Пусть почитают да устыдятся господа, именующие себя ли­бералами и кричащие о благе народа, а по существу - заяд­лые враги истинной демократии.
День ото дня крепнет дружба Александра Даргомыжско­го с «искровцами». По утрам в квартире у Степанова соби­раются главные члены редакции журнала - писатели, фель­етонисты, художники, поэты. Тут же обсуждают содержание будущего номера. Деятельно участвует во всем и Александр Сергеевич, а сам все пристальнее вслушивается в близкие его сердцу мотивы «искровской» поэзии...
Он был титулдрный советник,
Она - генеральская дочь.
Он робко в любви объяснился,
Она прогнала его прочь...
Как-то раз на очередном собрании «искровцев» прочитал эти шуточные строки из своего нового стихотворения поэт Петр Вейнберг. Многие тогда от души посмеялись над бед­ным чиновником, так некстати влюбившимся в неровню. Смеялся и Александр Даргомыжский.
Но с того дня не выходит у него из головы незадачливый титулярный советник. Александр Сергеевич видит этого за­битого жизнью и нуждой чиновника. Слышит его голос, ти­хий, несмелый. До того отчетливо видит и слышит, будто сам титулярный советник сидит перед ним. Может быть, по­чудилось Даргомыжскому, что именно таким голосом должен заговорить в музыке Акакий Акакиевич из гоголев­ской «Шинели» или титуляр­ный советник Поприщин, ге­рой «Записок сумасшедшего».
Вот еще один «повседнев­ный» человек из городских низов появился в галерее са­тирических музыкальных портретов Александра Дарго­мыжского. И тоже будто с живой натуры писан его «Ти­тулярный советник».
Нужды нет, что сторонни­ки «чистого» искусства, не су­мев или не захотев понять об­личительный смысл этих му­зыкальных сатир, называли их пустячками да безобидны­ми шутками.
Когда с горькой усмешкой рассказал о том Александр Сергеевич Владимиру Стасову, тот так и взорвался от негодования:
- Шутки?! - гневно воскликнул он. - Нечего сказать! Это ваш-то «Червяк» да «Титулярный советник» - шутки? Впрочем, слышали мы эту песню еще с тех времен, когда на­дутые педанты и тупицы печатно уверяли Гоголя в том, что никаких у него нет художественных созданий, а все только шутки, да пародии, да карикатуры!..
Голос Стасова сегодня гремел с особенной силой. Словно взывая к невидимому противнику, Стасов продолжал:
- Надо вслушаться хорошенько в музыку: ведь тут жи­вые типы и характеры, тут целые сцены и картинки, выхва­ченные из повседневной нашей жизни, а вы говорите: шут­ки! Нет, господа! Эти произведения Александра Сергееви­ча вникают в русскую жизнь с такой глубиной, изобра­жают ее с такой неподкрашенной правдивостью и юмо­ром, какие есть у Гоголя, но каких никогда еще до Даргомыжского в музыке не бывало!
И до того распалился Владимир Васильевич, что тут же усадил хозяина дома за рояль и заставил повторить его но­вые пьесы, а потом и многие из старых романсов.
В промежутке между исполнением сверху вдруг послы­шался какой-то странный шум. Затем все опять стихло.
Александр Сергеевич с удивлением взглянул на пото­лок:

- Что бы это могло значить?
На верхнем этаже, прямо над гостиной Даргомыжского, была комната Саши и Наденьки Пургольд. В это время девочкам полагалось спать.
Между тем наверху разыгрывалась следующая сцена. Вскоре после того, как удалилась, пожелав девочкам спокой­ной ночи, гувернантка, с кровати, где лежала Саша, раз­дался шепот:
- Надя, ты еще не спишь?
- Нет, а ты?
Вместо ответа Саша громко фыркнула:
- Разумеется, нет, если я разговариваю с тобой!
- А внизу сейчас, кажется, играют новые пьесы Алек­сандра Сергеевича, и он сам поет, - сказала Наденька, на­пряженно вслушиваясь.
- Да, но только слов совсем не разобрать.
- А что, если приложить ухо к полу?
- Отличная мысль! - одобрила старшая сестра и стре­мительно спрыгнула с кровати.
В темноте, однако, Саша нечаянно зацепилась за кресло, которое тут же с грохотом опрокинулось. Сестры замерли, оцепенев. От досады они чуть не заплакали: неужели такой чудесный план сорвется? Но после небольшой паузы внизу снова возобновилась музыка. Саша и Надя улеглись на пол. Теперь звуки долетали до них гораздо отчетливее.
Вероятно, это была единственная в мире публика, кото­рая слушала концерт из произведений Даргомыжского в столь неудобных позах. В то же время это была и самая благодарная публика. Во всяком случае, много раз с тех пор Саша и Надя подобным же образом самоотверженно про­слушивали все программы музыкальных вечеров и покидали свои места лишь тогда, когда умолкали последние звуки музыки.
