Ненароком открытое мной чудесное приключение доступно всем. Более того, эта пьеса предназначена для дуэта, а не для сольного исполнения. Что за жуткое зрелище являл собой Гурц, неужто и я способна на такое? Меня это пугало. Меня испугала мысль о том, что этот человек с глазами точь-в-точь как драгоценные камни, которые казались еще зеленей на распаленном настороженном лице, подведет меня к самому краю и столкнет вниз. И тогда я воспротивилась, не захотела принять чувственного удовлетворения, которое он мог бы бескорыстно мне подарить. Недомогание пришлось кстати, и, соскользнув с этого пути, я откинулась назад и пусть не словом и не жестом, а лишь мысленно дала понять, что дальше не пойду.
Спустя некоторое время и он отстранился от меня.
— Вы проявили чрезвычайное великодушие. Все впереди, Аара. Настанет день, настанет ночь. Для нас с вами. — Затем, уже стоя у камина, он проговорил: — Когда над нами будут совершать обряд, скажите, что вам семнадцать лет. И в документах, которые вы подпишете, поставят ту же цифру. Я не ошибся, летом вам исполнится шестнадцать?
— В конце лета, осенью.
— Что ж, этого достаточно. К моменту бракосочетания невеста должна достигнуть возраста шестнадцати лет, а мне хотелось бы, чтобы наш союз имел как можно больше общего с браком, хоть он и не вполне им является.
— А если бы я попросила, — сказала я, — вы женились бы на мне по-настоящему?
— Не просите, — ответил он, — не женился бы, и ваша просьба испортила бы то, что у нас есть. — Он стоял, разжигая одну из длинных глиняных трубок, которую снял со стойки. Синевато-белесый дымок душистого табака поплыл в воздухе. — Именно это вас и тревожит? Вы так горюете о настоящем браке?
— Нет. Для Гурца я была игрушкой, — сказала я. — Он только под конец на мне женился. — Карулан нахмурился, и я поняла, что ему об этом не рассказали. — Это роняет меня в ваших глазах?
— Вовсе нет, — медленно проговорил он, — но заставляет меня снова призадуматься над вопросом: из какого же теста вы сделаны? Впрочем, медведь побери. Вы еще и сами себя не знаете.
И тут, тяжело ступая, явился мальчишка-истопник; исполнив свои обязанности, он удалился, а Карулан заметил, что при подобной медлительности слуг мы могли бы довести дело до конца, но если мальчишка сообщит, что мы сидели по разные стороны от камина, кое-кто в доме поведет бровями, а то и надерет ему уши.
Мы отправились спать. Задержавшись на лестничной площадке, он запечатлел на моей руке целомудренный поцелуй, желая мне спокойной ночи.
— Когда я уеду, вы еще будете спать. Кстати говоря, никто из слуг не хочет покидать вас. В случае каких-либо перемен, я сразу же вас извещу.
— То есть, если переменятся ваши планы относительно меня.
— Нет, опаловые глазки. Если возникнет угроза вашему поместью. Но этого не произойдет. А теперь отправляйтесь в постель, смотрите сны про меня и расскажите в письме, что вам приснилось, за исключением непристойностей, надеюсь получить его через неделю.
Я легла спать, но мне приснился не Карулан, а красный мрак, от которого я убегала, чувствуя рядом с собой присутствие второго беглеца, но я боялась, как бы меня не услышал преследователь, и не посмела его окликнуть, а может, я ощущала лишь отзвук собственных шагов.
Утром ни Карулана, ни солдат уже не было. Он же сказал, что никогда не лжет в подобных случаях.
3
По моей просьбе открыли двери в его покои. Вероятно, они думали, что я попрошу об этом раньше — ключ так и сиял, а замок оказался смазан. Я представила себе, как экономка скажет своим ближайшим подчиненным: «Ей хочется с ним попрощаться, ведь скоро она вступит в новый брак». Но разумеется, дело было не в этом.
Я предполагала, что Мельм захочет пойти вместе со мной. Слуги говорили, что он сам заглядывает в эти комнаты, когда нужно прибраться, и разрешает горничным стирать пыль только под своим присмотром. Но Мельм лишь отворил мне дверь, поклонился и ушел. Теперь мы с ним лишь изредка вступали в разговор.
Кабинет хозяина располагался в восточной части дома. В этой большой комнате имелся выход в зал и на веранду, но дверь перекосило, а замок так заржавел, что все, кроме настырных волков, махнули на нее рукой.
