Фенсер, как любезный кавалер, расстелил плащ и жестом предложил мне сесть. — Ирменк говорил, что этот изверг с «Двексиса» рассказывал тебе о нем. Что ты подумала?
— Если ты счел, что Ирменка осудили несправедливо, значит, так оно и есть.
— Ты все еще ребенок, — сказал Фенсер. И коснулся моих волос, выбившихся из узла.
Его замечание оскорбило меня. Не потому, что оказалось справедливым — во мне действительно еще много осталось от ребенка, — но как он мог принять мою веру в него за детскую неспособность?
Я не стала спорить. И лишь сказала:
— Аара — это тоже я.
— Подобно богине, имеющей множество обличий. Я помню Аару. Цветок, преподнесенный мне судьбой, когда я ждал одних только колючек. Я не заслужил ни того дня в праздник урожая, ни Аары.
Не хочет ли он таким образом сообщить, что у нас с ним все кончено? Похоже на то, уж больно он серьезен и снисходителен. Он стоял рядом с гробницей, отвернувшись от меня и глядя в ночь.
— Ты знал тогда… — заговорила я. И остановилась.
— Я не знал, кто ты на самом деле, Арадия. Я принял тебя за кронианку. И увидел в тебе другую. Илайиву. Самым неожиданным образом ты очень на нее похожа.
— Поэтому ты невзлюбил меня? Потому что я похожа на нее, а все же не она?
— Она мертва.
Его слова резанули меня ножом сквозь темноту. Я сказала:
— Она покончила с собой и бросила нас обоих.
Наступила долгая пауза. А потом он рассказал мне о тюрьме и стражнике, принесшем ему это известие. Его слова послужили лишь дополнением к тому, что я видела во сне. Я бы очень расстроилась, окажись все иначе. Упоминать об этом я не стала.
— А потом, — с тихим вздохом проговорил он, — воины медвежьей армии увезли тебя. Очи. Тебе тогда исполнилось всего… двенадцать лет…
— Четырнадцать. Я должна была искупить грех.
— Такая маленькая. О каком искуплении может идти речь? Ты полюбила человека из вражеского войска и подумала, что согрешила?
Я не могла понять — сказать ему или нет. Полнейшее искупление. Поведать ему о том, как я вычеркнула его имя из списка приговоренных к казни, как вмешалась, сломала и сотворила его заново одним-единственным необдуманным жестом, желая спасти ему жизнь.
Я не успела решиться, не успела раскрыть рта, ведь сердце продолжало биться, нанося удары как кнутом, и я устала, я вконец измучилась, а он уже заговорил:
— Я узнал тебя только здесь, на дороге. И все вспомнил. Такая странная маленькая девочка с длинными шелковистыми волосами, похожими на солнечный свет. Ведь это я сообщил тебе о гибели родителей. Боги мои, до чего же я, верно, стал тебе ненавистен.
Спустя некоторое время я спросила:
— Ты не позволишь мне любить тебя теперь?
Он покачал головой:
— Арадия… Нет. Не надо признаний. Всеми богами молю тебя, не говори, что ты проделала этот путь, разыскивая меня. Подобным мыслям нет места в моей голове. Это фантазия, дурацкая и прекрасная. Ты вполне на такое способна. Я же видел тебя на празднике урожая. Ты походила на вышедшую из чащи робкую лань, она доверчива, но все думает: не убежать ли; у нее глаза богини, и сразу становится понятно, что лань волшебная и душа у нее огненная… Арадия, не вынуждай меня говорить об этом. Праздник урожая и Вульмардры.. соитие в конце лета, о котором потом забывают.
— Ты забыл, а я нет.
— Забыл, но иначе, чем ты предполагаешь. Сокровище тайников памяти. А теперь отпусти меня.
— Я заранее угадала, как мы встретимся и что ты скажешь. Ты согласился повидать меня лишь затем, чтобы расстроить предполагаемую ловушку. А вместо засады встретил всего-навсего ненужную тебе женщину, твердящую про любовное свидание в лесу, о котором лучше просто забыть, ведь для тебя это все равно, что прыщ почесать. А для меня…
Он рассмеялся:
— Я вижу, за время, проведенное среди армейских, ты усвоила два-три отменных выражения.
И снова мне не удалось ничего больше рассказать. Он отгородился от меня щитом. Каждую мою фразу он воспринимал как удар шпаги и парировал их все. От потрясения у меня онемела рука. Я дошла до полного изнеможения, как Ликсандор, упавший на землю под земляничными деревьями, истекая кровью и плача.
Соскользнув с гробницы, я пошла по дорожке среди кипарисов. Каждая частичка моего тела отозвалась криком, как будто наши волосы и кожа срослись, и мне пришлось оторвать их друг от друга. А ночь хранила молчание.
— Арадия, — сказал он, но я не оглянулась, не остановилась. Он предложил проводить меня до городских ворот. Мне не надо, чтобы он меня охранял. А того, что мне нужно, он дать не может.
Когда я поравнялась с гробницей Леопарда, мне навстречу вышел Ирменк.
— Опасности нет, — сказал он, — но я могу проводить вас до ворот.
