— Что правда, то правда! — пробормотал Кабан, приподнимаясь в гамаке.
— Если мои друзья, — продолжал я, — передали мои слова пеонам и те сделали неверный вывод, будто я в заговоре против Кайенца, то виноват не тот, кто дельно говорит, а тот, кто плохо понимает. Если же меня укоряют в том, что я отправил товарищей работать вместе с каучеро, стыдясь за их безделье и стараясь в какой-то мере отплатить за щедрую поддержку приютившего меня хозяина и возместить трудом моих товарищей отдых, предоставленный генералом Рамиро Эстебанесу, пусть я буду наказан за то, что предварительно забыл попросить разрешения у начальства, если только нужно спрашивать разрешения на проявление деликатности...
— Что правда, то правда! — опять промычал Кабан.
— Если ты, Сораида, повторяешь, будто я никогда не был в Манаос, и заключила об этом из моих сбивчивых ответов на твои вопросы насчет зданий, площадей, банков и улиц, то ты сама запуталась в своем недоверии ко мне. Я никогда не говорил тебе, что знаю этот город. Быть клиентом фирмы Росас можно и не переступая порога ее складов, — мне по крайней мере этого не потребовалось. Честью быть агентом этой богатейшей фирмы я обязан консулу нашей страны. Консулу, слышишь, консулу! Сейчас он поднимается по Рио-Негро и едет приостановить своею властью злоупотребления, он сам говорит об этом в своем последнем письме.
Мадонна и Кабан разом воскликнули:
— Консул! Консул!
— Да, мой друг, консул. Узнав, что я отправляюсь в Сан-Фернандо дель-Атабапо, он поручил мне тайно собрать сведения о преступлениях и убийствах, совершенных Фунесом на колумбийской территории.
Когда я вышел из барака с притворной гордостью влиятельного человека, Кабан и мадонна не переставали бормотать:
— Консул! И они — друзья!
— Скажите, пожалуйста, — спрашивал меня Кабан, — не могут ли выйти у меня неприятности из-за этого индейца Фунеса?
— Но разве вы, генерал, принимали активное участие в событиях роковой ночи?
— Против воли! Против воли!
Мадонна прервала нас:
— Не может ли сеньор консул помочь мне собрать долги? Ты сам видишь, Кайенец не признает долга и уехал из фактории, чтобы не платить ничего. Запиши у себя в книге...
— Но разве каучук, который ты забрала со склада...
— Это сернамби низшего сорта. Снаружи ком такого каучука гладкий и твердый, а внутри — один песок, тряпки и мусор. Вся партия этого каучука пропала. Он не выдержал испытания: когда его бросали в воду, он шел ко дну. Если бы консул выслушал мои жалобы...
— Надо ехать на место его стоянки.
— А если он еще не приехал...
— Он едет, он едет, он уже на Ягуанари. Женщина, по имени Грисельда, сообщает в своих письмах много разных вещей. Надо допросить ее.
— Я боюсь ее. Она злая. Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере.
— Бедному Баррере?
— Поэтому-то я и не подпускаю ее к себе.
— Надо немедленно допросить ее.
— А ты не побоишься?
— Нет!
И нинья Грисельда пришла.
Никогда в жизни я больше не испытаю таких томительных минут ожидания, какие я пережил в тот вечер, когда мадонна Сораида Айрам с наступлением сумерек повесила фонарь в дверях своей комнаты, выходившей на реку. Это был условный знак. По дрожащим струям Исаны бежали отблески света, вызывая сюда баржу, на которой гребцы уже готовились к отплытию.
