Что нам проку, если откроется, что один убил другого, ограбил третьего, искалечил четвертого? Это, как говорит Хуанчито Вега, случается в Икитос и всюду, где живут люди, тем более здесь, где нет ни властей, ни полиции.
Вспомните, что перуанцы хотят военизировать каучуковые разработки, а в Колумбии происходят вещи, говорящие, так сказать, о закулисном сговоре, по выражению Ларраньяги. И разве колумбийские поселенцы не продают нашему предприятию свои участки именно потому, что они не уверены в завтрашнем дне? И разве не по той же причине Кальдерой, Иполито Перес и многие другие колумбийцы соглашаются на любую цену и считают, что они выгодно отделаются, если кое-что выручат и смогут унести отсюда ноги? Разве Арана, главный грабитель, не продолжает фактически оставаться нашим консулом в Икитос? Вспомните, что президент Колумбии вместо ответа на ежедневные просьбы поселенцев о защите отправил генерала Веласко вывести воинские части и заградительные отряды с Путумайо и Какета. Плохи наши дела, земляк; плохи. А на Путумайо и Какета еще хуже!..
Вот вам мой совет: держите язык за зубами! Есть поговорка: кто не говорит, тот не грешит, и большая ошибка — проболтаться о здешних тайнах. Попробуйте рассказать все это в Лиме или Боготе, и вас там сочтут за лгуна и клеветника. Если спросят о французе, говорите всем, что его послали с экспедицией в неизвестном направлении, а если захотят узнать, правда ли, что Удав показывал приятелям его часы, скажите, что это он хвастал спьяну, лег отоспаться, да больше и не проснулся. Если же вас попросят рассказать об Искорке, скажите, что это был надсмотрщик, неплохо знавший туземные языки: йераль, карихона, уитото и муйнане, — а чтобы скрасить разговор, вам придется изложить какой-нибудь интересный случай, — припомните, как этот голубок воровал у туземцев гуайюко, чтобы обвинить их в безнравственности, и заставлял их прятать каучук в расчете на то, что к приезду хозяина он откроет эти клады и создаст себе славу колдуна; расскажите о его ногтях, отточенных как бритва — ногтях, которыми он, сделав незаметную царапину, убивал самого крепкого индейца, и не потому, что ногти его были заколдованы или опасны от природы, а потому, что они были смазаны ядом кураре.
— Земляк, — вскричал я, — вы мне говорите о Лиме и Боготе, будто уверены, что я смогу отсюда выбраться.
— Точно так. Я знаю, кто вас купит и возьмет с собой: мадонна Сораида Айрам!
— Правда? Правда?
— Сущая правда, как то, что сейчас вечер. Сегодня поутру, когда инспектор вызвал вас на допрос, мадонна смотрела с балкона в бинокль, и когда вы заявили во весь голос, что не хотите больше работать здесь, ей понравилась такая дерзость. «Кто этот смелый старик?» — спросила она меня. А я ответил: «Именно тот, кто вам нужен: это румберо, по прозвищу Компас, грамотный, хорошо разбирающийся в счетоводстве, знаток всех сортов каучука; он превосходно изучил здешние места, набил руку на контрабанде; он хороший торговец и хороший гребец. Я вам его рекомендую, и вы, красавица моя, можете купить его по дешевке. Будь он с вами во время истории с Хуаном Муньейро, у вас не было бы никаких осложнений».
— История с Хуаном Муньейро? Какие осложнения?
— Да, была одна неприятность — дело прошлое. Мадонна купила каучук у беглых с Капалурко, и в Икитос его хотели конфисковать. Но ей все нипочем. На то она — красавица! Заградительным отрядам запретили пропускать ее вверх по рекам, но инспектор — как вы сами видите — все уладил, и совсем задаром. Хотя женщина сперва дает, а после просит, а мужчина сперва просит, а потом дает...
— Земляк, у мадонны должны быть сведения о Лусьянито! Пойду переговорю с ней; купит она меня или нет — все равно!
Три недели спустя я был в Икитос.
Катер мадонны вел на буксире баржу, грузоподъемностью в сто кинталов; я сидел на корме, у руля, изнывая от жары. Часто мы бросали якорь у поселков на берегу Амазонки, сбывая товары или выменивая их на местные продукты: гуттаперчу, каштаны, рыбу пираруку; земледелие еще не привилось на этих необъятных просторах. Донья Сораида сама занималась меновой торговлей с поселенцами; торговалась она всегда азартно. Каждый раз, отчалив от берега, она с радостью наблюдала, как я записываю в журнал выжатые ею по грошам барыши.
Я не замедлил убедиться, что характер у моей хозяйки был невыносимый, злобный, как у попа. Она отказывалась верить, что я — отец Лусьянито, презрительно отзывалась о Муньейро, и лишь ценой унижений мне удалось выведать от нее, что беглецы, подсунув ей сирингу, «краденую и низшего сорта», обманули заградительные отряды на Амазонке, поднялись по Какета до устья Апопорис и вышли на реку Тарайра, откуда к Ваупесу ведет тропа; она рассчитывала найти их на берегах Ваупеса и взыскать с них убытки, но стала жертвой клеветы, позорившей ее девичью честь: нашлись сплетники, объяснившие ее поездку любовной драмой.
