Пусть же благодарной па­мятью о старом учителе станут удесятеренные труды его уче­ника.
Александру Даргомыжскому приневоливать себя не нуж­но. Любовь к искусству - главный двигатель к труду. А этой силы ему на всю жизнь с избытком хватит. Эта же сила по­может устоять и в нелегкой борьбе против житейских не­взгод. Например, покамест, словно в темнице, держат «Эсмеральду» в театральном архиве, разве нельзя исполнить оперу хотя бы на домашней сцене? Мало ли вокруг Дарго­мыжского любителей-энтузиастов?
А вот и один из них. Будто на зов явился.
- Могу я снова быть чем-нибудь полезен, Александр Сергеевич? - с веселой готовностью смотрит на него давний друг и завсегдатай дома Владимир Федорович Пургольд.
Много воды утекло с тех пор, как неуклюжий подрос­ток Володя Пургольд прихо­дил к Даргомыжским со стар­шим своим братом Николаем Федоровичем, бывшим учите­лем Саши Даргомыжского. Робея от смущения, Володя пел тонким мальчишеским го­лосом под его аккомпанемент. Ныне от былой робости не ос­талось и следа. Молодой чи­новник Владимир Федорович Пургольд - теперь один из лучших учеников Александра Даргомыжского. Он известен в столице как талантливый певец-любитель, а еще бо­лее - как непревзойденный ор­ганизатор всевозможных му­зыкальных затей. Это он со­действовал Даргомыжскому в проведении плавучих серенад. Он с усердием похлопочет и с устройством любительских спектаклей «Эсмеральды».
- Хоть стараются держать ваши недруги под семью замками бедную цыганку, да вырвалась она на волю! - до­вольный, говорил Владимир Федорович после представления оперы на любительской сцене, которое прошло с большим успехом.
Но опера исполняется, конечно, не полностью и лишь под фортепиано. А непременно надо бы послушать, как звучит она в оркестре. Только где его взять?
...Петербургские жители, прохаживаясь в предвечернюю пору по Садовой улице, заметили, что каждый вторник, ров­но в семь часов вечера, в одном из домов зажигаются яркие огни и раздаются звуки оркестровой музыки.
А в это время в просторном зале перед группой музы­кантов стоит маленький человек в длинном сюртуке, с ди­рижерской палочкой в руке. Александр Сергеевич Дарго­мыжский в паузах что-то горячо толкует музыкантам, по­том взмахивает палочкой, и оркестр снова начинает играть.
Сам композитор, исполнив впервые с оркестром отрывки из своей оперы, долго дивился: до чего странно и ново зву­чит она по сравнению с тем, как это представлялось ему по партитуре.
Ко многим музыкальным занятиям Александра Даргомыжского прибавилось еще одно.
- Сказывают, народилось в Санкт-Петербурге некое но­вое (музыкальное общество любителей, - обратился к Даргомыжскому Владимир Фе­дорович Одоевский. - Не зна­ете ли каких-нибудь подробно­стей?
- Как не знать? - усмех­нулся Александр Сергеевич.- Я сам взялся быть дирижером этого общества. Под моей командой теперь целый ор­кестр и хор. Невелики они чис­лом, зато усердия и рвения им не занимать.
- А каковы же правила для посещения этих собраний?
- Помилуйте! - искренне изумился Даргомыжский. - О каких правилах может идти речь? Милости просим всех же­лающих! Пусть музыку классиков и современников наших слушают не только избранные, как это делается в велико­светских музыкальных обществах. Вот туда, - Даргомыж­ский насмешливо прищурился, - простому смертному дейст­вительно не проникнуть. Мы же - не чета чванным аристокра­там. Собрались у нас люди небогатые, бесчиновные. Трудно,
конечно, тягаться с титулованными меценатами. Да ведь было бы желание.
- Ну, за этим дело не станет, - улыбнулся Владимир Федорович. - Уверен, что немало приверженцев вашей бла­городной деятельности вы завоевали!
Вскоре в концертах нового общества зазвучали симфо­нии лучших мастеров Европы и отрывки из опер, исполненные столь тщательно и воодушевленно, что от раза к разу все ши­рился круг любителей серьезной музыки, примкнувших к об­ществу.
- То ли будет, - мечтал Даргомыжский, - когда вклю­чатся в наше дело прекрасные дамы! Не пощажу трудов, чтобы научить их петь как должно - без модных вычур, просто, дельно, выразительно, как и подобает русским пев­цам.
Дамы не заставили себя ждать. Кто не пожелает научиться выразительному пению? И кто еще, кроме Михаила Ива­новича Глинки, так, как Даргомыжский, владеет этим искус­ством?
Скоро у учителя не стало отбоя от учениц. Была среди них совсем зеленая молодежь, а были и матери семейств. Последние иногда прихватывали с собою к Даргомыжским и своих детей.
Детвору, однако, мало интересует выразительное пение, которое преподает их родительницам молодой хозяин дома. Куда больший энтузиазм вызывают лакомства или игры с участием Эрминии, великой мастерицы на всякого рода за­теи.
