Эта фамилия ему вряд ли понравится. Некий Сильва, был на «Водопадах». И после исчезновения ученого носил его одежду. Вас сию же минуту арестуют. Знаком вам румберо по прозвищу Компас? А о чем вы собираетесь сообщить?
— Я дам показания на основе того, что мне рассказали другие.
— Сеньор Арана, конечно, в курсе всего этого. Он интересуется этим делом. Сообщите ему все и попросите работы от моего имени. Он человек хороший и поможет вам.
Опасаясь, как бы консул не заметил моего волнения, я даже не подал ему руки при прощанье. Выйдя на улицу, я с трудом разыскал пристань. Моторист и рулевой сидели с пеонами на борту катера.
— Едем, — обратился я к ним.
— Вот познакомьтесь с тремя товарищами, — они служат у сеньора Песиля, того толстяка, с которым мадонна вчера была в кино. Мы вместе с ними отправимся в Манаос на катере, а хозяева поедут пароходом.
Когда уже заводили мотор, один из пеонов Песиля сказал мне:
— От всей души сочувствую вашему горю.
— Очень благодарен вам за эти слова.
— У порогов Яварате стволом хакаранды... задавлен...
— Я вас не понимаю!
— Года через три, не раньше, можно будет извлечь кости.
— Чьи кости? Чьи кости?
— Вашего бедного сына. Его задавило деревом.
Грохот мотора заглушил мой крик:
— Боже мой! Его убило деревом!
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Я был каучеро, я и сейчас каучеро! Я живу среди затянутых илом топей, в одиночестве гор, вместе с больными лихорадкой товарищами. Я попрежнему подсекаю кору деревьев, кровь у которых белая, как у богов.
За тысячу лиг от родного очага я проклял память о прошлом, так тяжела она была для меня: память о родителях, состарившихся в бедности в ожидании помощи от пропавшего сына, и память о незамужних сестрах, юных красавицах, улыбкой встречающих разочарования, в надежде, что разгладятся морщины на лбу Судьбы и брат принесет им спасительное золото.
Часто, вонзая топор в живую плоть дерева, я ощущал желание отрубить свою собственную руку, ту, которая прикоснулась к деньгам и не схватила их, — злополучную руку, которая не способна ни создавать, ни грабить, ни спасти меня; ту руку, которая дрогнула, когда я хотел лишить себя жизни. И подумать только, какое множество людей в этих непроходимых лесах терпит подобные муки!
Кто нарушил равновесие между действительностью и порывами души? Зачем нам даны крылья, если кругом — пустота? Нашей мачехой была бедность, нашим тираном — фантазия. Мы устремлялись ввысь и спотыкались о землю, презренной заботой о теле убивали в себе дух. Посредственность заразила нас своей безысходной тоской. Мы оказались героями этих мелких дел.
Тем, кому открывалась возможность счастливой жизни, нечем было ее купить; искавший невесту встретил лишь презрение; мечтавший о жене нашел любовницу; стремившийся вверх упал побежденным к ногам равнодушных магнатов, бессердечных, как эти деревья, которые безразлично смотрят на нас, изнемогающих от лихорадки и голода в царстве пиявок и муравьев.
Я хотел свести счет со своими иллюзиями, но неведомая сила отшвырнула меня еще дальше от действительности. Я пронесся над своим счастьем, как стрела, не попавшая в цель, я был бессилен исправить роковой толчок тетивы и знал заранее, что судьба предначертала мне падение! И это люди назвали моим будущим!
Несбыточные мечты, упущенные победы! Зачем, о призраки памяти, вы хотите унизить меня? Взгляните, что сталось с мечтателем! Он калечит безропотное дерево, обогащая тех, кто не умеет мечтать, он переносит унижения и издевательства за нищенскую корку хлеба перед сном.
Раб, не жалуйся на усталость; узник, не хули своей тюрьмы: вы не ведаете, какая пытка — одиноко бродить в такой тюрьме, как сельва, с ее зелеными сводами, в тюрьме, стены которой образуют огромные реки. Вы не знаете, что за мука видеть, как солнце играет на противоположном берегу, до которого вам уже не добраться! Цепь, покрывающая язвами щиколотки, милосердней, чем пиявки здешних трясин; палач-тюремщик не так суров, как деревья, наши безмолвные сторожа!
На моем участке — триста сиринго; на то, чтобы их изувечить, у меня уходит девять дней. Я очистил их от лиан и к каждому стволу проложил дорогу. Пробираясь сквозь коварную толпу растений, срубая те, которым не дано плакать, я порой застаю их истязателей, ворующих друг у друга каучук. Мы деремся зубами и ножами, и млечный сок окрашивается красными брызгами. Но что за беда, если от нашей крови на деревьях становится больше сока! Надсмотрщик требует десять литров в день, а плеть — ростовщик, не знающий пощады.
И какое мне дело до того, что мой сосед, работающий на ближнем участке, умирает от лихорадки? Я вижу, как он вытянулся на ворохе листьев, как он отгоняет от себя мошкару, мешающую ему умереть. Завтра смрад прогонит меня с этого места, но я украду добытый им каучук, и на мою долю останется меньше работы. Так поступят и со мной, когда я умру. Я никогда не воровал для родного отца и украду сколько смогу ради моих палачей!