— В этом нет необходимости. Скажите мне кое-что.
— Может, и скажу, — ответил он. Заметив, что я расстроена, он ласково поглядел на меня.
— Почему вы зашли в магазин к Пелле?
— Из-за картины с зеленым плодом. Она бросилась мне в глаза, когда я стоял на другой стороне улицы.
— А вы прежде бывали в городе?
— Не часто. Подолгу там не появлялся. А первое время вовсе не бывал. Я — человек заметный. И всякий, кому известны приметы, может догадаться, кем я был.
— А сегодня Фенсер попросил вас сходить в город?
— Нет, но недавно он посоветовал мне заглянуть в лавку Пеллы. Он сказал, — Ирменк поколебался, затем договорил до конца, — сказал, что мне, вероятно, захочется посмотреть на выставленные в ней картины. И еще, что лавка эта примечательна, ведь в ней рисует, сидя у витрины, хорошенькая светловолосая девушка.
Я отшатнулась. Значит, Фенсер видел меня. Видел, а я его не заметила. Вероятно, он не узнал меня, ведь я сижу вполоборота к окну, склонив голову над рисунком… впрочем, если бы он меня любил, если бы испытывал во мне потребность, разве тогда мог бы он не узнать меня? Разве смог бы пройти мимо? А мне-то, раз я вижу его во сне и чувствую на расстоянии, мне-то следовало бы знать, что он рядом, но я не знала, и тень его, как сотни других, лишь промелькнула между мной и полуденным солнцем.
Я брела по древней дороге, нимало не заботясь о том, что творится вокруг, но никто не потревожил меня, потому что на всей земле не осталось ни одного живого человека.
От горечи глаза мои стали сухими и холодными.
Все теперь кончено.
Я останусь здесь, куда мне деваться? А летом он уедет отсюда — что еще можно придумать — и остановится в другом месте, чтобы наверняка избежать встреч со мной.
У меня нет никаких прав на него. Нуждаться в человеке — вовсе не значит иметь на него право, а любить — вовсе не значит обладать.
Я шла, с трудом передвигая ноги, а оказавшись вблизи городских стен, на неровно вымощенной дороге, стала часто спотыкаться. Я немного постояла, прислонившись к арке ворот, как будто гранитное одеяние придавило меня своей тяжестью. Мне страшно хотелось уснуть, но я едва сумела припомнить дорогу к своему временному жилью. У меня нет дома.
ГЛАВА ВТОРАЯ

1
Ассистент маэстро Пеллы занемог, и меня попросили присмотреть за лавкой.
— На самом деле уже давно следовало бы платить вам, — сказал Пелла, — ведь вы стали достопримечательностью заведения.
Вообще-то я намеревалась исчезнуть. Стоило мне зайти в магазин, как тоска накатила на меня, я еле устояла на ногах. Но я почувствовала, что не в силах отказать маэстро. Ничего мне не сделается.
Я строго держала себя в руках все время, пока сидела в магазине, беседовала с заходившими покупателями, пока полдничала с маэстро и его питомцами. Я не плакала. Слезы поставили бы на всем точку. Вероятно, я еще не убедилась до конца. И, видимо, надеялась, что со временем человек, которому навсегда отдано мое сердце, смягчится. Но такая картина оказалась не по силам даже моему воображению.
Вместо этого я стала представлять себе новую квартиру или хотя бы зеленые занавески и красно-розовую лампу. Раз у меня нет дома, нужно его создать. И надо как-нибудь сходить в гавань и разузнать в доме, где живет тетушка Эмальдо… пепел. Пустота. Ну ладно, этого я не обязана делать, но мне следует по крайней мере забыть о другом человеке.
Чем больше я старалась отрешиться от мыслей о нем, тем чаще и ярче вспыхивал в моей памяти его образ. Он являлся мне в разных обличьях: то обаятельным капитаном, то потрепанным бойцом со стен осажденного города, то приговоренным к смерти узником, то блистательным игроком и дуэлянтом, то призраком с сумеречной дороги, пьющим вино топаз, то любовником, то отвергшей меня тенью.
На следующую ночь я улеглась в постель и стала ждать, когда же я заплачу, зарыдаю. Слез не было. Колодец мой высох и потрескался. Заснуть мне тоже не удалось. Поэтому я принялась (весьма разумное решение) читать книгу. А наутро вышла из дому — глаза, будто тлеющая зола, да жажда, как у обезумевшего среди пустыни странника, — купила на рынке фунт винограду, чтобы смочить горло, и повстречала Дорина; тот зашагал рядом со мной.
— Как рано ты встала сегодня, Айара.
— Я не позировала тебе вчера. Ты закончил наброски?
— Нет, но теперь ты выглядишь иначе.
Мы дружно принялись за виноград. Я сказала:
— У меня тоже бывают видения. Ты не один такой. Да ты же сам говорил мне об этом. Сколько тебе лет?
— Четырнадцать.
— Да, так мне и сказали. Но ты ведь старше?
— В душе. И… мне помнится другое.
— Не рассказывай! — крикнула я.
— Нет. Не буду. Не хотелось бы.
Мы шли, пересекая Форум.
