— Можешь оставить меня здесь, — выговорил Рэм, привалившись к воротам.
— Почему бы и нет? Она обязана пустить тебя. Только последняя сука способна прогнать человека в таком состоянии.
— Тогда она вполне может выставить меня. Она — сука из сук, какой еще свет не видывал.
Солдат пожал плечами и, сочтя свой долг выполненным, отправился в винную лавку.
Рэм ждал у ворот. Полуденный зной выпивал остатки его сил, и он уже начал терять сознание, когда вернулся привратник и впустил его.
Он пересек двор, вошел в дом и добрел до комнаты, которую указал ему старик. Все плыло у него перед глазами, поэтому комната, претендующая на роскошь, но на самом деле выглядящая довольно убого, не произвела на него никакого впечатления. Однако женщина в самом центре поля зрения была видна до странности четко, неожиданно напомнив об отчетливой резкости его видений. Долгая молодость Висов уже начала покидать ее, но не это, а разочарования и обиды изрезали ее лицо глубокими линиями. Она постоянно твердила ему об этих разочарованиях и обидах — изредка с подробностями, чаще в общих словах, перечисляя причиненное ей зло. Как она когда-то была в милости у особ королевской крови Дорфара. Как с ней несправедливо обошлись и втянули в интриги двора в Корамвисе в последние дни его былого могущества. И самое главное — как его отец покинул ее. Она всегда ненавидела Рэма из-за его отца. Она не уставала повторять ему о том, что нисколько не сомневается — сын никогда не любил ее, даже в младенчестве.
Он ощутил к ней что-то вроде жалости. Ее темные волосы были аккуратно уложены в прическу служанкой, которую она стегала розгой, когда девушка чем-то вызывала ее неудовольствие. Прическа выглядела немного старомодно — вне всякого сомнения, так укладывали волосы там, в Корамвисе, исчезнувшем с лица земли. Шпильки блестели фальшивой позолотой, а ее уши оттягивали тяжелые черные жемчужины — искусственные, получавшиеся, когда вместе с песчинкой в тело моллюска впрыскивали черную тушь.
Она взглянула на него, и ее переносицу прорезали глубокие складки, уголки сухих губ дернулись вниз.
— Я не видела тебя уже больше года, а теперь ты вламываешься сюда в таком виде и с таким позором. И я еще должна ухаживать за тобой? Как, скажи на милость? Что он скажет мне, когда вернется?
— Твой дружок-купец не скажет ничего, если у него есть хоть немного ума. Кроме всего прочего, он получит денег из сундуков принца, которому я служу.
— Да, это может ему понравиться, — сказала она язвительно.
— Или он может взять одну из своих веревок и повеситься.
Сквозь рубаху, которую кое-как набросили ему на плечи, он чувствовал, как сочится, запекаясь коркой, его кровь. Комната закружилась, и прежде чем Рэм успел что-либо сообразить, он рухнул на колени, и его стошнило прямо ей под ноги.
Она брезгливо отскочила, осыпав его бранью. Под конец, видимо, исчерпав все ругательства, она выговорила его имя — с таким презрением, на какое только была способна.
— Даже королей иногда тошнит, матушка, — отозвался он, сплюнув.
— Рармон! — завизжала она, давясь злобой. — Рарнаммон...
Он поднялся, и боль, пронзающая тело, наполнила его отчаянием. Судя по всему, дела здесь шли неважно, поскольку торговец пенькой, недавний покровитель его матери, и двое из трех слуг были в отъезде. Сырая кладовая, которую те занимали, стояла пустая, и Рэм мог отлеживаться там. От щедрот Кесара его будут кормить и, возможно, даже проследят за тем, чтобы он остался в живых.
Рэм терпеливо дожидался, когда поток ее жалоб иссякнет, зная, до какой степени бесполезно взывать к ее милосердию. Ребенком он уже раз или два тщетно пытался делать это, когда Лики била его головой о стену или когда, поймав его на воровстве из ее кармана, сунула его руки в кипяток.
Когда-то она была очень хорошенькой, но в какую же уродину превратилась сейчас! Его чуть было не стошнило еще раз, но каким-то чудом он сдержался, зная, что она сочтет это новым оскорблением, и все это будет тянуться до бесконечности.
К середине дня колесница преодолела изрядный отрезок белой дороги, ведущей из Истриса в Иоли и занимающей двое суток. К исходу дня предполагалось добраться до берега узкого пролива, в котором лежал островок Анкабек. Ночевать собирались в скромных придорожных гостиницах, которые были заранее оповещены. Дорога была прекрасной, а в жаркую пору вряд ли что-то могло задержать небольшой караван, пусть даже его скорость и без того была невелика. Хиддраксы, чистокровные скакуны, обычные в сердце Виса, были далеко не столь свойственны Кармиссу, а лошади из Шансара-за-Океаном совершенно не выдерживали долгих путешествий и встречались еще реже. Поэтому колесница была запряжена породистыми зеебами, способными идти вскачь, но весьма недолго.
