мол, не беспокойся, кто-нибудь другой заменит тебя у Молля. Оскар в свою очередь приподнял плечи и с сожалением улыбнулся: рад бы помочь вам там, но, надеюсь, от меня и здесь будет польза.
Рабочие команды промаршировали в ворота, а Оскар остался в лагере со своими больными. Но не он один был так неожиданно освобожден сегодня от внешних работ. Еще в начале переклички Дейбель вызвал из рядов капо Карльхена, который, как и все "зеленые", снова попросился на работу. Никто из заключенных не знал, почему Карльхена оставили в лагере. Команды ушли, с ними и Берл. Карльхен тщетно искал возможности хотя бы кивнуть ему и погрозить пальцем: мол, веди себя хорошо.
Ворота закрылись, рефлекторы погасли, в лагере наступила тишина. Блоковые пошли еще немного вздремнуть. Только в кухне и в конторе уже работали.
Зденек уселся перед картотекой живых и начал ежедневную процедуру: взял большой лист бумаги - только для этой цели комендатура и не жалела их - написал на нем крупно, печатными буквами: "Выбыли, причина - смерть".
Порядок был такой: в течение всего дня, но главным образом рано утром, еще до переклички, в контору приходили штубаки с бумажками - рапортичками об умерших. Зденек собирал эти клочки бумаги, накалывая их на гвоздь в столе, вынимал соответструющие карточки, ставил дату и причину смерти (разумеется, "сердечная недостаточность"!), а потом делал для комендатуры общую сводку на большом листе бумаги. Работа шла в общем быстро. Чтобы не делать ошибок, надо было работать механически, не размышляя о судьбах людей, над которыми он ставил последнюю точку. Но вот он натолкнулся на фамилию доктора Шимона Гута, и рука Зденека дрогнула. Причина смерти здесь была иная, чем у других мертвецов. Зденек уже знал об этом, но рука не слушалась, не хотела написать: "Убит при попытке к бегству".
Зденек вспоминал...
С тех пор как в Германии власть захватил Гитлер, чехословацкие газеты не переставали толковать об ужасном смысле фразы "убит при попытке к бегству". И, как это обычно бывает, чем чаще что-нибудь твердят людям, тем менее отчетливо они себе представляют действительность, выраженную этими словами. Газеты хотели заклеймить бесчеловечный режим и произвол в Германии, взбесившихся мещан, организованных в СА и СС, убийства, ставшие заурядным явлением, расправы без суда, без справедливости, без смысла. Газеты были полны героических и негероических историй, и сотни их кончались одинаково: гитлеровцы убивали свою жертву под предлогом "попытки к бегству". Рабочий В. пытался организовать стачку докеров, гестаповцы стащили его с импровизированной трибуны и... "убит при попытке к бегству"... Берлинский инженер Б. возвращался с женой из кино, двое пьяных эсэсовцев пристали к его жене, инженер вступился за нее и..."убит при попытке к бегству". В Лейпциге отряд штурмовиков ворвался в дом, чтобы разгромить квартиру еврея Р., но ло ошибке попал этажом выше, в квартиру советника Л. Тот не пожелал впустить их и... "убит при попытке к бегству".
Все уже наслушались этих историй. Прага кишела немецкими эмигрантами, все они рассказывали подобные случаи. Пригласишь эмигранта пообедать, а он тебе за это рассказывает и рассказывает... Впрочем, слушать - этого было мало, эмигрантам нужна была более ощутимая помощь - деньги, лечение, ночлег. Кроме того, приходилось защищать их и все дело помощи от местных обывателей, от озлобленных выпадов в газете "Поледни лист". ("Еще немцев нам не хватало... Отбивают работу у наших... Натравят на нас Гитлера... Как будто у нас нет своих крамольников, которым тоже место в концлагере...")
