Пару раз поднимавшийся следом за мной конвоир выручал меня. Упасть было нетрудно. Я этого не сделала. Мы ни о чем не ведаем, кроме жизни, и отказаться от нее нелегко.
Казалось, эта вскинутая в небо лестница тянется на миллионы миль. Небо нахмурилось, стало лиловым, как лаванда, в нем кружили чайки цвета копоти.
Пройдя под арку, попадаешь на вымощенную плитами дорожку, по обе стороны которой вырастают громады стен. И куда ни кинь взгляд — на оставшуюся далеко внизу бухту и разбегающиеся веером морские волны, отороченные пеной, и лодку, похожую на рыбью кость, или на уходящие вверх стены безглазых конических башен, вокруг которых, словно мухи, кишмя кишат чайки, начинает кружиться голова.
Отсюда не разглядеть, где расположен лагерь высадившихся на остров тулийских войск. Вероятно, он в нескольких милях от побережья. А это место совсем не похоже на Китэ. Это преисподняя, зависшая почему-то высоко в воздухе.
Тюрьма казалась безлюдной и безжизненной. Но только казалась. На звон колокольчика, который даже моим тулийским конвоирам пришелся не по душе, к двери с глазком явился своего рода ключник. Похожий на гнома человечек не то в пальто, не то в еще какой-то хламиде, будто сплетенной пауками, тянувшейся за ним хвостом по земле, живущая во мраке тварь с мертвенно-бледным вялым лицом.
— Здесь есть начальник? — спросил один из солдат. Но тварь оказалась глухой и тупоумной, или же карлик не понимал общепринятой тулийской речи. Однако он ткнул пальцем в солдатский мундир, ухмыльнулся и внезапно изрек:
— Тулия.
А затем распахнул дверь, гостеприимно приветствуя нас, будто какое-то воспоминание.
— Как вас зовут?
Конечно, именно так и должен выглядеть вход в обиталище смерти. Сводчатая тьма, сложенная скорее из теней, нежели из камня. И, видимо, ни одного узенького окошка из тех, что лишь слабо пропускают свет. Но где-то там, за глыбой письменного стола восседает тюремщик — лицо с блестящими, как черви, губами, они шевелятся, требуя откровения живой души.
Мне доводилось слышать о первобытных сообществах людей в экваториальных странах, члены которых никому без нужды не открывают своего имени. Человек, узнавший его без спросу и поминающий его в разговорах, совершает большой проступок и нарушает правила поведения.
В лице тюремщика я столкнулась именно с таким преступлением. С таким ужасом. Но я должна ему ответить. Если он потребует, чтобы я разделась перед ним догола, это тоже придется исполнить.
Я сообщила ему имя, которое значилось в документах.
— Капитан тулийцев прислал мне бумагу, в которой сказано, что вас зовут Арадия Завион.
— Меня зовут иначе.
— Значит, вы были потаскухой при Завионе.
Я сказала:
— Мы жили вместе как муж и жена.
Он что-то записал в своем гроссбухе. Губы его опять зашевелились, извиваясь.
— Сведения, которые содержит вторая бумага, ложные?
— Именно так.
— Вы — подданная Чаврии, а не Кронии? Где вы родились?
Я ответила и на этот вопрос.
— Это не чаврийский город, — сказал тюремщик.
— Он состоит в союзе с Чавро.
Он снова принялся писать пером с длинной беловатой ручкой, наверное, из слоновой кости. Она неприятно поблескивала в темноте.
— Вас заключили сюда, — сказал он, — по подозрению в измене. Вас обвиняют в причастности к мятежу на Китэ или, если вам больше нравится, в шпионаже в пользу Кронии; как первое, так и второе одинаково неприемлемо для королевства Тулия. — Я попыталась было заявить, что ни в чем не повинна, но, разумеется, безрезультатно, и тюремщик тут же оборвал меня: — Можете считать себя пленницей тулийского королевства. Вы займете одну из камер. И пробудете под юрисдикцией начальника этого замка, пока не рассмотрят ваше дело.
— Я хотела бы повидать начальника, — сказала я.
— Если он этого пожелает и в то время, которое он сам выберет, — ответил тюремщик, и похожие на червей губы изогнулись в улыбке.
Проводить меня в камеру поручили женщине, что несколько удивило меня. Черно-серое обиталище окрасило ее, как и всех прочих, в свои цвета, вплоть до волос и запавших глаз. Она смотрела на меня с ненавистью и отвращением. Я вызвала такое отношение непроизвольно, лишь потому, что оказалась в ее ведении.
Она велела мне идти впереди, хоть я и не знала дороги. Тусклый свет проникал в сырые извилистые коридоры сквозь изредка попадавшиеся в их чешуйчатых боках щели. Когда мы добрались до места, где стояла заранее приготовленная лампа, надзирательница зажгла ее. А затем все четверо — она, я да наши тени — отправились дальше.
