Двое погибли в стычке, остальных Баранов держал как заложников. Между ними находился, как видно, и близкий родственник вождя. Старше других, с шрамом через всю левую щеку и лоб, так, что бровь была разрублена надвое, длинноволосый, в боевой лосиной одежде, он не выходя сидел в томном углу лабаза, смотрел на кусочек серого неба, видневшегося в узкую щель продушины.
Баранов не выпытывал, знал, что индеец ничего не скажет, но по тому, как другие воины держались перед ним, как две-три тлинкинтские женщины, ставшие женами промышленных, за крыли лица ладонями, когда проносили раненого, правитель догадался о знатности своего пленника.
Посланца Котлеана, предлагавшего выкупить индейцев, Бара нов не принял. Теперь у него было оружие против внезапных на падений. Войны еще не кончились, мир приходилось по-прежнему поддерживать железом и порохом...
Делами, беспрестанным движением Баранову не только хотелось отвлечь гарнизон форта от тяжелой действительности, заставить забыть болезни и голод, но и забыться самому. Гибель Павла была для него большим потрясением, крушением большого внутреннего мира... Он почувствовал, что идет старость. И только вспоминая Кускова, отправленного в отчаянный поход, оживлялся, быстрее шагал по своему залу... Дряхлость приходит, когда нет желаний, нет радости в завтрашнем дне. Смысл победы не в успокоении, смысл еев сознании собственной силы...
Вечером при свете горевших в камине еловых сучьев правитель писал письма. Отправить их можно будет нескоро, и потому послания были неторопливые, длинные. В них он подробно описывал главному правлению в СанктПетербурге все события, просто, без прикрас сообщал суровую истину, беспокоился о будущем, о благополучии родной страны.
«...Республике Американской великая нужда настоит в китайских товарах: чае, китайских шелковых разных материях. Туда важивали прежде наличные деньги в гишпанских серебряных дол ларах, но, узнав здешнюю торговлю и что с берегов сих мягкая рухлядь идет и продается в Кантоне, стали нагружать суда полным грузом европейских своих продуктов, выменивая здешнюю на них рухлядь... И от американцев я слышал, что они собирали и собирают прочное заселение около Шарлоцких островов сделать, по сю сторону Нутки, к стороне Ситхи... Может быть, и со стороны нашего высокого Двора последует подкрепление. Ныне нет никого в Нутке, ни англичан, ни гишпанцев, а Нутка оставлена... Выгоды же тамошних мест столь важны, что обнадеживают на будущее время миллионными прибытками государству. Каковые выгоды по всей справедливости и народному праву единым бы российским подданным принадлежали...»
Писал распоряжения на другие острова, где находились управители подчиненных ему контор: на Уналашку, Кадьяк, Чугачи. Думал о многом, словно не было голода. В бухте стояли Корабли, сотни байдар уходили на промыслы...
«...Людей излишних противу комплекта, назначенного в предписаниях Главного Правления и моего проекта, выслать всех на Уналашку, и остающихся привести на единообразное генеральное положение с Кадьяцким и прочими отделениями... Редкостей тамошних, яко то из морских животных, растений, окаменелостей и прочих, внимание заслуживающих, высылай ко мне, когда обрящутся, через Уналашку. Что же на то истрачено будет имущества выставлять на счет Кадьяцкой или на мой собственный...»
И все чаще проскальзывала грусть.
«...Покончить здесь жизнь мою предвижу необходимость. Ибо предметов и выгод для отечества предстоит столь много, что и в пятьдесят лет обработать и привести к желательному концу едва ли достанет возможности самому пылкому уму...»
Он писал до самой полуночи, а потом, заложив назад короткие руки, долго шагал по холодному залу. Серафима слышала, как скрипели половицы, негромко бренчал стеклянной дверцей книжный шкаф. Она ютилась в маленькой горнице возле лестницы. Лука по-прежнему жил в казарме.
Редут св. Духа достроить не удалось. Когда уже был возведен палисад и блокгауз и оставалось только закончить жилье, ночью врасплох напали люди Котлеана. Караульный даже не успел выстрелить. Его закололи кинжалом тут же, у ворот. С полсотни воинов окружили землянку, где ночевал небольшой гарнизон, лесинами завалили выход. А потом подожгли.
Смолистые бревна горели дружно. Стены нового строения из давнего сухостоя утонули в огне, от накаленного воздуха дрожали деревья. Загорелась хвоя, воспламенился мох, лопалась и сипела сырая кора. Отблеск пламени озарил половину озера, багровый дым уходил в темноту.
Монаха индейцы не тронули. Он появился из дальнего угла двора босой, без скуфьи, с опаленными волосами. Золотистой змейкой тлел подол рясы, дымились рукава, красным отсвечивал серебряный крест. Приблизившись к землянке, монах силился раскидать бревна. Однако не смог. Жилье превратилось в костер, огонь охватил весь форт. Лишь одну лесину удалось выдернуть Гедеону.