Я привязываю к сочащемуся стволу трубчатый стебель караны, и в чашку сбегают горькие слезы дерева, а туча москитов, защищая его, сосет мою кровь, и лесные испарения застилают мне глаза. Так дерево и я — плакальщики по самим себе, — мучаясь по-разному, будем биться друг с другом до полного изнеможения.
Но я не сочувствую тем, кто не борется. А в дрожи ветвей дерева не слышно борьбы, которая воодушевила бы меня. Почему вся сельва не загудит? Почему она не раздавит нас, как пресмыкающихся, мстя за нашу гнусную алчность? Здесь я испытываю не грусть, а отчаяние! Я хочу вступить с кем-нибудь в заговор! Я хочу вмешаться в битву стихий, погибнуть от катастрофы, увидеть действие космических сил! Ах, если бы сам Сатана стал во главе этого мятежа!..
Я был каучеро, я и сейчас каучеро! Я поднимал руку на деревья, я смогу поднять ее и на людей!
— Знайте, дон Клементе, — сказал я старику, когда мы направились на просеку Гуараку, — пережитые вами несчастья завоевали наши симпатии. Теперь ваше освобождение станет целью нашей жизни. Я уже чувствую, как во мне загорается дух самопожертвования; но меня прельщает не ореол мученика, а возможность помериться силами со сворой зверей в человеческом образе, победить их их же оружием, зло уничтожая злом, потому что мира и справедливости можно добиться, лишь одержав победу. Чего вы достигли, превратившись в жертву? Кротость открывает путь тирании, и покорность эксплуатируемых поощряет эксплуататоров! Присущие вам доброта и робость были бессознательными сообщниками ваших палачей.
Хотя до сих пор я знал одни только неудачи, — планы мои разрушает злая судьба, — я предчувствую, что на этот раз я смогу разделаться с моими врагами. Я не знаю, каковы будут грядущие события, какие испытания мне еще предстоят, но смерть в этих местах меньше всего страшит меня, если я умру недаром. Но к чему думать о смерти перед лицом препятствий, какими бы огромными они ни были, если смельчаку никогда не закрыта возможность преодолеть их? Вера в свою звезду должна укреплять нашу решимость. Спутники мои — люди отважные; если вы не хотите вступить в бой с превратностями судьбы, выберите любого из них и бегите на плоту по этой реке.
— А мое сокровище? Разве вы не знаете, что у Кайенца хранятся останки Лусьянито? Или вы думаете, что без этого залога мне позволили бы гулять на воле?
Я не сразу нашелся, что ему ответить.
— Кости сына — моя цепь. Я вынужден угождать всем, лишь бы мне разрешили просушить на солнце эти кости. Я уже говорил вам, что не смог собрать их целиком; в тот день, когда я откопал останки сына, в могиле осталось несколько пальцев, еще покрытых мясом. Я носил эти кости в котомке, а когда Кайенец поймал меня по возвращении с Ваупеса, на тропе, соединяющей Исану и Керари, он хотел отнять их у меня и выкинуть. Теперь они хранятся, чистые, белые, под постелью хозяина, в бидоне из-под керосина.
— Дон Клементе, а вы уверены, что эти останки...
— Да! Это — Лусьянито! Череп невозможно спутать: в верхней челюсти один зуб вырос поверх других. Во лбу — отверстие; должно быть, это я пробил череп киркой.
Наступило молчание. Решимость моих товарищей, видимо, начала покидать их: они сидели в глубокой задумчивости. Затем мулат подошел к дону Клементе и сказал:
— Лучше нам с вами возвратиться, товарищ. Мать осталась одна, и скот дичает. У меня в стаде — четыре коровы стельных по первому разу, им уже время телиться. Бросьте кости, от них добра не будет. Не стоит связываться с покойниками. В молитве так и сказано: «Здесь тебя погребаю и здесь тебя оставляю, пусть унесет меня дьявол, если я тебя откопаю». Попросите этих сеньоров вытребовать у хозяина кости и заройте их под крестом, и увидите тогда, что судьба ваша переменится. Решайтесь скорее, а то будет поздно.
— Как? Бежать отсюда, рискуя тем, что мы попадем в руки Фунеса? Или вы не знаете, куда вас занесло? Агенты полковника рыщут здесь повсюду.
— Теперь уже поздно колебаться! — гневно вскричал я. — Вперед, мулат! Время упущено!
Тогда Эли Меса подошел к хижине, намереваясь поджечь ее. Дон Клементе, следя за ним, не пытался его остановить.
— Не смейте! — приказал я. — Тогда ведь сгорят и корзины с отравленным маниоком. Охотники на индейцев могут сюда скоро вернуться, и пусть они все перемрут от яда!