Я не могу с уверенностью сказать, в какой момент я убедил мадонну бежать вместе со мной. Мозг мой пылал сильней, чем фонарь на притолоке, пылал, как маяк, зовущий корабль войти в гавань. Одна фраза, только одна фраза неистово стучала у меня в мозгу, вызывая перед глазами отчетливые образы: «Кто-то из них, она или другая, поранил лицо бедному Баррере». Кто же, кто же эта другая? И за что она его ранила? Из ревности, из мести или готовясь бежать? Была ли это Алисия? Которая из двух опередила меня и слабой рукой оставила на лице негодяя смертельный рубец, который предстояло углубить моей руке, гневной руке мужчины? Я изнывал от нетерпения, и перед моими глазами плясала усмешка окровавленного лица, но то была не усмешка, не лицо, а челюсть Мильяна, оторванная рогом и нагло смеявшаяся загадочным и страдальческим смехом, похожим на смех Барреры, на смех Барреры!
Я пил, пил, пил — и не пьянел. Мои нервы сопротивлялись наркотическому действию алкоголя. Я вырывал рюмку у Кабана и, осушая ее, видел, как свет фонаря окрашивал ее стекло свинцовым блеском кинжала. С нетерпением дожидаясь лодки, я несколько раз ходил от барака к реке и следил за поздней звездой; я высчитывал время ее прохождения через зенит, чтобы знать, когда наступит час полуночи. Пьяный Кабан повсюду следовал за мной и докучал мне сплетнями и вопросами:
— Я выдал мадонне каучук со складов: мне было известно, что вы за нее поручились.
— Очень хорошо! Очень хорошо!
— Она подговорила Пройдоху Лесмеса поставить заградительный отряд на порогах Санта-Барбары и задержать Сильву, но его курьяра миновала пороги!
— Неужели это правда?
— Если Кайенец обнаружит убыль каучука на складе, он обвинит Сораиду в воровстве...
— Очень хорошо! Очень хорошо!
— Вы не заметили, что мадонна подготовляет бегство? Я поставлю заградительные отряды, чтобы они задержали ее, если только консул не думает подняться до Гуараку и вы не гарантируете, что он не намерен...
— Не беспокойтесь, он едет лишь для сбора сведений против тирана Фунеса.
— Почему Лесмес известил Кайенца, будто он имеет доказательства, что вы не гомеро, а бандиты?
— Клевета, клевета! Мы друзья консула — и этого вполне достаточно!..
— Сораида, Сораида, — говорил я, оставив пьяницу одного, — покинем эту тюрьму, когда возвратятся мои товарищи.
Мадонна продолжала выпытывать у меня:
— Ведь правда, что ты не посылал их к Кайенцу с доносом? Ты любишь меня, ты любишь меня?
— Да, да!
И, хватая ее за руки, я нервно стискивал их до боли и смотрел на нее безумными глазами: фигура женщины исчезала, и я видел лишь окровавленный платок на пышной груди — то был горячий пурпур, брызнувший из виска Лусьяно Сильвы.
Стояла глубокая ночь; бараки были пусты. Рамиро Эстебанес, дежуривший на берегу, пришел сказать мне, что по реке плывут срубленные ветви. Это, очевидно, был сигнал с баржи, причалившей выше по течению в незнакомой заводи.
При этой вести со мной произошло странное явление: подошвы мои похолодели, пульс стал редким, и на меня нашло непонятное успокоение! Какая-то вялость сковала все мое тело, несмотря на то; что я весь горел, как в лихорадке. Стоит ли так волноваться из-за того, что в бараки придет какая-то авантюристка? У меня нет никакого желания видеть ее, я не хочу ничего знать о ней! Если она нуждается в покровительстве, пусть сама ищет меня! И я произнес с ироническим пренебрежением:
— Не зови меня в гавань, Сораида, я не пойду туда. Если ты продолжаешь настаивать, чтобы я допросил твою служанку, то я сделаю это лишь с глазу на глаз, в этом бараке!
Несколько минут спустя, заметив приближение двух женщин, я хотел подойти к фонарю и завесить его. Я попытался сделать несколько шагов, но правая нога отказывалась служить мне; легкие мурашки, какие бывают, когда отсидишь ногу, пробежали по ней. Я неуклюже ступал, точно по вате, не чувствуя пола. Грисельда бросилась обнимать меня. Но, глядя на мадонну, я отстранил Грисельду и сухо сказал ей:
— Здравствуйте!