Возле лестницы в сочившейся влагой стене показалась длинная узкая ниша. Я вздрогнула, заметив в ней чью-то фигуру, но надзирательница ничего не сказала конечно, в моей реакции не было ничего особенного, ведь нас окружал мрак, а в отблесках светильника все виделось искаженным. Над нами возвышалось не живое существо, а статуя костлявой старухи из черного мрамора. Я было задержалась, но надзирательница бросила:
— Идите же.
Я начала подниматься по лестнице, статуя осталась позади; я не успела толком разглядеть ее, но мне подумалось: должно быть, это Вульмартис, богиня в облике Старухи. Какое другое божество согласилось бы влачить мрачное существование в этой нише у входа в промозглую преисподнюю?
Мы поднимались все выше и выше в башню и наконец добрались до отведенной мне камеры.
Мы задержались у ее порога, и я услышала страшный нескончаемый гром, гулявший по замку, — безмолвие. Казалось, среди всех этих каменных пещер нет больше ни единого живого существа.
Ключ надзирательницы заскрежетал в замочной скважине, затем она повела меня в камеру.
И опять я удивилась. На стенах давнишняя побелка. Окно выходит на океан.
При взгляде на незастекленное окно первым бросался в глаза и приводил в смятение крест — вертикальная железная перекладина шла от подоконника и пересекала перемычку, которая слилась с разделявшим море и небо горизонтом… все отверстие не больше моей головы. В то же мгновение я поняла, что буду подолгу простаивать перед ним, прижимаясь висками и щеками к камню, а железная перекладина вопьется мне в лоб, рассекая меня надвое.
Надзирательница снова обратилась ко мне:
— Вам принесут соломенный тюфяк, постельное белье и предметы первой необходимости. Уборка в камере — ваша обязанность. Таких заключенных, как вы, кормят два раза в день. Возможно, вам разрешат прогулки. Я еще не получила указаний на этот счет.
Я обернулась и поглядела ей в лицо.
— Могу я обратиться к кому-нибудь с апелляцией?
— Я ничего об этом не знаю, — ответила она. — Раз уж вы сюда попали, вам лучше смириться с этим.
Затем, не желая больше попусту тратить свое бесполезное сумеречное время, она направилась к выходу и заперла меня в камере; ключ со скрипом повернулся в замке.
Меня поддерживало отсутствие убежденности. Я успела породниться и сблизиться с несчастьем, но, по-видимому, все еще воспринимала беду как своего рода зал ожидания.
И вот, я присела на каменный выступ и принялась ждать.
2
Милое море, ты — постоянный мой собеседник, мое волшебное зеркало, благодаря которому я вижу землю.
Безжалостное море, ты ничего мне не приносишь. Только свою синеву, которая лишь изредка меняет цвет, превращаясь под жутким небом в синий свинец, становясь кровавой в отблесках заката и черной по уходе дня.
Из-за расположения окна заре не удавалось проникнуть ко мне. А потому рассветы перестали существовать. Просто каким-то образом появлялся свет. А в волнах возникали огненные прожилки.
Но море имело цвет.
В Доме Ночи цвета не было.
Я чувствовала, как камень давит мне на лоб и щеки, даже если не стояла у окна. А перекладина запечатлелась в мозгу клеймом, делившем надвое все, что я видела. Даже во сне воду и небо рассекало железное копье.
Вдобавок понятие окна было связано с теплом.
В камере тепла не было. А после захода солнца в ней становилось холодно. Мне дали плед, чтобы я не мерзла При этом я заплакала. Такой поступок могли бы совершить люди, которые обо мне заботятся и не хотят, чтобы я мучилась. Но на самом деле это лишь заведенный в тюрьме порядок.
Даже по прошествии нескольких недель я не поверила, что в этом замке есть и другие узники, а если и есть, то они вросли в каменные стены и превратились в причудливых монстров, едва ли способных передвигаться. Они не подавали голоса. Стояла тишина, которую нарушал лишь внезапный скрежет в замке, шуршание двери, бряканье поставленных передо мной тарелки с чашкой — до меня ни разу не донесся шум шагов девушки, приносившей еду и убиравшей помои. Иногда она приходила рано утром, перед самым рассветом, тогда я вовсе ничего не слышала.
Шумело только море да небо во время грозы. Я вытягивала шею, стараясь уловить этот гул. А какое звучание исходит от звезд? Если я напрягу слух, удастся ли мне различить его? Мне даже казалось, будто я слышу его, тоненький свист… Но кругом такое оглушительное безмолвие, из-за него пропадает множество тональных оттенков.
Закончилось ожидание иного рода. Я ждала прихода «ежемесячных гостей», как называла их одна из горничных моей мамы, ждала с тревогой, не зная, насколько удачно справлюсь с ними здесь. Ежемесячные гости не пришли. Значит, задержка. Часы у меня во чреве опять хромают по милости жизненных событий.