Мне хотелось, чтобы товарищи шагали не так молчаливо: меня терзали тяжелые думы и охватывал панический страх при мысли о будущем. Каковы мои планы? К чему так высоко заноситься? Какое мне дело до чужого горя, если я запутался в собственных бедах? К чему давать обещания дону Клементе, когда меня связывают Баррера и Алисия? У меня из головы не выходили слова Франко: «Все это — твоя порывистость и театральность сумасброда!»
Мало-помалу я начал сомневаться, в здравом ли состоянии мой рассудок. Не сошел ли я с ума? Но нет. Лихорадка несколько недель как оставила меня. Так почему я ненормален? Мозг мой здоров, мысль работает отчетливо. Я не только понимаю, что надо скрыть от товарищей свои сомнения, но и отдаю себе отчет в мельчайших подробностях окружающего меня. Вот доказательство: я ясно вижу, что лес в этом месте невысок, дороги нет, и дон Клементе прокладывает путь, обрубая ветки, чтобы оставить путеводные вехи, как это принято делать среди охотников. Фидель несет на груди карабин, прикрепив к его стволу ремни закинутой за спину сумки с маниоком, которая кажется огромным горбом; мулат тащит свернутые гамаки, котел и пару весел; Эли Меса, согнувшись под тяжестью тюка, смакует сок зрелого ореха и помахивает в воздухе дымящей головешкой, которую он несет в правой руке и которая заменяет нам спички.
Я сумасшедший! Какая нелепость! Разве не мне пришел в голову самый разумный план: остаться заложником в фактории на Гуараку, а старого Сильву отправить в Манаос, тайно вручив ему жалобу на имя консула нашей страны с просьбой приехать немедленно в сельву, освободить меня и вырвать из плена соотечественников. Разве может умалишенный рассуждать так логично?
Кайенец должен принять столь выгодное предложение: вместо дряхлого старика он получит молодого каучеро, даже двух или трех; Франко и Эли, я уверен, не покинут меня. Чтобы задобрить его, я заговорю с ним по-французски: «Сеньор, — скажу я, — этот старик — мой родственник, ему нечем заплатить долг, отпустите его на свободу, а мы отработаем за него». И беглый каторжник из Кайенны, конечно, согласится без колебания.
Терпение и лукавство помогут мне без труда добиться доверия предпринимателя. Я употреблю против него не силу, а хитрость. Долго ли продлятся наши мучения? Месяца два-три. Возможно, Кайенец пошлет нас в сирингали на Ягуанари, ведь Баррера и Песиль — его компаньоны. А если это и не так, мы предложим Кайенцу переманить на его разработки колумбийцев с Ягуанари. В случае если он воспротивится нашим планам, мы сбежим по течению Исаны, и там, когда-нибудь, столкнувшись с моим врагом лицом к лицу, я убью его на глазах у Алисии и завербованных каучеро. Потом наш консул высадится на Ягуанари, направляясь на Гуараку с отрядом жандармов, он возвратит нам свободу, и мои товарищи воскликнут: «Бесстрашный Артуро Кова проник в эти дебри и отомстил за всех нас!»
Рассуждая таким образом, я почувствовал, что увязаю по щиколотку в опавших листьях, а деревья вокруг меня с каждой секундой становятся все выше и, подобно дерущимся на ножах людям, вытягиваются во весь рост, поднимая над головой зеленые руки. Еще несколько мгновений — и я ощутил, что череп мой словно налился свинцом, а ноги разъезжаются в разные стороны. Голова моя повернулась к левому плечу, и мне почудилось, как кто-то невидимый настойчиво зашептал мне на ухо: «Так и иди! Так и иди! Зачем идти, как все остальные?»
Товарищи шли рядом со мной, но теперь я не видел, не замечал их. Мне вдруг показалось, что мозг мой готов расплавиться. Мной овладел ужас при мысли, что я покинут всеми, и я с диким воплем пустился куда-то бежать, спасаясь от погнавшихся за мной собак... Что было дальше — не помню. Товарищи вытащили меня из густой сети лиан.
— Господи! Что с тобой? Ты не узнаешь нас? Это же мы!
— Что случилось? Зачем вы держите меня? Зачем вы меня связали?
— Дон Клементе, — произнес Франко, — вернемся назад: Артуро заболел.
— Нет, нет! Все прошло... Мне показалось, что я гонюсь за белкой серебристого цвета. Меня испугали ваши лица. Какие ужасные гримасы...
Побледневшие товарищи не сомневались в моей болезни; но я все же занял место вожака и повел их через лес. Минуту спустя дон Клементе усмехнулся:
— Это сельва околдовала вас, земляк!
— Как? Почему?
— Потому что вы ступаете неуверенно и каждую секунду оглядываетесь назад. Но вы не беспокойтесь и не пугайтесь. Ведь некоторые деревья — насмешники...
— Я не понимаю вас...
— Никто не знает причины тех таинственных явлений, которые сбивают нас с толку, когда мы блуждаем по сельве. Но я все же думаю, что нашел объяснение: каждое из этих деревьев стало бы кротким, дружелюбным и даже веселым в парке, при дороге, в степи, где никто не преследовал бы его и не вытягивал бы из него соки.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34