— Айара, — сказал Дорин, — по-моему, Больмо вовсе не болен.
Больмо, так звали ассистента. Я поначалу не поняла, о чем он говорит.
— Не болен?
— На рассвете я видел его на улице с незнакомым человеком. Они укрылись в какой-то из подворотен. Больмо убежден, что я ничего вокруг не замечаю, а значит, и их не заметил.
— Н-да, — пробормотала я. И вдруг до меня дошел смысл сказанного. — С незнакомым человеком… что за человек?
— Он похож на моряка. Мне думается, из гавани Дженчира.
— Где ты их встретил?
— Я снимаю комнату около Ворот с Колесницей. Мы оба застыли у поворота на улицу, в которой находилась мастерская Пеллы.
— Позапрошлой ночью… — начала было я.
— Я видел, как ты выходила из города, — сказал Дорин. — Ты была в мужской одежде. Рост у тебя довольно высокий, и тебя нетрудно принять за молодого человека. Но я узнал тебя. За тобой кто-то крался. Он не подходил близко. Я подумал, уж не замышляет ли он дурное, но потом решил, что он выполняет твою просьбу. Это был Больмо.
— Ох, матерь наша.
— Он ступал так тихо, что ты не слышала шагов. И держался поодаль. Может, он о чем-нибудь проведал.
— Я шла не на свидание, — заявила я. И, сбившись с толку, добавила: — Свобода человека…
Такой безликий, неприметный, суетливый ассистент Пеллы, я даже позабыла, как его зовут. Он поджидал меня неподалеку от дома, в котором я живу, а потом прокрался следом. Надежно где-то спрятался и подглядел за нами во время встречи. Он и бровью не повел, когда великан зашел в лавку, но тут же навострил уши. И вознамерился поймать Ирменка. Как глупо упустить из виду такую возможность. Высадившийся с «Двексиса» отряд, эти люди или их сообщники могли добраться до старого города, пообещать вознаграждение; вероятно, кто-то из них остался для наблюдения в порту. До сих пор беглому невольнику удавалось скрыться от слежки. Но я, мое дурацкое желание, да еще колдовство вдобавок, выманили его из укрытия, и в конце концов по моей милости он угодил в ловушку, которой остерегался Фенсер.
Неужели Больмо выследил их до конца? Они его не заметили, это точно, ведь он до сих пор жив и сегодня на рассвете прятался в подворотне с каким-то незнакомцем.
Я застыла в нерешительности, не зная, что мне делать.
— Пелла откроет лавку только через полчаса, — проговорила я, размышляя вслух. — Где Больмо снимает квартиру?
— Он живет у матери, в белом доме у Храмовых Ступеней.
Я не сумела придумать ничего иного, как отправиться туда.
Мы расстались с Дорином, он выглядел почти как всегда. Он так много рассказал мне, и это чрезвычайно важно, ведь он — ясновидящий.
Вернувшись на рынок, я купила еще винограду, два больших спелых яблока и цветов. Я поднялась по ступеням, убегавшим вверх от храма; на террасах слева и справа от лестницы стояли, будто бы в застенчивости, современные дома: лестница совсем древняя, а они так молоды, что им страшно пересечь ее.
Белый дом был там явно не к месту, довольно маленький, убогий и неопрятный. Я позвонила в колокольчик, думая, что никто не откликнется, но тут вышла домоправительница. Я справилась о здоровье Больмо. Она сказала, что он встал и теперь на веранде; я с радостным видом прошмыгнула мимо нее.
— Как я рада, что вам полегчало, — воскликнула я, ворвавшись к нему. Веранда имела жалкий вид и выходила окнами на жалкий клочок земли, заросший сорняками, где стоял бак с дождевой водой. Я застала Больмо в домашнем ситцевом халате; он поспешно растянулся на диване, сделав кислую мину и старательно притворяясь больным.
— Колики, легкий приступ. Бывает из-за погоды, — сказал он. — Скоро пройдет.
Я вручила ему цветы и фрукты. Он изумился и все держал их в руках, пока суетливая домоправительница не избавила его от обузы.
— Вы очень добры, — сказал Больмо, — тем более что мы ведь не стали близкими друзьями.
— В чем я глубоко раскаиваюсь, — ответила я.
Домоправительнице надоело выжидать в надежде услышать что-либо интересное, она вышла. Больмо бросил мрачный взгляд на книгу, которую, видимо, читал перед моим приходом. А я решила, что подобраться к нему можно лишь одним-единственным способом.
— Но я здесь по иной причине, — сказала я.
— Ах… да?
— Позапрошлой ночью я выходила за пределы города. Вы следовали за мной.
— Я? — Ожидая обвинений, он тут же изобразил на лице негодование, причем изрядно перестарался. — Если вам нравится бродить по ночам, вполне возможно, кто-то и пошел за вами, но только не я.
— Вы. И не будем спорить. Я порадовалась вашему обществу, поскольку предполагала, что мне понадобится помощь. В конце концов я обошлась без нее, но добиться желаемого мне не удалось. Негодяи дали мне от ворот поворот, моим доводам они не поверили, а потом я уже не осмелилась пойти за ними.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72