Зденек часто помогал тогда эмигрантам, но у него не было охоты прислушиваться к вечным предостережениям, рассказам о гестаповских застенках, о людях, застреленных "при попытке к бегству". Да и сама-то Прага переживала тяжкие времена, кризис давал себя знать на каждом шагу. Возьмешь, бывало, в закусочной порцию сосисок, а пятеро безработных уже спрашивают, не останется ли у тебя хоть немножко картофельного пюре. А ведь еще нет никакой войны, на Вацлавокой площади горят неоновые рекламы, за опущенными шторами ночных дансингов гремят барабаны джазов, зрители в Осбожденном театре хохочут, глядя, как Верих28, приложив к верхней губе маленькую черную расческу, поднимает руку в "арийском приветствии".
Зденек ухаживал за красивой девушкой, неутомимо трудился, зарабатывал на жизнь, сдавал экзамены. Он был молод, ему хотелось поскорей попасть на киностудию и снимать прогрессивные фильмы. Не сторонился он и политики, ходил на митинги в Люцерну29, был в курсе всех событий, помогал, где мог, но самым главным для него было жить, жить, продвигаться вперед и вверх, срывать успехи самому, в своем деле.
В своем... Зденек знал, что происходило в мире, но старался спокойно относиться к этому, он умел выслушивать рассказы о Германии и как-то не слышать их. Концлагеря, пытки, расстрелы, - конечно, ему известно об этом, и он считает все это варварством... Но ведь это там, в Германии, а мы живем в Праге, и у нас есть собственные заботы. Рассказы беглецов из Берлина казались ему ходульными, пустыми, как вымолоченная солома.
Потом начались события в Испании, Мюнхен, первые массовые аресты и высылки. Зденек сам стал жертвой всех этих ужасов и очутился в Освенциме. Он был ошеломлен, он задыхался и на собственном опыте познавал теперь, что значат эти давно знакомые понятия: "гестапо", "эсэс", "концлагерь". Они как-то приблизились к нему, словно проникли в его тело.
А вот теперь на очереди было "auf der Flucht erschossen" - "убит при попытке к бегству". Больше нельзя было притворяться, будто Зденек не знает, что это такое, - он сам был на кладбище, дышал запахом хлорной извести, склонялся над телом маленького врача, убитого выстрелом в грудь, помогал снимать с него арестантскую одежду, а сейчас должен написать на этом белом листе лживый рапорт о его смерти.
Зденек медленно выводил "Убит при попытке к бегству", очень медленно, словно нарочно мучая себя за прежнее равнодушие, словно желая хоть сейчас почерпнуть в этих мрачных словах гневную силу и волю к действию.
* * *
На рассвете Иолан открыла глаза. Она была уже не так бледна, как позавчера, но алые пятна на ее щеках не предвещали ничего хорошего.
Девушка не сознавала, где она находится. Снаружи слышались удары тяжелого молота, словно строят помост. "Карусель", - мелькнуло у Иолан. Сейчас лето, она живет у бабушки, к ним в селение приехала бродячая цирковая труппа в большом фургоне, на площади вырастет маленький "луна-парк": перекидные качели, тир и карусель.
Как приятно постукивает молоток! Тук-тук-тук, эхо не поспевает за ним... Слышно, как сбросили доски... трах! И опять стук молотка, такой четкий этим летним утром; слушать бы его и слушать!
Сиделка Маргит видит, что Иолан открыла глаза.
- Что, маленькая? Хочешь кофе? - она подает кружку холодной бурды и поддерживает голову Иолан. Та по-детски выпячивает губы, чтобы дотянуться до кружки, пьет и сияющими глазами глядит туда, откуда доносится веселое тук-тук-тук. - Потом между двумя глотками переводит дыхание и произносит первое слово:
- Карусель?
Маргит не сразу понимает, задумывается, потом, сообразив, быстро отворачивается.
* * *
- С утра строите виселицу? Gar net schlecht! нем.)> - говорит Россхаупт, входя в главные ворота, и улыбается плотнику Карльхену, который, опустив доску на землю, вытянулся перед надзирательницей в струнку. - Для кого же это?