— Не забывай, старик, свое рабское положение нищего слуги, — прикрикнула она как-то раз на меня. — Я не позволю тебе со мной фамильярничать и расспрашивать меня о таких вещах, которые ты посовестился бы упоминать даже в разговоре с приятелями. Хватит выспрашивать меня, возмужал ли Лусьянито, выросли у него усы или нет, здоров ли он, хорошо ли ведет себя. Какое мне дело до подобных вещей! Разве я гоняюсь за мужчинами и выискиваю смазливые лица? Или разве предпочитаю заключать сделки с одними красавцами? Продолжай нахальничать, и я продам тебя первому встречному вместе с твоим долгом!
— Не обращайтесь так со мною, мадонна, мы больше не в сирингалях. Я и без того натерпелся горя от неблагодарных детей! Вот уже восемь лет, как я ищу Лусьянито и плачу по нем, а он даже и не подумал разыскать меня! Одной этой мысли достаточно, чтобы покончить со всем моим горем: я способен в любую минуту бросить руль и утопиться. Я хочу только знать, известно ли Лусьянито, что я его ищу, видел ли он мои знаки на деревьях, вспоминал ли он о матери...
— Ты утопишься?! Утопишься?! Да как ты смеешь? А мои две тысячи солей! Мои две тысячи солей! Кто заплатит мне две тысячи солей?
— Значит, я не имею права даже умереть?
— Это было бы кражей!..
— А вы думаете, мой счет — правильный? По-вашему, я не заработал съеденных харчей за восемь лет непрестанного труда? Разве не говорят о моей нищете эти лохмотья, из которых глядит голое тело?
— Твой сын обокрал меня...
— Мой сын — не вор, даром что вырос среди разбойников! Не смешивайте его с другими! Он не продавал вам никакого каучука! Вы заключили сделку с Хуаном Муньейро, получили каучук и еще остались ему должны. Я просмотрел книги...
— А, ты еще и шпион! Здорово же меня надул в «Очаровании» этот старый мошенник Бальбино Хакоме! Но со мной шутки плохи! Когда пристанем к берегу, я велю тебя арестовать.
— Да, и пусть меня отведут к судье Валькарселю. У меня найдутся для него важные показания!
— Аллах! Ты хочешь впутать меня в новые неприятности...
— Не беспокойтесь. Я сам жертва доносов и не стану доносчиком.
— Я сумею уладить твое дело, если ты не навлечешь на меня гнев Араны...
— Я не скажу ему ни слова о Хуане Муньейро.
— Ты можешь восстановить против себя влиятельных людей. В Манаос я отпущу тебя на свободу! Ты пойдешь на Ваупес, обнимешь Лусьяно Сильву, своего любимого сына, который, конечно, тоже разыскивает тебя.
— Но я все-таки переговорю с нашим консулом. Колумбия нуждается в моих разоблачениях. Я не побоюсь даже смерти. Останется сын — он будет продолжать борьбу!
Через несколько часов мы причалили к берегу.
Ссора с мадонной подняла меня в глазах окружающих. Мои последние слова поставили меня в положение хозяина, которого побаивалась даже сама мадонна и на которого смотрел с почтением экипаж катера и баржи. Прежде моторист и рулевой заставляли меня стирать на них белье, а теперь они не знали, с какой стороны подступиться к сеньору Сильве. На берегу один из них угостил меня папиросами, а другой, сняв шляпу, протянул мне зажигалку:
— Вы, сеньор Сильва, отомстили за наши обиды.
Мулатка из Пиринтинса, камеристка мадонны, велела людям натянуть над палубой навес.
— Поторапливайтесь, у сеньоры мигрень. Она приняла два порошка аспирина. Надо поскорее повесить для нее гамак!
Пока матросы выполняли приказания, я обдумал свой план: пойти к колумбийскому консулу, потребовать, чтобы он передал мое дело в префектуру или в суд, разоблачить совершающиеся в сельве преступления, изложить все, что я знаю относительно экспедиции французского ученого, попросить репатриировать меня, освободить порабощенных каучеро, пересмотреть конторские книги и счета на «Водопадах» и в «Очаровании», возвратить свободу тысячам туземцев, заступиться за поселенцев, открыть свободную торговлю на реках и каналах. Но прежде всего добиться приказа о признании за мной законных родительских прав на несовершеннолетнего сына и о выдаче мне его, хотя бы силой, из любого барака или лесного участка.
Камеристка подошла ко мне:
— Сеньор Сильва, госпожа просит вас распорядиться о выгрузке с баржи товаров и уладить все дела на таможне, ведь вы — человек умелый и надежный. Бедная, как она плакала, вспомнив о Лу!
— Кто этот Лу?
— Лусьянито. Так она его называла, когда они вместе плыли по Ваупесу.
— Вместе?
— Да, сеньор, слившись вместе, как губы в поцелуе.