По бесчисленным полкам тянулись ряды книг в кожаных и даже металлических переплетах с висячими замочками. В стеклянных сосудах, аккуратно помеченных ярлычками, хранилось несколько древних свитков — труды натуралистов и философов, творивших в эпоху античности. Все соответствовало моим предположениям. На большом письменном столе — стеклянные гири, медные весы, а в нем мириады ящичков с бумагами, антикварными вещицами, фигурками из воска, булавками; на самом виду лежала пара книг — то ли выставленных напоказ, то ли являвших собой душераздирающее зрелище — однажды он встал из-за стола и так их и оставил, надеясь возвратиться из похода с Длантом. Был в комнате и мраморный верстак, прибранный и чистый, только маленькие инструменты для тонкой работы остались непонятны мне, а еще прибор для дистилляции; за несколько недель тщательно наведенный глянец покрыла пыль.
На стенах была развешана коллекция с засушенными листьями и цветами, с записями о характере растений, сделанными рукой ребенка, за ними следовали другие, с почерком взрослого Кира Гурца. Там же я заметила жуков и бабочек, красивых на мой взгляд и в то же время вызывающих ужас, все эти краски — зелень, ярь-медянка, едкая голубизна и желтизна на мумифицированных трупах сливались в очертания черепов и глаз. Он убивал их, потому что питал к ним любовь, хотел получше их разглядеть и изучить. На другой стене меж высоких стеллажей с книгами — длинная желтовато-серая волчья шкура плохой выделки. Надпись гласила: «Я убил волка и выделал шкуру. Он застрелен из кремневого ружья двумя пулями. Сегодня мне исполнилось десять лет».
Обнаружив в углу небольшой клавесин, я удивилась. Мне бы и в голову не пришло, что Гурц умеет на нем играть; правда, инструмент оказался закрыт на ключ. Затем я нашла на крышке записку, подклеенную к засохшей розе: «Клавесин моей матери».
Жуткое впечатление: как будто он побывал здесь и сделал краткие пометки, отвечая на вопросы, которые могли у меня возникнуть.
Из кабинета я поднялась по лестнице в Восточную Башню. На полпути из него находилась ванная комната, но воду там отключили. А наверху — спальня хозяина с расположенной напротив нее молельной. Внутри нее на полу, застланном восточным ковром, стояла старинная курительница благовоний; две-три мухи жужжали, ползая по ней: прельстившись ароматом, они уже не могли или не хотели улетать. Вот вызолоченная ниша, где раньше находились медведь и волк. Согласно традиции, Випарвет являлся богом, покровительствовавшим Гурцу, и в положенное время все, кто хотел, не таясь, совершали ритуалы в зале. А здесь владелец поместья и его жена могли предаваться порывам благочестия, обращаться к богам с просьбами, каяться в грехах. (Я лишь однажды из вежливости посетила усадебного священнослужителя, хотя он довольно часто бывал в доме и совершал различные незатейливые обряды. Я не особенно вдавалась в разговоры с ним. Платил ему Мельм, а я стояла рядом.) Затем господин с госпожой засыпали — или предавались любви — в огромной черной кровати, полые столбики которой украшала резьба в виде ветвей — деревья вновь обрели свойственную им форму.
Матрас и полог сняли, осталась только колоссальная рама. Над деревянным навесом виднелся герб Гурца — щит в форме сердца и увитый белыми цветами жезл. А под ним выписанный золотыми буквами девиз. Я прочла: «Либо Все Сразу, либо Ничего». Я поняла. Жезл — символ стойкости, несгибаемой воинской силы. Вьющиеся цветы, выраставшие из него, означали изобилие и покой, гибкость, мир, священную землю.
Вся эта премудрость была здесь, а его, как ребенка, все тянуло странствовать. Несмотря ни на что, он так и не набрался ума. Все сразу или ничего. Погнавшись за всем сразу, он и потерял все, а в результате: Ничего.
За окном виднелись сосны и небо, весна уже на исходе. На подоконнике в стеклянном ящичке обнаружилась последняя бабочка. Южное насекомое, крохотное, пронзительно-синего цвета. Я видела их в садах возле древнего дворца в Сирениях, а с тех пор ни разу. Как странно. Наверное, кто-то привез ему эту бабочку, и она, словно сирена, заманила его в дальние края.
В тот день, когда мне встретились такие бабочки, я видела еще и пленника, стоявшего на зеленой прогалине, Фенсера.
В классических романах бабочка являлась символом души. Откуда взялось стремление убить душу и надеть ее на булавку? А где теперь твоя душа, Кир Гурц?
Я удалилась, подобно пилигриму, который прикоснулся к мощам, но не нашел облегчения. Я не излечилась. Ни от чего.
4
Ни единого залпа не донеслось до Гурца. Тем ранним летом ни один вражеский солдат, отбившийся от войска, не занимался мародерством среди наших полей и лесов, хотя письмо Карулана (восьмое) доставили люди в черных мундирах. Они не принесли важных известий, и он тоже писал ни о чем. В игривом тоне. На этот раз в письме прозвучал упрек: «Либо Ваши нежные слова, обращенные ко мне, разодраны войной в клочья, либо их украли, и какой-то другой одинокий человек упивается ими; или же Вы — бессердечная нимфа, которая не умеет писать и скрывается среди кустов или вод своей реки, питая добрые чувства к ним одним». Что правда, то правда, я ему не писала.
