..
Резанов поддержал его планы. Он ехал сюда предубежденный против Баранова правителя-самоучки, собирался «учинить разгром», но после того, что увидел сам, стал на его сторону. Он вспомнил встречу с Александром Радищевым, недавно вернувшимся из сибирской ссылки. Радищев служил в Комиссии составления законов, готовил проект гражданских реформ, интересовался делами российских колоний. В Иркутске он познакомился с Григорием Шелеховым и читал его книгу.
Резанов не раз уже слышал о Радищеве, сосланном Екатериной за книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», книгу страстную и обличительную, за которую Радищев сперва был приговорен к смертной казни, и хотел познакомиться с крамольным писателем. В эти первые годы показного заигрывания царя с просвещенными людьми России зародилось «Вольное общество любителей словесности, наук и художеств». Возглавляли общество последователи Радищева Иван Борн и Иван Пнин. Один из них и познакомил Николая Петровича с Радищевым при случайной встрече возле сената.
Дул с моря ветер. Сизая, набухшая Нева, казалось, вот-вот выплеснется к самому памятнику Петра. Две баржи и парусная шхуна двигались почти вровень с берегами. Но ветер был теплый, сквозь тучи проглядывало синее небо, а дома и башня Кунсткамеры на той стороне реки освещены не видным пока солнцем.
Резанов и Радищев шли вдоль Невы. Резанов, в мундире и шитой золотом треуголке, Радищев в длинном фраке и цилиндре. Поэт и «прорицатель вольности» вынужден был стать чиновником. Коляска Резанова ехала вслед за ними Николай Петрович пошел пешком со своим новым знакомым.
Радищев шел молча. Несмотря на пятьдесят с лишним лет, ссылку, невзгоды, он выглядел еще нестарым, и ясные живые глаза были совсем молоды. Однако усталость чувствовалась во всех его движениях и даже в речи.
Зато Резанов говорил много. Позже он удивлялся, что так разоткровенничался перед незнакомым человеком, к которому, правда, испытывал глубокое уважение. Николай Петрович тогда готовился к поездке на Аляску и в Японию, говорил о необходимости разумного управления колониями, о просвещении новых мест. Ему хотелось послушать, что ответит Радищев, человек, о котором говорила вся Россия как о ненавистнике рабства и деспотизма и который первым приветствовал американский народ, расправившийся с «разбойниками-англичанами», и первый же заклеймил лживость американской «свободы» свободы рабовладельцев.
Это он написал о себе по дороге к месту ссылки: Ты хочешь знать: кто я? что я? Куда я еду? Я тот же, что и был и буду весь мой век: Не скот, не дерево, не раб, но человек!..
И прежде всего Радищев был для Резанова настоящим русским человеком, истинным патриотом. Мнение его, особенно в новом для отечества деле, было первостепенным и важным.
России нужны новые законы,развивал свою мысль Резанов, не замечая, что спутнику его трудно идти против ветра. И в первую голову о просвещении, мануфактурах и торговле. Прежние устарели, они не обеспечивают наших прав...
Не законы только, сударь,сказал вдруг Радищев, останавливаясь. Придерживая цилиндр рукой и повернувшись спиной к ветру, он старался отдышаться.Не законы. Да-с!.. Американцы вон тоже издали закон, утвердили им рабство негров!..
Резанову он так и запомнился. Не сгибаясь от ветра, повернувшись в сторону сизо синей, неспокойной Невы, стоял он, тоже неспокойный и непримиримый. Взгляд его умных, по-прежнему прекрасных глаз был тяжелый и негодующий...
Николай Петрович все же занялся в новом краю преобразованиями. На Кадьяке он учредил школу на сто воспитанниц и назвал ее «Дом благотворения Марии», основал больницу. До поздней ночи при оплывающих свечах сочинял вместе с Барановым проспект «Расправы промышленных и американцев» суда, в котором должны были разбираться жалобы промышленных, буйство, притеснения и ссоры между русскими и туземцами. Членами такого суда предполагалось назначить по два промышленных и по два туземца, а председателем одного из высших служащих компании. Решение дел предоставлялось большинству голосов. Вменил духовным лицам в непременную обязанность изучать индейский язык, взялся за составление словаря. Помогал ему крестник правителя и сам Баранов.
Ночами просиживали они то в каюте «Магдалины», то в дощатом бараке правителя, думая о будущем. Горели душистые плахи аляскинского кедра в огромном очаге жилья, бушевал за стенами ветер, стучал дождь... Резанов видел, как в таких беседах оживлялся правитель, как покидала его обычная угрюмость. Зорко глядя умными глазами из-под широкого лба, седеющий и лысый, он шагал по бараку и говорил о морских путях от Охотска до Калифорнии и Таити, о торговле и промыслах, о хлебе для колонийобо всем, о чем передумал за долгие годы и что мыслил для блага отечества. С удовлетворением слушал и кивал головой, когда Николай Петрович сжато, по-деловому, словно кому-то диктуя, излагал общие их думы.