- Вот, Александр Сергеевич, какие у вас бескорыстные поклонницы! - смеясь, рассказывал Даргомыжскому Влади­мир Федорович Пургольд о ночных бдениях племянниц. - Я их, конечно, для порядка пожурил: мол, разве это дело - полуночничать? А они в ответ: ради хорошей музыки не грех и до утра на полу пролежать. Как думаете, Александр Сер­геевич, может быть, при этакой-то приверженности к музы­ке наши девочки со временем и сами в знатные музыкантши выйдут?
- Непременно выйдут! - весело подхватил Даргомыж­ский. - Как не выйти, ежели я сам ими займусь? А у меня, знаете ли, легкая рука. Сошлюсь на пример Любови Иванов­ны Беленицыной. Слыхали о ее заграничных триумфах? - Александр Сергеевич весь за­светился при воспоминании о любимой ученице. - Газеты, - продолжал он, - наперебой пишут о дивном таланте рус­ской певицы, буквально поко­рившей публику и во Фран­ции и, в особенности, в Ита­лии. Каких только лестных прозвищ не придумали для Любови Ивановны пылкие итальянцы: и чудо Севера, и царица праздников, и жемчу­жина России - всего не пе­речтешь... Словом, как обе­щал я в свое время малень­кой Любаше, что прославит она в будущем отечественную вокальную школу, так и вышло. Вот и ваших племянниц, дайте срок, направим на вер­ный путь.
И так же, как было некогда с Любашей Беленицыной, теперь не нарадуется Александр Даргомыжский на своих новых учениц Сашу и Наденьку Пургольд.
Щедро одарила обеих сестер природа. Не достигнув и двенадцати лет, Надя уже отлично играла на фортепиано, без затруднений читала с листа и проявляла незаурядные способности к музыкальной науке. А у Саши открылся та­кой пленительной красоты голос, с таким огнем и вдохновением пела эта девочка-подросток, что Александр Серге­евич только руки потирал от удовольствия: что за певица растет!
Он от души привязался к этим милым существам, пла­тившим со своей стороны Даргомыжскому горячей любовью и преклонением перед его талантом. Настоящим праздни­ком были для сестер занятия с Александром Сергеевичем. Сашу он учил выразительному пению. С Надей чуть ли не ежедневно играл в четыре руки, приучал к чтению партитур и постепенно посвящал талантливую, не по летам серьезную девочку в тайны гармонии и контрапункта.
- Наверняка наша Наденька станет ученым музыкаль­ным зубром! - шутил Даргомыжский. - А коли так - пре­поручу я ей аранжировать для фортепиано все мои оркест­ровые сочинения. Ну, как, Надюша, по рукам?
Наденька застенчиво отмалчивалась. Но изо всех сил старалась угодить учителю, как и старшая, Саша. Словно чувст­вовали сестры, что скоро выпадет на их долю честь стать не­заменимыми помощницами в творческих трудах Александра Даргомыжского.
А покамест Саша и Надя, сами того не подозревая, обо­гревают теплом юных сердец его одинокое житье-бытье. До чего же поредел прежний круг близких - родных и друзей! Отделена тысячами верст любимая ученица и задушевный друг Любовь Ивановна Беленицына. Нет Михаила Глинки. Навсегда ушла из жизни Ханя.
При воспоминании о безвременно умершей любимой се­стре острой болью сжалось сердце Александра Сергеевича. Бедная Ханя! Как несчастливо сложилась ее судьба. Груст­ной памятью об этой богато одаренной от природы натуре осталась задвинутая в угол гостиной арфа да несколько ро­мансов, принадлежащих собственному перу Эрминии. Из всей семьи именно ее больше всех недостает Александру Даргомыжскому. Никто так, как она, не принимал близко к сердцу его музыкальные занятия. Никто так нетерпеливо не ждал от брата новых сочинений.
- А за какую оперу после «Русалки» ты примешься? - живо интересовалась она незадолго до кончины.
Ох, опера, опера! Застопорилось дело с операми у Алек­сандра Даргомыжского. Мелькнула было однажды мысль о пушкинской трагедии «Каменный гость». Но тут же ее ото­гнал. Непомерно грандиозной показалась такая задача.
Но, как всегда, не может сидеть без дела Александр Даргомыжский. Сейчас хочется ему попробовать силы в ор­кестровой музыке. Пусть это будут, на манер глинкинской «Камаринской», характерные симфонические фантазии - сценки из народной жизни или на сюжеты народных русских сказок. И чтобы непременно были они сдобрены когда весе­лой, безобидной шуткой, когда иронической усмешкой, ост­рым юмором.
...И вот уж слышится дробный стук чьих-то каблучков. Ближе, ближе... Будто не терпится бойким украинским див­чинам пуститься с парубками в пляс под звуки родного ка­зачка. Когда-то давно на нехитрый его мотив маленький Са­ша Даргомыжский сочинил для фортепиано одну из первых своих пьесок. Теперь неузнаваемо расцветился, заиграл пест­рыми красками у Даргомыжского этот народный танец в ост­роумной, затейливо-курьезной симфонической фантазии, где мастерски использованы и трогательно-лирическая мелодия украинской песни Глинки «Гуде витер», и сам лихой казачок.