В последнее время к Даргомыжским стала приезжать вме­сте с матерью восьмилетняя Любаша Беленицына. Она яви­лась разительным исключением из всей детворы. С первыми же звуками музыки девочка бросала своих сверстниц и мча­лась в комнаты Александра Даргомыжского, жертвуя даже игрою в любимые жмурки. Примостившись на диване, она внимательно слушала, как занимается с ученицами Алек­сандр Сергеевич.
Однажды в перерыве между занятиями Любаша вдруг подошла к учителю.
- Кажется, маэстро, вас можно поздравить с новой уче­ницей?- пошутили гостьи.
А девочка чинно присела в низком реверансе и, подняв на Даргомыжского большие голубые глаза, пресерьезным то­ном попросила проэкзаменовать ее.
- Что же вы поете, сударыня? - сдерживая улыбку, спросил Александр Сергеевич.
- Все романсы Михаила Ивановича Глинки, - сказала Любаша, - и некоторые ваши тоже.
Голубоглазая певунья вышла на середину комнаты, ак­куратно расправила тоненькими пальцами кружевные оборки на пышном платье и под аккомпанемент Александра Серге­евича запела чистым, как серебро, высоким, звонким голо­сом.
Гостьи-певицы больше не шутили. С невольным изумле­нием смотрели они на чудо-ребенка, так просто, будто это не составляло никакого труда, исполнившего романсы Глинки и Даргомыжского.
- А ведь и впрямь нашего полку прибыло! - весело вскричал Александр Сергеевич, не менее других пораженный талантом девочки. - Готов побиться об заклад: со временем мадемуазель Беленицына прославит отечественное вокальное искусство. Я сам готов способствовать ее успехам, если только она окажет мне честь. Вы согласны, сударыня? - с шут­ливой торжественностью обратился он к Любаше.
- Согласна, - кивнула головой девочка. - Но с одним условием.
- Ого! - рассмеялись дамы. - Будущая примадонна уже ставит вам условия. Берегитесь, Александр Сергеевич!
- Надеюсь, условия ваши мне по силам?
- Я хочу, во-первых, - серьезно объяснила Любаша, - увидеть Михаила Ивановича Глинку. И еще очень хочу, что­ бы он тоже меня послушал.
- Увы, Михаил Иванович собрался в дальние края. При­дется вам, Любаша, отложить знакомство с Глинкой до воз­вращения его на родину, - сказал огорченной девочке Алек­сандр Сергеевич. - А до тех пор довольствоваться моим скромным обществом.
Но и этим воспользоваться Любаше не привелось. Вскоре ее увезли для учения в пансион.
Прощаясь с девочкой, думал ли Александр Сергеевич, что именно она, Любаша Беленицына, станет в недалеком буду­щем лучшей исполнительницей его произведений и другом, которому он будет поверять все свои сокровенные чувства и помыслы, все печали, радости и надежды...
После отъезда Михаила Глинки за границу Александр Даргомыжский с еще большей энергией стал добиваться раз­решения на свое заграничное путешествие. Пора и ему пови­дать свет, познакомиться воочию с культурой и искусством других народов да сравнить тамошние быт и нравы с отече­ственными порядками.
...Утро 23 сентября 1844 года выдалось хмурое, дождли­вое. Холодный ветер, порывами налетающий с взморья, яро­стно гонит по петербургскому небу низкие свинцовые тучи. Тротуары засыпаны облетевшей с деревьев ржавой листвой. Зябкая осень вступает в свои права.
А на душе у путешественника по-весеннему светло. Ско­рее бы в дорогу! Уже снесены в карету чемоданы, саквояжи, баулы. Нетерпеливо бьют копытами о мокрый булыжник за­стоявшиеся кони. Раздаются - в который раз - прощальные напутствия.
- Смотри же, береги себя, дружок,- беспокоится Марья Борисовна. - Пуще всего остерегайся простуды!
- Пиши почаще. Не забывай нас! - просит сестра Эрминия.
- Благополучного возвращения, - коротко желает сыну Сергей Николаевич.
Кони, рванувшись, чуть ли не с ходу пошли бодрой рысью. Прощай, Петербург! Вернее - до скорого свиданья!
ПАРИЖ-ГОРОД КОНТРАСТОВ
Париж. Город, имя которого овеяно славой борьбы за свободу, за человеческие права. Город, ставший средоточи­ем европейской культуры и изящных искусств. И вот он, Париж, о котором столько читал и слышал Александр Дар­гомыжский, раскинулся перед ним во всей неповторимой своей красоте.
Бесконечная панорама с многоэтажными домами, с двор­цами вдоль набережной Сены, со знаменитым островом Ситэ, удивительно похожим по очертаниям на плывущее судно. Недаром же в гербе Парижа красуется корабль.
Как зачарованный смотрел русский путешественник на прославленный Лувр, на величавый собор Парижской бого­матери...