Одна торговля с Калифорниею может каждогодно производиться на миллион рублей, говорил Резанов,и американские наши области не будут иметь недостатка. Камчатка и Охотск тоже будут снабжаться хлебом и другими припасами. Якуты, ныне возкою хлеба отягощенные, получат спокойствие, казна уменьшит издержки, Иркутск облегчится в дороговизне хлеба. Большая часть его, вывозимая теперь для американских областей, обратится в собственную пользу. А ежели усилим Ново-Архангельск и станем посылать из него суда в Кантон и обращать их в Сибирь и Америку, а из Петербурга будем отправлять суда с нужными товарами, так, чтобы корабли здесь и оставались, тогда подкрепятся наши американские области, усилится флотилия их, Сибирь оживет торговлею...
Не забывал Резанов и про поездку на Сахалин и Курильскую островную гряду исконные русские земли, открытые еще Василием Поярковым. Свыше ста лет назад на Сахалин и Курилы переселились береговые тунгусы. Теперь туда повадились японцы, самовластно построили в бухте Анива дом и торговые амбары, превращают мирных курильцев и айнов в своих рабов. Японские купцы и солдаты насмехаются над русским флагом! Резанов сам вместе с капитаном Крузенштерном видел там многие безобразия...
Николай Петрович готовил подробную инструкцию Хвостову, которому хотел поручить начальство над экспедицией для посещения Сахалина и Курильских островов. Хвостов должен был показать японцам, что русские свои земли защищать умеют...
Тогда же решили они устроить и этот вояж к берегам Калифорнии. Планы были еще только планами, они оба знали, как трудно пробить стену петербургской косности, а пока в Ново-Архангельске и на островах начинался настоящий голод, муки давно не было, десятки людей лежали больные цингой, два отряда алеутов и партия зверобоев отравились ракушками, составлявшими единственную пищу. Приходилось принимать неотложные меры.. Над головой раздалось топанье ног, слышно было, как на палубе кто-то кричал и ругался. Очевидно, Хвостов снова напился. Прекрасный офицер, чудо-моряк, но во хмелю невозможен. Резанов приказал слуге запереть дверь и опять взялся за перо. Нужно до вечера закончить письмо министру коммерции, на рассвете дон Луис отправит его в Монтерей. Пусть в Петербурге поскорее узнают об истинном положении компанейских дел...
«...Ваше сиятельство, из последних донесений моих к вам. Милостивому Государю, и Главному Правлению Компании в прошлом, 1805м году,продолжал он писать четким, размашистым почерком,довольно уже известны о гибельном положении, в каковом нашел я Российско-американские области; известны о голоде, который терпели мы всю зиму при всем том, что еще мало-мальски поддержала людей купленная с судном «Юнона» провизия; сведомы и о болезнях, в несчастнейшее положение весь край повергших, и столько же о решимости, с которою принужден я предпринять путешествие в Новую Калифорнию, пустясь с неопытными и цинготными людьми в море на риск с тем, чтобы или спасти области, или погибнуть. Теперь с помощью божьею, соверша трудное путешествие, столь же приятно мне дать Вашему сиятельству отчет.
Вышед февраля 25 дня на купленном мною у Бостонцев судне «Юноне» в путь мой, в скором времени начал экипаж мой валиться. Скорбут обессилил людей, и едва уже половина могла управлять парусами. Больные день ото дня умножались, и один уже сделался жертвою странствий наших. Начиная с меня, скорбут не пощадил никого и из офицеров, и мы, искав выйти в реку Коломбию, как единую до Калифорнии гавань, чтобы освежиться, приблизились к ней марта 20-го числа к вечеру и бросили якорь. На другой день думали мы входить, но жестокое течение и покрытый превысокими бурунами фарватер затруднял ход. Индейцы зажгли на высотах огни, которыми приглашали нас, но, как видно, слишком свежий ветер препятствовал им быть нашими проводниками. Наконец пустились мы искать себе убежище и зашли в такие толчеи, что едва уже на четырех саженях успели бросить якорь и удержаться. Здесь видел я опыт искусства лейтенанта Хвостова, ибо должно отдать справедливость, что одною его решимостью спаслись мы и удачно вышли из мест, каменными грядами окруженных. Свежий Норд, а паче болезнь людей принудили нас воспользоваться ветром, и мы благодаря бога, хотя и с бледными и полумертвыми лицами, достигли к ночи марта 24-го числа губы св. Франциска и за туманом, ожидая утра, бросили якорь...»