Поместье обеспечивало нас всем полностью, продолжались работы на полях и в садах, где уже начали появляться плоды, среди изобильных виноградников и зарослей деревьев. Озеро так и кишело рыбой. Все говорили, что отлавливая часть ее, мы совершаем добрый поступок, ведь тогда остальным легче выжить.
Время от времени странники сообщали что-то новое. Крестьянские семьи, бежавшие в наши края из районов боевых действий, какие-то конокрады, которым по соседству с пушками пришлось несладко. А однажды экипаж с дамами и кавалерами, спешившими с другого конца страны в Крейз, чтобы принять участие в «достославной осаде» в качестве наблюдателей.
К тому времени, когда десятая часть войск чавро и их союзников окружила стены Крейз Хольна, белые цветы на кустах сирени, охранявших вход в храм Вульмардры, успели отцвести.
В канун Желтой Розы — который в Сазрате не празднуют — в самый разгар лета они сняли осаду.
А я жила, как будто не было ни осады, ни войны.
Его назовут Трехсторонним Договором. Восточная монархия, Альянс Чавро — в который теперь входила и моя родная страна (не враг, так друг поглотил ее) — и Саз-Кронианская империя одновременно подписали его в три часа утра в Саблической Баслии, расположенной у восточных границ, в Золи на южном рубеже и в столице Кронии, во дворце.
Советники императора подняли шумиху, вассальные принцы и правители его земель тоже. Даже сторонники войны заявили, что сейчас необходимо сделать передышку и заключить перемирие, дабы в конце концов одержать победу.
В Крейз вкатили запряженные ослами чаврийские пушки, увенчанные гирляндами цветов, а люди на улицах братались, целовались, клялись друг другу в верности и пили вино; прошел месяц, и Карулан прислал девятое письмо, в котором и поведал мне в непринужденной манере все эти подробности. Он побывал в Баслии и мог бы потешить меня целой повестью, если не вполне пристойные детали истории занимают меня. Разве он не обещал, что все кончится хорошо?
«В этом большом мире все влюблены друг в друга. Чавро в кронианцев, а кронианцы в чавро. Как только могли мы вести войну с такими дивными соседями? Мы устраиваем для них пирушки по всем столицам и разделываем восток на куски к обеду».
Он перестал соблюдать осторожность в письмах. И я поняла: его положение изменилось, он добился некоторой власти.
Опираясь на прочитанные когда-то книги с едва понятным мне содержанием, я принялась раздумывать над всяческими интригами. Тайное союзничество, неразглашаемые договоры. Все это только предположения. Но ведь он знал заранее, как развернутся события драмы. Авторы сценария обсуждали его с Каруланом, если только он не принадлежит его собственному перу. А может, сами боги обратились к нему, решив, что его прагматичная почтительность лучше религиозной неразберихи.
Крония лишилась части владений. Император утратил величие, словно фигурка из свечного сала, подтаявшая от сильного жара. И будет несложно растопить ее совсем и переплавить в человека помоложе, поумнее и поярче.
Но из всего водоворота исторических событий Аару занимало лишь одно: теперь он потребует, чтоб я вступила в супружество сердечного преподношения. Нам с Гурцем придет конец. Не враг, так друг поглотит и меня.
5
Мне снилось, будто кричит женщина. Может, это мой крик? Я проснулась. Стояло утро, последняя четверть лета. Вокруг — бледно-синий свет.
Крики стихли — они неслись не из страны сновидений, вырвались не из моего горла. Какой-то ритуал — неужели возле храма Вульмардры, старухи-матери-девушки опять кого-то лишили жизни? Земля дала всходы, приближалось время, когда начинают делать вино и собирать урожай, и до меня донеслось эхо особых приготовлений, звучавшее приглушенно из-за разговоров о войне, из-за уклончивости, быть может, из-за моего присутствия. Прошлым летом меня здесь не было, я им не мешала. День празднества Вульмартии пришелся точно на мой день рождения. Тогда я еще находилась в городе. А теперь? Своеобразный пролог — зарезанный острым ножом зверь или птица… Впрочем, кричала девушка. Но ведь они не… не может быть, чтобы в честь богини проливалась человеческая кровь.
Она приемлет кровь женщин, которую они теряют раз в месяц и во время родов. И кровь мужчин, пролитую на поле боя. Не надо об этом думать.
В голове, словно мухи, замелькали разные картины. Меня бросило в жар, я встала с постели, подошла к западному окну, затем к северному, но сумерки еще не развеялись, и я ничего не разглядела.
Надо подняться на крышу. По узенькой лесенке.
Я набросила шаль поверх ночной рубашки. Вышла из комнаты. В коридоре ни души.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72