По вечерам улицы Парижа заливал яркий свет газовых рожков. Сияли огнями стройные колоннады театров. Мага­зины ослепляли сказочной роскошью витрин. Какое разнооб­разие и изобилие товаров, рассчитанных на самый прихот­ливый вкус! Взгляд прохожего манили драгоценности, тон­чайший фарфор, картины, шелка, старинная бронза и причудливые изделия модных (портных. А мимо магазинов непрерывной вереницей катились щегольские экипажи, в ко­торых восседали баловни судьбы.
Но стоило оторваться от ослепительных витрин, и слух ловил отчетливое постукивание по тротуарам деревянных башмаков. То возвращались по домам после долгого рабо­чего дня на фабриках и заводах парижские блузники. Рядом с ними брели швеи, прачки, поденщицы с изможденными ли­цами.
Нет, не для рабочего люда сияли витрины роскошных магазинов. Рабочим не хватало скудного заработка даже на хлеб и молоко для детей. Нередко можно было увидеть, как на улице, подле дорогого ресторана, бедная женщина с за­вернутым в лохмотья ребенком на руках падала без чувств от голода...
Еще в июле 1830 года парижский народ поднял восста­ние и свергнул короля. Но плоды победы достались богачам. На смену одному королю пришел другой, ныне царствующий Луи-Филипп, ставленник банкиров и биржевиков. Новым правителям казалось, что Франция благоденствует. И в са­мом деле: барыши дельцов и спекулянтов росли с невероят­ной быстротой. Трудовой же народ был обречен на новые еще более жестокие лишения. Контрасты парижской жизни бросались в глаза на каждом шагу.
Русский музыкант зорко присматривался и прислушивал­ся. Он заходил в кофейни и бистро, куда забегают на пере­путье парижане. Однажды к столику русского путешествен­ника подсел молодой француз. Разговор вскоре стал откро­венным.
- Да, сударь, - рассказывал Даргомыжскому собесед­ник, - горестны для народа плоды политики нынешних пра­вителей Франции. Бедняки умирают от голода, а богачи - от обжорства. Может быть, вы не поверите, если скажу, что дети наших пролетариев не знают детства. Они начинают работать тогда, когда им впору еще только играть в иг­рушки. А трудовой их день длится на три часа дольше, чем у каторжников. Клянусь, это именно так. Но так продол­жаться не будет!
Посетитель кофейни с силой стукнул по столу.
- Франция, - продолжал он, понизив голос, - похожа на вулкан, из глубины которого доносится по временам гроз­ный гул. И она придет, истинная революция, желанная на­роду!
Молодой патриот после короткого молчания снова заго­ворил:
- Если русский путешественник хочет поближе познако­миться с нашими недугами, пусть не поленится заглянуть хо­тя бы вот в эти газеты и журналы, - француз указал на стойку, где громоздилась кипа иллюстрированных сатириче­ских изданий.
Даргомыжский стал знакомиться с ними сразу же после приезда в Париж. Эти бойкие, злые, остроумные журналы и листки-памфлеты расхватываются мигом и зачитываются до дыр. Прочитаешь эти издания и точно заглянешь в беспо­щадное зеркало. Один острослов едко заметил, что от этих злых памфлетов седеют министры, давно потерявшие способность краснеть. Да что министры! Язвительные стрелы ле­тят в самого короля. И перед читателем мгновенно блекнут пышные декорации, которые прикрывают пустоту, лицемерие и алчность тех, кто правит судьбами Франции.
Даргомыжского так и подмывает описать все это в пись­мах на родину. Александр Сергеевич уже взялся было за пе­ро, но тотчас возник перед глазами призрак русского цензо­ра. Нечего и думать, что подобное письмо дойдет по назна­чению. Но он перехитрит бдительных царских чиновников. Для отвода глаз он, как бы между прочим, объявит в пись­ме, будто совсем не интересуется политикой, а потому, мол, читает в кофейнях только юмористические журналы да лист­ки и, кстати, приведет их названия. Едва ли разберется в них русская цензура. А родным, особенно отцу, будет ясно, что за литературу усердно изучает в Париже Александр Дарго­мыжский. Если же не все поймет Сергей Николаевич, авось, объяснит ему мсье Мажи, бывший Сашин гувернер, до сих пор поддерживающий дружеские отношения с семьей Дарго­мыжских. Но если бы и озадачился Сергей Николаевич при­страстием сына к каким-то французским листкам и карика­турам, сын скрывать не станет: все его симпатии - на сто­роне народа.
А путешественника, как явствует из дальнейших писем, занимают вещи, казалось, вовсе не относящиеся к целям его поездки. К чему бы ему, например, судебные процессы? Но чуть не всякий день молодой музыкант с неослабным инте­ресом слушает уголовные дела.
О, как захватывают его все эти житейские драмы! Ни один роман, повествующий о вымышленном событии, не идет в сравнение с происшествием, где действуют живые лица и обнажается неприглядная изнанка жизни.
- Быть всего этого свидетелем, следить за развитием и раскрытием дела для меня занимательнее всего на свете!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18