Он был очень великодушен и смел, доставал для нее много каучука. Кто все о нем знает — так это моя старшая сестра. Она сейчас на Рио-Негро, живет с надсмотрщиком в фактории турка Песиля и до меня служила камеристкой у мадонны.
Услышав эту новость, я задрожал от горькой обиды и, затаив негодование, отвернулся в сторону. Не запомню, как я добрался до города, как шел мимо матросов, грузчиков, таможенников, то и дело попадавшихся мне на пути. Кто-то остановил меня, требуя показать паспорт. Кто-то спросил, откуда я, и не осталось ли у меня в лодке овощей для продажи. Не помню, как бежал я по пристаням, предместьям и улицам. На одной из площадей я остановился у дома с гербом. Я постучался:
— Здесь живет колумбийский консул?
— Какой консул? — спросила меня какая-то женщина.
— Колумбийский.
— Ха-ха-ха!
Над балконом углового дома я увидел флагшток.
Я вошел,
— Простите, сеньор, это консульство Колумбийской республики?
— Нет.
И так бродил я по городу до самого вечера.
— Кабальеро, — спросил я у кого-то, — где живет французский консул?
Тот указал мне дорогу. Консульство было закрыто. На медной дощечке я прочел: «Открыто от 9 до 11 часов утра».
Когда прошло первое возбуждение, мной овладел такой страх, что я пожалел даже о моих диких сирингалях. Там все же были у меня знакомые и всегда находилось место для моего гамака, там сложились мои привычки; я знал с вечера свой урок на следующий день, и даже страдания приходили ко мне по расписанию. В городе я почувствовал, что потерял в лесах привычку к смеху, к свободе, к счастью. Я блуждал по улицам, натыкаясь на прохожих, тоскуя среди чужих. Мне казалось, что каждому хочется спросить меня, почему я бездельничаю, почему не копчу сирингу, почему дезертировал из барака. От громких разговоров у меня по спине пробегали мурашки, свет слепил привыкшие к полутьме глаза. Я не чувствовал свободы, потому что я сам не был свободен; у меня был хозяин-кредитор, за мной влачилась цепь долга, у меня не было занятия, крова, хлеба.
Я несколько раз пересек город, прежде чем понял, что он невелик. Наконец, я заметил, что прохожу мимо все тех же зданий. У одного из них стояли экипажи. Слышалась музыка, аплодисменты... Из подъехавшей коляски вышла мадонна в сопровождении толстого кабальеро с густыми закрученными, как канаты, усами.
Я решил вернуться на пристань и тут заметил в одной из харчевен моториста и рулевого.
— Мы ушли, сеньор Сильва, — на катере нечего делать. Все товары сданы. Завтра ровно в двенадцать на Рио-Негро отплывает пассажирский пароход. Мадонна заказала себе каюту. Мы трое пойдем на катере. Отплывем, как только вы пожелаете. А еще советуем вам отложить свои разоблачения до Манаос. Здесь вас и слушать не станут. Ну, чем вас порадовал консул?
— Ни одна душа не знает его адреса.
— Не скажете ли, — обратился моторист к присутствующим, — есть здесь колумбийское консульство?
— Не знаем.
— По-моему, оно помещается в доме компании Араны и Веги. Раньше консулом, насколько мне известно, был дон Хуанчо Вега.
Хозяйка харчевни, мывшая стаканы в тазу, сказала:
— Сосед мой — жестянщик — говорил мне, что его хозяина зовут Консулом. Можете справиться, не колумбийцы ли они,
Оскорбившись за честь Колумбии, я сердито промолвил:
— Вы и понятия не имеете, о ком я вас спрашиваю!
Все же на рассвете я решил разыскать жестянщика и прошелся несколько раз с видом наблюдателя по противоположной стороне улицы. Французское консульство еще было закрыто. Околоток просыпался рано. Скоро открылась дверь жестянщика. Человек в синем фартуке раздувал во дворе большими мехами жаровню с углем. Когда я подошел к нему, он запаивал змеевик перегонного куба. На полках была расставлена металлическая посуда.
— Сеньор, не знаете, есть ли в этом городе колумбийский консул?
— Да, консул здесь проживает; сейчас он выйдет.
И консул вышел без пиджака, держа в руках чашку шоколада. С виду он не походил на людоеда, и я радостно бросился к нему:
— Земляк! Земляк! Помогите мне вернуться на родину.
— Я не из Колумбии, и мне не платят жалованья. Ваша страна никого не репатриирует. Паспорт стоит пятьдесят солей.
— Я пришел с Путумайо, об этом говорят мои лохмотья, избитое тело, желтизна лица. Направьте меня к судье, я укажу преступников...
— Я не юрист и не знаю законов. Если вы не можете заплатить адвокату...
— Я могу многое рассказать об экспедиции французского ученого...
— Тогда обратитесь во французское консульство.
— У меня на этих реках отняли несовершеннолетнего сына...
— Это должны разобрать в Лиме. Как зовут вашего сына?
— Лусьяно Сильва, Лусьяно Сильва!
— Эге-ге! Советую вам помалкивать. Французский консул знает об этом деле.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34