Одежда его тлела во многих местах, сгорели усы, из трещин потемневших рук сочилась и запекалась кровь, но монах словно не чувствовал боли. Зажав под мышкой конец пылавшего бревна, он потащил его сквозь объятые пламенем ворота в лес, прямо на. стоявших перед фортом индейцев.
Воины торопливо расступились. Безотчетный страх пробрался в сердца. Они собрали оружие и молча, без обычных воинственных кликов, покинули пожарище.
А Гедеон, не выпуская лесины, шел по кочкам и камням, через кусты и заросли, все дальше и дальше в лес. Бревно давно потухло, лишь в глубоких трещинах краснели угольки. Губы монаха что-то шептали. Не то он молился, не то проклинал... Утром караульные нашли его недалеко от крепостных стен.
Узнав о новом нападении индейцев, Баранов собрав десяток самых здоровых людей и немедля отправился к озеру. Утро было совсем весеннее. Над лесом поднималось солнце, золотистый свет пронизывал вершины елей, оседали тени. Только у подножия деревьев, на рыжей хвое, покрывавшей мох, густо лежал иней.
Отряд шел быстро и молча, временами бряцал мушкет, хрустела под ногами ледяная кора, затянувшая болотистые проталины. Баранов не надел даже парки, не взял ружья. В теплом кафтане и картузе, как ходил у себя дома, шагал он впереди, переступая упавшие стволы, камни, продираясь через колючий кустарник. Веткой сорвало шейный платок, но он не остановился. Один из промышленных подхватил черную косынку, догнал правителя. Баранов так же молча взял ее, понес в руке. Шли, обходя тропу, напрямик к лесу.
Часа через два добрались до озера. Пожар кончился. Обгоревшие ели увеличили пустое пространство. Вместо толстых надежных стен кое-где торчали головешки. Дымилась почерневшая земля. От форта, недавно еще желтевшего среди лесной гущины, не осталось ничего. Там, где находилась землянка, лежала груда углей. Жилье было обставлено и накрыто сухими смолистыми плахами, не пропускавшими сырость, и сгорело дотла.
Баранов стал на колени, перекрестился и, низко поклонившись в сторону погибших, медленно, с трудом поднялся.
За Россию отмучились,сказал он тихо.Вели, Наплавков, сложить каменный крест.
Потом отошел к обрывистому берегу, долго глядел на светлую спокойную гладь, на синеющие, с белыми вершинами, Кордильеры. Там бы поставить крепость, огородить обысканные места, заселить людьми...
Всю обратную дорогу он молчал, по-прежнему шел впереди. Возвращалась с ним только половина отряда. Остальным правитель приказал расчистить пожарище, вымерить площадь поближе к озеру. С завтрашнего дня редут будут строить заново.
Вернувшись в крепость, Баранов велел повесить заложников.
На краю утеса, где росла кривая голая лиственница, выстроился весь гарнизон, алеуты, женщины. Даже больные были подняты с нар. Часто, без передышки бил в колокол Лука. Промышленный дергал веревку, не оглядываясь, не отвлекаясь. Лицо его было бледно и сосредоточенно, выцветшие глаза полуприкрыты, растрепанней и жестче казался клок бороды.
Резкий тревожный звон действовал гнетуще. Потом он стих. Над крепостью нависла тяжелая тишина. Измученные лишениями, непрестанной тревогой, люди стояли молча, предстоящая казнь индейцев усиливала страх. Законы борьбы хорошо известны. Сегодня сильнейшими оказались промышленные, завтра могут оказаться индейцы.
Индейские воины шли спокойно. Связанные за руки моржовым ремнем, они двигались цепочкой, обнаженные до пояса, длинноволосые. Битвы для них кончились.
Дальше все произошло быстро. Толпа качнулась, отступила, из задних рядов кто-то тоненько вскрикнул. Согнулся и затрещал длинный корявый сук... Ни одного слова не произнесли пленники, ни одного звука. Безмолвно, прощаясь, глядели на бухту, на горы, на необъятный простор лесов. Потом закрыли глаза.
Когда все было кончено, Лещинский подошел к Баранову. Бледный, сдерживая нервную дрожь, дотронулся до его рукава. Но правитель не обернулся, продолжал смотреть на далекую пену бурунов, окрашенную багрянцем заката... Весь вечер и ночь он провел в своей спальне возле потухшего камина. И не пустил к себе никого, даже Серафиму, приходившую зажечь свечу.
Глава третья
В начале марта у входа в проливы показалась сельдь. Первые косяки прошли мимо, их никто не приметил, зато утром от великого множества рыб вся бухта казалась молочной. Крики птиц, носившихся над косяками, заглушали прибой, не слышен был человеческий голос. Пустынное море ожило, на горизонте появилось несколько водяных фонтанов стадо китов шло за рыбой.