-- Не знаю, фрау надзирательница. Приказ комендатуры.
Тем временем возгласы "Achtung!" эстафетой достигают кухни, и Лейтхольд, прихрамывая, уже спешит с ключами навстречу надзирательнице. Россхауптиха входит в женский лагерь и принимает рапорт Илоны. Сегодня Кобылья Голова много спокойнее, чем в прошлый раз. Размашистым шагом она направляется к третьему блоку, откуда как раз выходит сиделка с ведром.
- Стой! - командует Россхаупт. - Почему у тебя красные глаза? Ревела?
Маргит не знает, что ответить.
- А ну, говори!
- Бедняжка Иолан... - шепчет сиделка, кивнув головой в сторону барака, - думает, что на апельплаце строят карусель.
И Маргит бежит дальше.
Россхаупт останавливается около Иолан, лежащей с открытыми глазами, которые сияют так, словно она глядит на рождественскую елку. Но вот она видит надзирательницу, и лицо ее тускнеет, веки опускаются.
- Не спит, - говорит Россхаупт, стараясь забыть о мертвой сестре, на которую так похожа эта девушка. - Открой-ка глаза, слышишь? Ты должна поправиться. Я так хочу!
До Иолан, видимо, не доходят эти слова, но появление надзирательницы и ее голос сильно перепугали больную.
- Я говорю, ты должна поправиться! - повторяет Кобылья Голова. Поняла?
- Jawohl, - шепчет бледная девушка с алыми пятнами на щеках.
-Ага! - усмехается Россхаупт. - Дело пойдет на лад.
И, довольная тем, что она помогла лечебному процессу, Россхаупт поворачивается и шагает обратно к калитке. Ожидавшему там Лейтхольду она говорит:
- Пройдем еще в кухню, но быстро, у меня мало времени.
По дороге она сообщает ему, что не допустит, чтобы девушки перемерли в завшивленном лагере. "Все уже устроено, мы переведем их в другое место. Что окажешь?". У Лейтхольда подкосились ноги. У него отнимают Юлишку! Но он овладел собой и сказал:
- Мне все равно, фрау надзирательница. Вы, конечно, сами знаете, что полезнее для Германии.
Россхаупт вспомнились слова Копица о том, что кюхеншеф путается с одной из кухарок. Она покосилась на Лейтхольда и тихо сказала:
- Ну да, я знаю, для тебя они только номера.
- Да, - ответил Лейтхольд, и его стеклянный глаз злобно уставился в пространство.
Россхаупт прошлась из конца в конец кухни и уже направилась было к выходу. Вдруг что-то необычное во внешности Юлишки привлекло ее внимание.
- Кюхенкапо, подойди сюда!
- Битташон? - прощебетала Юлишка, словно обращаясь к Лейтхольду, а не к Кобыльей Голове.
- Что это на тебе надето? Ну-ка, сними передник.
Молодая венгерка, не теряя уверенности в себе, развязала веревку, которая поддерживала на ней передник из мешковины, и предстала перед надзирательницей в брюках. Брюки были отлично сшиты и очень шли Юлишке... Пусть-ка Лейтхольд поглядит!
- Откуда это у тебя? - Голос надзирательницы был невозмутим и ничем не выдавал опасности, которая нависла яад девушкой.
Юлишка выпятила грудь.
- На работе у меня порвалась юбка. Женской одежды в лагере нет, пришлось взять эти брюки с мертвого мусульманина.
- Сидят безупречно, - признала Россхаупт. - А ну, покажись!
Юлишка повернулась, как манекенщица в ателье. Лейтхольд глядел на нее зрячим глазом и млел. В глубине кухни, за котлами, Като с перепугу уронила большую поварешку. "Неужели никто, кроме меня, не понимает, что Юлишка просто спятила?"