А рядом с «Малороссийским казачком» на рояле у Алек­сандра Сергеевича еще одна незадолго до «Казачка» написанная симфоническая парти­тура - скерцо-фантазия «Баба-Яга», или «С Волги nach Riga».
- Какое смешное и стран­ное название! - удивленно воскликнула Надя Пургольд, когда Даргомыжский предло­жил ей разыграть скерцо в че­тыре руки.
- А содержание еще за­бавнее! - рассмеялся Алек­сандр Сергеевич. - Ведь фан­тазия моя - музыкальная шут­ка, да еще на сказочный сю­жет. А в сказках, сами знаете, Надюша, каких только не бы­вает смешных чудес!
И правда, без улыбки не­возможно слушать эту симфо­ническую пьесу. Начинается она вполне серьезно: раздольной, мужественно-величавой те­мой «Вниз по матушке по Волге». Но к концу первой части что-то таинственное, страшноватое вторгается в неторопли­вую мелодию русской народной песни. Чья это неуклюжая поступь? То прилетела в своей ступе уродливая Баба-Яга. Но не сидится вздорной колдунье на широких волжских бе­регах. Оглянулась окрест себя: куда бы теперь податься? И ведь взбредет в голову этакая несуразица: дай-ка, думает, полечу в город Ригу! Взгромоздилась в ступу и, как беше­ная, поскакала под преображенный композитором мотив на­родной песни «Укажи мне, мати, как белый лен стлати». Так и летела Баба-Яга, покуда не приземлилась на узких, акку­ратных рижских улочках. Прислушалась: что за песни здесь поют? А здесь живут совсем другие песни. Возможно, и не по нраву показалась Бабе-Яге наивная, простодушная немецкая песенка про какую-то Анну-Марию, да ничего не поделаешь. Пришлось сердитой старухе слушать ее до тех пор, пока не отзвучали последние такты симфонической шутки.
- Браво, Александр Сергеевич! - смеялись слушате­ли. - Никому до вас не удавалось так смело вводить в ор­кестровую музыку комический элемент!
- Погодите, то ли будет впереди! - отшучивался Дарго­мыжский.
Разыгравшаяся фантазия неудержимо влекла музыкан­та к новым опытам в том же духе.
Из года в год он и отец, вместе с семействами Степа­новых и Пургольдов, проводи­ли лето под Петербургом, в Мурине. Как в городе, так и в деревне музыка не умолкала ни на минуту. Только закон­чит Александр Сергеевич свою работу, как сразу же усадит за фортепиано Наденьку иг­рать с ним в четыре руки или заставит петь новые романсы Александру Николаевну, - так теперь по-взрослому величали старшую сестру, двадцатилет­нюю Сашу Пургольд.
Как-то раз Сашенька на­пела Даргомыжскому услы­шанную ею от местных жителей финскую народную песню.
- Может быть, для чего-нибудь пригодится она вам, Александр Сергеевич?
- Еще как пригодится!
Буквально на днях здесь же, в Мурине, привелось ему самому наблюдать пляску финнов, или, как называли их еще, чухонцев. И до того пленился он непередаваемым юмором этого колоритного зрелища, что тут же захотел написать новую симфоническую пьесу - «Чухонскую фантазию».
Как же кстати пришлась финская песня, напетая Са­шенькой Пургольд. Немного времени спустя «Чухонская фантазия» была вчерне закончена композитором.
- Хотите знать, что в ней происходит? - улыбаясь, спро­сил друзей Александр Сергеевич. И страница за страницей стал показывать и пояснять, как, собравшись на праздник, медлительные финны затягивают одну из своих бесконечных, заунывных песен, потом, развеселившись, пускаются в пляс, сперва медленный, степенно-важный, потом все более задор­ный и удалой...
- Как досадно, что эта пьеса такая маленькая! - с не­вольным сожалением вырвалось у Наденьки.
- Мал золотник, да дорог! - быстро возразил один из слушателей.
Он так и впился в Александра Сергеевича, когда тот играл наброски к «Чухонской фантазии». То был приведен­ный Стасовым и его единомышленниками новый член содру­жества молодых русских музыкантов, ученый-химик и выда­ющийся по дарованию композитор Александр Порфирьевич Бородин.
- Ваша будущая фантазия, - горячо продолжал Алек­сандр Порфирьевич, - блещет таким неподдельным юмором и комизмом, столько в ней небывалых музыкальных курье­зов и эффектов, поражающих свежестью и новизной, что, несмотря на малый ее объем, русские музыканты всегда бу­дут находить в ней богатейший материал для изучения!
Но только ли русские музыканты оценят новизну худо­жественных средств, которые Даргомыжский применил в оркестровых пьесах? Не проявят ли к ним интерес и серь­езные знатоки в Западной Европе? О путешествии туда все больше подумывает в последнее время Александр Сергеевич.
- Опять за границу собрался? - опросил сына Сергей Николаевич. - Ко времени ли затеял поездку, когда в теат­ре дирекция надумала возобновить «Русалку»?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18