Принцесса сидела в подушках, читая или просто глядя по сторонам на подсвеченную солнцем дымку. Девушка, ее спутница, флиртовала с одним из двух всадников, сопровождающих колесницу. Если повезет, небольшой кортеж вполне мог вернуться обратно в столицу еще до того, как на небе вспыхнет Застис.
Золотистый день полыхнул огненным закатом, клонясь к сумеркам. Они ехали по холмистой местности, которая завтра должна была плавно перетечь в Иоли, выйдя к северному взморью. Показались башенки постоялого двора, а над их крышами уже загорались первые звезды.
Прежде чем войти во двор, Вал-Нардия прикрыла лицо покрывалом. Ее мантии, эскорта и служанки было вполне достаточно, чтобы внушить уважение, не вызвав при этом ненужной суматохи. Одна из младших принцесс, она путешествовала просто как знатная дама. Так ее и приняли на постоялом дворе.
В комнатке, которую ей отвели на верхнем этаже второй башни, она поужинала тем, что ей принесли. Вино было желтым — такое делали на Равнинах. Виноградники Кармисса, сожженные двадцать лет назад, когда его побережья обстрелял флот из-за океана, до сих пор не вошли в полную силу. Напитками этого края стали пиво и жгучее белое пойло из раздавленных и перебродивших ягод.
За открытыми ставнями безраздельно властвовала ночь. Вал-Нардия отослала девушку и осталась одна.
Она уселась в кресло, раскрыв книгу, но ее боязливые мысли бродили где-то далеко. До нее донеслись звуки музыки — мелодия была неистовой и завораживающей. Пели песню, и против воли она вслушалась, пытаясь разобрать слова. Ей удалось различить всего одно или два, долетевшие до нее сквозь толстый пол и через открытые окна нижнего этажа, но внезапно она уловила имя — «Астарис». Значит, это была песня о Ральдноре, сгинувшем герое-полукровке, и о кармианской принцессе, его возлюбленной, красноволосой Астарис, которая, как говорили, была прекраснейшей женщиной в мире.
Вал-Нардия невольно коснулась своих густых волос. Когда песня кончилась, девушка отправилась в постель.
Она лежала на подушках с широко раскрытыми глазами. Шумный постоялый двор уже утих, а Вал-Нардия еще долго смотрела в ночь за окном, время от времени вполголоса бормоча известные ей ритуальные молитвы Анакир, Повелительнице змей — ибо она одна стояла между Вал-Нардией и ее снами, полными ужаса и страсти. Наконец она все-таки уснула, и ей привиделся брат, стоящий на высоком холме у моря, которое волновалось под порывами ветра. Она поняла, что позвала его — он придет к ней, и тогда ей не будет спасения. И в ее сне все так и было.
Они охотились, и охота вышла удачной. Возвращаясь обратно в сумерках по городским улицам, полным грохота колес и цокота копыт, король, как всегда, выделялся из своей свиты — золотая смеющаяся фигура на янтарном коне. Звенели приветственные крики, женщины, свешиваясь с балконов, бросали вниз цветы. Сузамуну эм Шансару нравилась грубоватая шумная простота его прежнего двора среди родных болот и скал, и он перенес ее и сюда. Болтали, что в молодости, годы спустя после того, как присвоил корону Кармисса, он переодевался то нищим, то гончаром, то скотоводом и бродил по городам, как когда-то делали боги, играя с человечеством. Тех, кто был добр к нему, он впоследствии награждал — любезным дамам жаловал ларцы с драгоценностями, какому-то конюху, бросившему несчастному попрошайке монетку, подарил жеребца. Тех же, кто плохо обходился с ним в его странствиях, он вызывал к себе во дворец и открывал страшную правду, лишая бедняг дара речи. Наказание было заслуженным, ибо те, кто не узнавал своего короля по цвету волос или кожи, должны были понять, что это он, хотя бы по резкому акценту и ломаному языку Висов.
Однако в последние десять лет он немного смягчился, предпочитая, чтобы его знали тем, кем он был — аристократом и повелителем. Былой титул «Король-пират», прежде забавлявший Сузамуна, теперь мог заставить его нахмуриться и прикрикнуть на того, кто произнес это вслух. В жены он брал только своих соотечественниц, а его немногие висские любовницы как одна осветляли волосы и белили кожу.
Процессия ввалилась во дворец, и веселый шум тут же разнесся по всем его уголкам — топот ног и лязг оружия, собачий лай и шипение охотничьих калинксов, но все перекрывал гомон людей, желающих веселиться. Сузамуну был по душе почти любой шум. В длинный зал, сверкающий огнями, вбежали менестрели, и он наполнился пением смычков и грохотом барабанов.
Неожиданно Сузамун, только что оглушительно хохотавший, умолк. Его светлые брови грозно сдвинулись.
