но Россия исце­лится. Тому порукой новое, младое племя русских людей, всеми помыслами обращенное к народному благу.
И ни на какой другой не променяет свой народ Алек­сандр Даргомыжский. Он с гордостью готов повторять вместе с Глинкой:
- Я душою русский!
А у Михаила Ивановича, оказывается, важные новости. Выдающийся французский композитор Гектор Берлиоз хлопочет о том, чтобы вклю­чить в программы своих па­рижских концертов произведе­ния Михаила Глинки. Последний с увлечением рассказыва­ет об этом:
- Стало быть, выпадет мне честь стать первым русским композитором, который познакомит парижан с музыкой, на­писанной в России и для русских.
- Когда же состоятся эти концерты? - обрадовался Даргомыжский.
Глинка пожал плечами:
- Когда сладится дело, сам не ведаю...
К Парижу приближалась весна. Особенно хороши стали в это время парижские бульвары, овеянные нежной дымкой распускающейся листвы.
Даргомыжский побывал в рабочих предместьях города. Грязные улицы. Тесные жилища. Удушливый дым заводских труб. Вместе с отцами и матерями возвращаются с фабрик дети, буквально засыпающие на ходу от изнурения. Совсем другой Париж...
А еще зачастил Александр Сергеевич в маленькие театры, что ютятся на парижских бульварах. Весело и непринуж­денно играют актеры. Каждая песенка и каждый куплет це­лят в короля и его продажных министров. Публика с вос­торгом аплодирует.
Аплодировал и русский заезжий зритель, а сам думал про себя: как далеки от этих едких, остроумных пьес те беззу­бые водевили, что идут в театрах Петербурга...
У Глинки все еще не было новых положительных извес­тий о концертах.
- Этак мне раньше придется уехать из Парижа, - доса­дует Даргомыжский. - Сам знаешь, Михаил Иванович, у нас просрочки паспорта не потерпят.
- Ну полно, полно, маловер, - откликается Глинка.- А в портфеле твоем, чувствую, что-то есть!
- Да вот, - признается Даргомыжский, доставая но­ты, - опять вдохновился я Пушкиным...
Оказывается, настал черед и для «Вакхической песни», которую декламировал в пору юности Александра Дарго­мыжского Левушка Пушкин. «Вакхическая песня» пополнит собрание «Петербургских серенад». Ярким солнечным бли­ком осветит она этот песенный венок. Музыка ее, жизнелю­бивая, исполненная веселой удали, торжественными фанфа­рами, провозглашает здравицу поэта, дышащую верой в бес­смертие человеческого разума:
Да здравствует солнце, да скроется тьма!
Вместе с поэтом верят русские люди: навсегда сгинут черные дни, мрак развеется, и над многострадальной отчиз­ной засияет свет разума и справедливости.
Не для того ли лучшие из этих людей шли в свое время на гибель, на изгнание? Помнится, когда-то Михаил Лукьянович Яковлев прочитал подростку Саше Даргомыжскому стихотворение «Бог помочь вам, друзья мои...». Да еще по­яснил при этом скрытый смысл последних строк, которые Пушкин посвятил ссыльным своим товарищам.
Вот теперь, в Париже, пришла пора и ему, Даргомыж­скому, откликнуться на подвиг декабристов. Пусть же па­мятью об этих героях станет его песня-марш, мужественная, сдержанно-суровая. Один только раз дрогнет от волнения и неприкрытого сочувствия голос музыканта, когда в заклю­чительных тактах песни помянет он узников, томящихся «в мрачных пропастях земли»...
Музыкальная пушкиниана Даргомыжского обогащается в Париже все новыми созданиями. Композитор написал здесь еще дуэт «Девицы, красавицы» на текст песни деревенских девушек из «Евгения Онегина». После этой хороводной сцен­ки, полной задора, живости, лукавой грации, может быть, в первый раз шевельнулась у Александра Сергеевича мысль об опере на пушкинский сюжет из народной жизни.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18