В каюте становилось жарко, не освежал и открытый иллюминатор, но Резанов продолжал писать. Всего несколько дней, как корабль находился в бухте, а уже много произошло событий, которые могли иметь решающее значение для попытки завести связи с Калифорнией. Николай Петрович описал встречу с испанцами, радушный прием, знакомство с семьей коменданта, первые свои шаги для будущих переговоров...
«...Дон Луис с особливою вежливостью сказал мне, что обязан он о приходе моем послать к губернатору курьера и потому принужденным находится спросить, где суда «Надежда» и «Нева», о которых предварены они, я отвечал, что обратил их в Россию и что, получа от Государя Императора начальство над всеми Американскими областями, прошедшего года обозревал их, зимовал в Норфолькзунде и наконец решился видеться с губернатором Новой Калифорнии, чтобы поговорить с ним как с начальником соседственной земли об обоюдных пользах и о причине моего сюда прихода.
Не подумайте. Милостивый Государь, что из честолюбия, но единственно, чтобы вверить в Гишпанцах вес к северным областям нашим и дать лучший ход делу своему, объявил я себя главным их начальником (Commandant general). Польза отечества того требовала. Впрочем, кажется, и тут не погрешил я нимало, когда в самом деле имею я главное начальство, как по воле Государя, так и доверенности всех акционеров, не употребляя во зло оной, но жертвуя собой всякий час на пользу общую. С тем же курьером послал я к губернатору письмо, в котором, благодаря его за первоначальные знаки гостеприимства, извещал, что, исправя судно, не замедлю отправиться в Монтерей.
На другой день звали меня миссионеры св. Франциска обедать. Миссия была от президии час езды. Я был у них с моими офицерами. Мы коснулись торговли, и желание их к тому весьма приметно было... Мы возвратились из миссии, и я послал знатные подарки, употребляя всюду щедрость, чтобы закрыть от Гишпанцев ту бедность нашу и недостатки, о которых бостонские суда во вред наш предварили их. Мне совершенно удалось сие, и повсеместное удовольствие обратило к нам сердца монахов... Но я не знаю еще, что скажут комендант и губернатор, и сильно тревожусь за исход переговоров. Коли изъявит упорство, не только о дальнейшей торговле не может быть разговору, а ни одной меры хлеба никто сейчас не доставит на «Юнону»...»
Уже начинало темнеть, когда Резанов закончил письмо. На корабле пробили склянки, и звон колокола заставил вдруг вспомнить вчерашнее посещение миссии, где он снова увидел эту очаровательную девочку, которая так неожиданно скрылась тогда в президии. Они шли с падре Уриа и Лансдорфом по дорожке сада, закатный свет нежно озарял деревья и заросли, старую стену и возле нее двух служителей, державших на арканах дикую лошадь. Животное рвалось из рук, пытаясь вздыбиться, золотистая морда его была в пене. А недалеко от лошади стояла Конча и чистила разорванное платье. На лбу и щеках ее пристала грязь, прическа растрепалась, и густые темные волосы наполовину закрывали лицо.
Я совсем разучилась ездить,сказала она, расстроенная, но, заметив Резанова, вспыхнула и замолчала.
Ну, ну,ответил монах шутливо.Это ведь не в первый раз.
Девушка еще больше покраснела и, ответив на учтивые поклоны Резанова и натуралиста, направилась к лошади.
Но лишь только гости и монах отошли подальше, Конча приказала служителям отпустить животное.
Сворачивая в боковую аллею, Резанов видел, как рыжий конь исчез за строениями, а девушка медленно направилась к дому настоятеля. Падре Уриа сказал, что она здесь частая гостья, здесь и воспитывалась, и нет ни одной книги в монастырской библиотеке, которую бы она не прочитала. И ни одного человека на пятьдесят миль в окружности, которого она бы не знала.
Резанов долго не зажигал свечу. Новые места, чужие люди и чужие души. У них свое, у негосвое. Что ожидает его завтра?.. В каюте стало темно, через раскрытый иллюминатор вливалась прохлада, высокие скалы отражались в воде залива. Потом над далекой горной цепью всплыла луна. Мир был большим и прекрасным, и никакие тревоги и заботы не могли нарушить его покоя.
Глава четвертая
На равнине всегда дул ветер. С монотонным шелестом он нес красноватую пыль, свистел в галерее президии под черепичной крышей. Он не приносил прохлады, и от зноя спасали лишь толстые стены и сад, насаженный при основании крепости. Вдали, в горах, ветра не было, недвижно стояли гигантские секвойи и сосны, а когда поднимался туман и затоплял все плоскогорье, оно казалось оттуда бескрайным молочным морем. Но ущелья Сьерры были заповедным краем, туда ездили только солдаты ловить бежавших индейцев и часто возвращались, везя с собой убитых товарищей.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70