Я продолжаю свои записи на Рио-Негро, реке с выразительным названием, которую аборигены называют Гуайниа. Вот уже три недели, как мы сбежали из фактории. На гребне бурых волн, приближающих нас к Ягуанари, среди берегов, не раз видевших, как спускались по реке мои порабощенные соотечественники, на водоворотах, которые преодолел челнок Клементе Сильвы, я записываю предшествовавшие бегству события и сетую на судьбу, по воле которой я оставил за собой такой кровавый след.
С нами плывет Грисельда, дерзкая на язык и смелая духом женщина. Лицо ее, подурневшее от горя, научилось улыбаться сквозь слезы. Ласковое чувство и отвагу одновременно будит во мне эта несчастная женщина, не дрогнувшая перед опасностью и сумевшая сломить мой бессмысленный гнев в ту ночь, когда мы стояли одни в хижине мадонны.
— Здравствуйте, — повторил я тогда и повернулся, чтобы уйти.
— Подожди, незнакомец, меня привели для разговора с тобой.
— Со мной? О чем? Вы пришли рассказать мне, как вы жили?
— Я жила не хуже, чем ты. Я устала, но не жалуюсь.
— Как идут дела? Как работают пеоны? Почем продаете свежий маниок?
— У меня нет для тебя маниока, и я не отпускаю в долг. Но если он тебе так нужен, приходи, может быть, сторгуемся.
Я был растроган, когда увидел, что она закрыла лицо платком, но спросил:
— Тебя научил плакать Баррера?
— Плакать? Почему плакать? Просто с того дня, когда мне дали пощечину, я привыкла утираться.
Упрекнув меня этими словами за дикую сцену, происшедшую в Мапорите, она попыталась рассмеяться, но вдруг судорожно зарыдала и упала к моим ногам:
— Перестань издеваться, ты сам видишь, как мы несчастны!
Я машинально наклонился поднять Грисельду, но в душе я радовался ее унижению. Эта сцена словно утолила мою боль, но гордость моя застыла в своем величии, как сфинкс, и я промолчал. Спросить об Алисии, узнать, где она, показать, что я интересуюсь ею? Никогда! Но, помнится мне, я что-то бессвязно пробормотал; Грисельда, улыбнувшись сквозь слезы, ответила:
— О которой из них ты говоришь — о твоей Кларите?
— Да!
— Тогда прими мое глубокое соболезнование: она досталась дону Фунесу. Баррера расплатился ею за пропуск через Ориноко и Касикьяре. Узнав о своей судьбе, бедняжка плакала, и мы тоже плакали, но ее посадили в лодку и увезли в Сан-Фернандо дель-Атабапо с письмом и подарками Фунесу.
— А другая, другая, которая ранила Барреру?
— Ах, ветреник! Зачем ты спрашиваешь о ней? Признайся сначала, что ты жил с Кларитой в Ато-Гранде! Мы ведь все знали об этом!
— Ничего подобного! Но скажи, значит, этот мерзавец...
— ...собственной персоной приезжал рассказывать нам об этом и каждую ночь присылал Мауко расстраивать Алисию: поговаривали, будто ты спишь с этой женщиной и собираешься увезти ее в Венесуэлу и еще бог весть что. Признайся, Алисии было от чего прийти в отчаяние? Поэтому-то она и уехала! Поэтому я и взяла ее с собой, мне тоже приходилось идти куда глаза глядят. Фидель хотел развязаться со мной! Он плохо со мной обращался...
— Я еще раз предупреждаю, что меня не интересуют эти сказки. Каждый человек заслужил свою судьбу. Я не допущу, чтобы ты впутывала в эту интригу Барреру, выставляя себя невиновной. А переезды в лодке? А ночные свидания?