В зал вошел Кесар эм Ксаи с парой совершенно одинаковых черных калинксов, шествующих перед ним на поводке, и одним из своих солдат за спиной.
Казалось, что Кесар, которому не повезло родиться с черными волосами Виса, надменно выставляет напоказ эту черноту. Его гвардия — ни для кого не было секретом, что ее число далеко превышает дозволенный десяток — на всех церемониях появлялась исключительно в черных кольчугах. Сам он обычно, как и сегодня, одевался в черное, оживленное лишь роскошным оплечьем с ало-золотой огненной ящерицей, которую эм Ксаи избрал своим гербом. Амрек, проклятый тиран и угнетатель Дорфара, тоже носил черное, точно подчеркивая предпочтение, отдаваемое своей расе. А Кесар... даже его калинксы были черными, как ночь. И, разумеется, великолепными. Где только он брал деньги на покупку или разведение таких зверей? Мать почти ничего не оставила ему после себя, а отец-шансарец и вовсе не озаботился такими мелочами.
Сузамун изучал калинксов — их холодные голубые глаза источали злость, но рука, держащая поводок, непререкаемо правила ими. На сегодняшней охоте они преследовали добычу вместе со всеми и первыми загнали зверя, действуя слаженно и в то же время отдельно от прочей своры, что было большой редкостью. Сузамун тут же испытал острое желание заполучить их, но королю было неприлично и неудобно требовать чего-либо от младшего принца. Почему-то эм Ксаи постоянно вызывал у него беспокойство.
Король остерегался Кесара — и не любил его. То, что столь незначительная персона привлекает к себе такое внимание, уже само по себе было предосудительно.
Кесар неторопливо дошел до конца зала, где среди своих братьев и фаворитов стоял его повелитель. С появлением принца зал выжидающе притих, так что стала слышна мелодия, которую наигрывали музыканты. Кесар в упор посмотрел на короля — ленивым, непроницаемым и бесстрастным взглядом — и лишь потом отвесил изящный легкий поклон.
Два калинкса, камнем застывшие на плетеных поводках, прижали увенчанные кисточками уши. Злобные твари восприняли злость короля и теперь показывали ее всем собравшимся.
— Мы весьма вовремя устроили охоту, — рассмеялся Сузамун. — Ты приятно провел время, Кесар?
— Да, мой повелитель, — принц чуть усмехнулся. Оба они говорили на языке родины Сузамуна, нынешнем языке кармианского двора.
— Тебе стоит поблагодарить за это своих котиков.
— Верно, мой повелитель. Дорфарианские калинксы обычно бывают лучше всех.
Сузамун метнул на них жадный взгляд. Во имя янтарных сосков Ашары, почему такое ничтожество владеет столь великолепными зверями?
— Дорфарианские, говоришь? Должно быть, они обошлись тебе недешево.
Кесар снова усмехнулся.
— Несомненно, мой повелитель. Но я купил их не ради своего удовольствия. Сегодня я желал испытать их в деле, чтобы убедиться, действительно ли они стоят таких денег. И, поскольку это так, я буду счастлив, если ваше величество окажет мне честь, приняв их в дар.
Толпа негромко ахнула, послышались смешки, потом аплодисменты.
Потребовать их было неудобно — теперь же стало неудобно отказаться от них.
Теперь усмехнулся Сузамун. Он щелкнул пальцами, и мальчишка-грум тут же подскочил, чтобы принять поводок у Кесара. Выученные в совершенстве, коты не издали ни звука протеста, хотя уши у обоих встали торчком. Их торжественно вывели из зала. Сузамун взял себя в руки, подошел к Кесару и обнял его.
Придворные снова зааплодировали.
Подали ваткрианское вино, и Кесар выпил с королем и его братьями. Уль склонился к уху Сузамуна.
— Я не забыл, — кивнул король. — День — забавам, вечер — делу. Господа, следуйте за мной наверх. Ты тоже, эм Ксаи. Можешь оставить здесь своего солдата.
Поднявшись по лестнице, они вошли в один из залов Совета. Там уже горели светильники. Стену украшала выложенная мозаикой карта мира, включающая и очертания второго континента. Названия наиболее значительных стран и их главных городов были выложены золотом, и сильнее всего бросалось в глаза слово «Шансар». В разделяющих их морях резвились мозаичные рыбы, а подводные вулканы изрыгали киноварь.
Сузамун направился прямиком к карте и встал, разглядывая ее. Когда он обернулся, его лицо было самодовольно-царственным и напыщенным. Он быстро обвел взглядом собравшихся, точно убеждаясь, что никто не насмехается над ним. Но среди них не нашлось такого глупца. Даже заносчивый Кесар принял непроницаемый вид, время от времени чередуя его с вежливой улыбкой или столь же вежливым выражением внимания.
— Сегодня твоя сестра отбыла на Анкабек, — произнес король.
— Да, мой повелитель.
— Мы с удовольствием исполнили ее желание посвятить жизнь Ашаре, единственной истинной богине.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73