Утро было теплое, тихое. Неподвижно стояли высокие облака, над островками клубился туман. Влажные от ночной сырости, дремали лесистые склоны. Снег давно стаял, в эту зиму его было немного.
Появление рыбы первый заметил Наплавков. Уже много дней он вставал до рассвета, раньше Баранова, и уходил по берегу залива, в глубь леса, где находился серный источник. Горячий ключ бил из-под скалы, вода постепенно остывала в огороженном камнями углублении.
Наплавков шел чуть прихрамывая, длинные руки почти достигали колен. В этих руках была страшная сила. Промышленные видели, как метал он гарпун, и немного побаивались аккуратного, невысокого, с подстриженной, рано седеющей бородой гарпунщика. Разувшись, Наплавков опускал в самодельный бассейн жилистые темные ноги, глядел, как поднимаются на воде прозрачные пузыри. Схваченный на промыслах ревматизм каждую весну не давал покоя.
От горячей ванны боль утихала, гарпунщик вытирал вспотевший лоб, распрямлял плечи, затем вынимал из бокового кармана небольшую книжку, обернутую в мягкую лосиную кожу, раскрывал и долго внимательно читал. Изредка усмехался, поднимал голову, смотрел поверх скалы, над которой плыл тонкий пар, потом снова возвращался к книжке.
В это утро Наплавков не дошел до источника. Лесная тропа выходила на морской берег, и за мысом, отделявшим крепость от южного пролива, гарпунщик увидел мутную белую полосу, первых птиц, давно уже не появлявшихся возле селения. Он вскрикнул и побежал назад к форту. Он забыл о больных ногах, о целебном ключе, обо всем. Шла рыба, нельзя было терять ни одной минуты.
У ворот он встретил Баранова. Правитель только что выслушал рапорт, стоял нахмуренный и молчаливый. Ночью слегли еще двое из тридцати оставшихся на ногах...
Сельдь, господин правитель...выговорил Наплавков, задыхаясь от усталости и волнения...
Трещотки и сигнальный звон оказались лишними. Все население крепости уже бежало к берегу.
Короткими неводами, сетками, просто корзинами, сплетенными из светлой индейской травы, черпали сельдь в лодки. Тысячи серебристых тел трепетали в байдарах, нагруженных почти до самых бортов. Рыбы было так много, что упавшее ведро оставалось лежать на поверхности. Люди работали молча, не разгибая спин, забыв про усталость и истощение. Кричали птицы, стучали черпаки и весла, возбужденно лаяли псы.
Дым костров, разложенных на берегу женщинами, запахи варева, жареной рыбы протянулись над бухтой, будоражили изголодавшихся людей. Однако никто не бросал работы, промышленные и алеуты без конца наполняли байдары, сваливали рыбу прямо на гальку. Груды улова росли. Дети палками отпугивали птиц.
Лишь к полудню Баранов разрешил передышку. Сам он не присаживался ни на одну минуту. Вместе с десятком алеутов долбил выше у скал холодильные ямы, таскал жерди для нехитрой коптильни. Мерзлый грунт поддавался с трудом, островитяне не умели держать кирку. Правитель скинул кафтан и картуз, лысый, маленький, бил кайлом упорную глину, выворачивал камни.
Появление сельди как раз в тот момент, когда не оставалось никакой надежды, было словно знамением свыше. Рыба не каждый год заходила в проливы, а искать ее в море не хватало сил. Баранов будто помолодел, глаза его не казались угрюмыми, он снова двигался быстро и стремительно. Даже шутил, и повеселевшие звероловы раза два приметили на его лице улыбку.
После казни индейцев прошло много дней, а только сегодня о ней забыли. Расправа, учиненная правителем, оставила след даже у самых зачерствелых. Алеутский князек пытался сбежать, но его байдарку задержали караульные. Нанкоку пришлось расстаться со своей медалью. Несколько человек притворились больными. Баранов молчал...
Сегодня все изменилось.
Только полчаса отдыхали люди возле костров, а потом Баранов опять поднял их на работу. Опьяневшие от сытости, рыбаки с трудом продолжали нагружать лодки, свозить рыбу на берег. Не работал лишь один Гедеон. После пожара монах еще не совсем окреп. Он сидел на камне, вытянув вперед обмотанную бараньей шкурой пострадавшую правую ногу, перебирал пальцами цепочку креста, внимательно следил за копошившимися людьми, словно впервые их видел. Взгляд его был сосредоточен, неспокоен. На месте сгоревших усов пробивалась жесткая седая щетина. Серафима принесла ему несколько жареных рыб, Гедеон съел одну, про остальных забыл.
Когда первое возбуждение прошло, Баранов осмотрел лабаз. Предстояла новая забота сохранить улов. Бочек из-под рыбы, капусты и солонины было много, но соли оставался всего один мешок.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70