Но миновало уже больше месяца. (Ведь я отмечала дни в маленьком бумажном блокноте, который вместе с омерзительным, прикрытым крышкой ведром и комом тошнотворной каши принесла мне девушка в ответ на просьбу о письменных принадлежностях; нашлись и чернила, очень сильно разбавленные, или они хранились здесь целую вечность и вконец выцвели.) Уже больше месяца, как нет кровотечений. А порой, когда я утром поднималась с тюфяка, желудок начинал бунтовать против силы земного притяжения, и меня рвало. Я подумала, что заболела, подхватив в камере какую-то заразу. Но даже я не могла вечно оставаться идиоткой. Я забеременела. У меня будет ребенок. Ребенок Ретки, зачатый мною в результате поступка, продиктованного похотью, жаждой самоуничижения, и, в конечном счете, ничего не значащего. От этого во мне зародился плод, а вся гальваника любви ничего не смогла создать.
Пугает ли меня эта новая ответственность, это бремя? Оно нереально. Да и как иначе? Я не успела осознать сам факт, лишь поняла, что заложенная в нем истина послужит мне наказанием.
Я набрасывала на листках блокнота силуэты деревьев и выдуманных мною молодых женщин, сохранившихся в памяти цветов, записывала обрывки мыслей. Ни одного упоминания о состоянии, в котором пребываю, или о месте, в котором оказалась. Ни одного обращенного к другу письма, пусть даже без надежды на доставку.
Во сне тюремное заключение становилось ощутимей, чем во время бодрствования. Камера сильно уменьшалась, ее стены, смыкаясь, надвигались на меня, я начинала биться в них или пыталась протиснуться через окно, и его железная перекладина обвивалась вокруг моего тела, сжимая его в тисках. Еще мне снилось, будто я брожу туда-сюда по коридорам, а натолкнувшись на черную Вульмартис-Старуху, преподношу ей крапиву, единственное из живых растений, которое мне удалось найти.
Исписав все листки в блокноте, я попросила девушку принести мне новый.
До этого я никогда толком не обращала на нее внимания. А тут она вдруг ожила. И залилась визгливым смехом, сверкая грязными зубами. Лицо у нее было круглое, но без единого следа великодушия.
— Хотите новый? Можете хотеть и дальше, — сказала она. — Я и так вас побаловала, когда принесла этот. Надеялась на какой-нибудь подарок от вас, да куда уж там.
— У меня ничего нет, — сказала я.
— Ага, — откликнулась она. И добавила: — Думаете, мне приятно выносить за вами грязь? Прислуживать вам?
Мне стало стыдно, но я уже многому научилась, а потому не подала виду. Я подошла к окну и стояла там, глядя на океан, пока она не завершила очередную тираду и, заливаясь идиотским смехом, не ушла прочь.
3
Они явились поутру, надзирательница и тощий человек с волосами соломенного цвета, который обмотал мне запястья веревкой и туго затянул ее узлом. Мне предстоит беседа с начальником замка, и я должна выглядеть надлежащим образом.
Выйдя из камеры, я испытала ощущение куда более неприятное, чем головокружение, — связь с трехмерным пространством нарушилась гораздо сильней. Мне и так приходилось чересчур туго затягивать корсет, иначе ни одно из платьев не сходилось на мне. Теперь мне стало совершенно нечем дышать, а связанные руки ничем мне не помогали, и я шаталась от стены к стене, как пьяная. Человеку с соломенными волосами это показалось забавным, он стал весело хихикать, пока надзирательница не велела ему замолчать — он тут же притих.
Мы спустились вниз, прошли по каким-то коридорам и стали взбираться в другую башню, все в полусвете фонаря.
Затем, когда мы поднялись на площадку, мощнейший поток света хлынул из огромного сводчатого окна без стекол, перегороженного пятью железными прутьями. На полу, под ногами у гнома, привратника, впустившего меня когда-то в тюрьму, лежал пыльный потертый ковер, изъеденный крысами.
Наша процессия из трех человек остановилась.
— Она связана? — осведомился гном.
— Связана, — ответила надзирательница.
— Ладно, отведу ее к начальнику, — сказал гном. Он говорил на диалекте Китэ, но так неразборчиво, что мне не удалось бы его понять, не проживи я столько времени в Ступенях, но даже жители той деревни не издавали таких булькающих звуков, как он. Похоже, гном с гордостью ожидал, что его речь прозвучит невразумительно для меня: он поманил меня к себе, резко прищелкнув языком.
Вверх от площадки уходила причудливая винтовая лестница из дерева. Гном вел меня, я послушно двигалась следом, словно на поводке.
Под аркой показалась дверь, гном постучал в нее.
Спустя некоторое время кто-то крикнул, чтобы мы входили.
Покои начальника тюрьмы блистали изъеденным молью великолепием. Цвета все же различались. От изношенного восточного ковра, расстеленного на полу, до исцарапанного письменного стола из красного дерева все излучало краски, присмиревшие только от износа.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72