— В этом не было ничего дурного! Ты вправе осуждать меня, потому что я заигрывала с тобой. Это — мой грех, но тем тяжелей наказание. Мне нужна была помощь. Алисия хотела возвратиться в Боготу с доном Рафаэлем, и я поддалась искушению. Но только и всего! Никогда, никогда я не изменяла Фиделю!
— О, если б заговорил призрак капитана!..
— Не напоминай мне о нем! Он дорого поплатился за свою наглость! Если хочешь знать подробности, спроси у Фиделя, но не напоминай мне о капитане. Я так много выстрадала! Подумай только, чего мне стоило убить его, когда он посягнул на мою честь! Видеть, как Фидель бросается на него, чтобы спасти меня, защитить меня! А потом — какая пытка чувствовать, что муж грустит, разлюбил, раскаивается, оставляет меня одну в Мапорите по целым дням и неделям, чтобы не встречаться со мной, не подавать мне руки, слышать, как он повторяет, что хотел бы уехать далеко, в другие страны, где никто не знает нашего прошлого, где не надо быть пеоном и рисковать жизнью, гоняясь в степи за быками. В это время появился Баррера. Фидель не возражал против моих встреч с ним; словно желая от меня избавиться, он то обещал поехать вместе со мной, то грозил остаться в Мапорите. И так он вел себя до той минуты, когда Баррера принудил меня к отъезду, потребовав плату за свои подарки; мне нечем было заплатить, а он угрожал мне, что все откроет мужу! Вот из-за чего происходили свидания!
— И ты хотела расплатиться с ним Алисией?
— Подумай, что ты говоришь! Как ты можешь бросать мне такое грязное обвинение? Я отдала Баррере все, что у меня было: драгоценности, серьги и даже хотела продать швейную машину. После этого Баррера начал говорить мне, что ты богат, что я должна попросить у тебя денег взаймы. Алисия слышала, как я плачу по ночам, и она предложила мне переговорить с Баррерой и попросить его уменьшить сумму платежа. Однажды ты ударил меня и хотел убить нас с Алисией. Потом ты уехал к Кларите, а Баррера заявился и посоветовал, не дожидаясь Франко, бежать, потому что, когда он вернется, ты наговоришь ему всяких гадостей и он изобьет меня до полусмерти! И мы убежали: Алисия — от тебя, а я — от Фиделя. Мы отправились одни куда глаза глядят — зарабатывать свой хлеб на Вичаде! Любовь — как ветер, куда захочет, туда и дует. Зря я тебе это сказала. Ты мне нравился, а Алисия хотела возвратиться в Боготу... Но сам видишь, какой это был безжалостный, какой ужасный ветер: он налетел на нас и разогнал, как пыль, в разные стороны, далеко от родины и любви.
Несчастная женщина расплакалась, и неизмеримая нежность наполнила мою грудь:
— Грисельда, Грисельда! Где Алисия?
— После стычки с Баррерой меня отделили от нее и продали турчанке. Она, должно быть, сейчас на Ягуанари. К счастью, я научила ее, как вести себя. Я не оставляла ее в течение всего пути; если мы сходили с плота, то сходили вместе; если спали на берегу, то спали, прижавшись друг к другу, под одним одеялом. Баррера вел себя грубо, но не осмеливался приставать к ней. Однажды в лодке он откупорил бутылку и хотел напоить нас. Мы ничего не принимали от него, и он приказал гребцам вышвырнуть меня за борт, а сам хотел изнасиловать Алисию, но она разбила бутылку и одним ударом оставила на лице этой гадины восемь порезов.
Пока Грисельда рассказывала это, я обломал свои ногти о стол; мне казалось, что пальцы мои — кинжалы. Именно тогда я заметил, что правая рука у меня потеряла чувствительность. Восемь порезов! Восемь порезов! Пылающим взором я искал негодяя Барреру в комнате, чтобы расправиться с ним, чтобы искусать его, чтобы загрызть его.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34