- Не можешь поаккуратнее, ты, корова? - крикнула Россхаупт, когда поварешка прогрохотала на бетонном полу. Затем недовольство надзирательницы вновь сменилось безмятежным выражением, и она обратилась к Юлишке. Подойди-ка поближе...
Красотка повиновалась. Россхаупт была уверена, что теперь знает, в кого влюблен Лейтхольд.
- А спросила ты герра кюхеншефа, позволит ли он тебе такой маскарад?
- Ах, что вы, нет, - прощебетала Юлишка. - Я думала, что это неважно. Ведь на нас тут никто не смотрит.
Россхаупт сделала вид, что не замечает дерзкой кокетливости этого ответа.
- Кто тебе шил это?
- Никто, битташон. Я ношу их неперешитыми.
- Не ври! - все еще сдержанно сказала Кобылья Голова. - Крупные стежки по бокам сделаны не на машине. Кто-то перешивал брюки здесь, в лагере.
В кухне стояла мертвая тишина, все девушки замерли на месте, каждая, как и Като, поняла теперь, что беда на пороге. Да и Юлишка, видно, почуяла опасность.
- Ей-богу!.. - сказала она уже робко. - Может быть, их перешили в Освенциме... а мне достались такие.
- А куда делся полосатый кант, который вшивали там?
Юлишка опустила голову.
- Я получила такие... правда!
Россхаупт выпрямилась, судорожно сжала рукой свой форменный пояс, сдвинула кобуру с пистолетом на место, потом хладнокровно оказала:
- Я застала тебя в гражданских брюках. Это может означать только одно: ты готовишься к побегу. А за это заключенных отправляют на виселицу. Лейтхольд! - Она отвернулась от побледневшей Юлишки и сурово взглянула на кюхеншефа. - Идем в вашу контору! А этот "номер" пойдет с нами.
* * *
Комнатка в углу, за перегородкой, была тесная, все трое оказались там еще ближе друг к другу, чем в кухне. Россхаупт прежде всего бросила взгляд на походную койку за дверью, и Лейтхольд проникся уверенностью, что Кобылья Голова обо всем догадалась, что она знает о его любви, о тех часах воздушной тревоги, когда Юлишка лежала тут одна...
Но что бы ни думала надзирательница, ее неподвижное, каменное лицо не выдавало этих мыслей. Она сунула руку в сумку и вынула плетку.
- Насколько я помню, ты любишь раздеваться, - сказала она, - так сними-ка брюки. Прежде чем мы тебя повесим, ты окажешь нам, кто из девушек перешивал эти брюки. Она хотела помочь тебе бежать, вот мы и повесим вас рядышком.
По ту сторону низкой перегородки девушки, в кухне слышали каждое слово. Взявшись за руки, они жались друг к другу и ждали, что будет дальше.
- Я... я сама перешивала, - плача, сказала Юлишка.
- Опять врешь. Ты бы так не сумела. Ну-ка, пошевеливайся. Ложись на стол...
- Не бейте меня! - взвизгнула Юлишка. - Умоляю, не бейте! Я все скажу.
Като быстро переглянулась с подругами. Чего доброго, Юлишка погубит и беднягу портного!..
- Ты уже много врала, и я тебя проучу. Лейтхольд, ты посильнее, влепи-ка ей как следует. Я подержу.
Кюхеншеф откашлялся раз, другой.
- Ну, скоро? - в голосе Россхаупт появились зловещие нотки.
- Герр кюхеншеф, пощадите! - Юлишка не договорила, ее голову прижали к столу.
- Я... не могу, - прошептал Лейтхольд. - Я... я инвалид. Для таких дел...
- Ах, вот как! - вскричала надзирательница. - Ты не хочешь наказать мерзавку, которая открыто готовилась к побегу? Час от часу не легче! Подай мне плетку!
* * *
В коротких промежутках между ударами и ревом Юлишка выложила все: она купила старые брюки за две миски супа, Беа выстирала их, а чешский портной из четырнадцатого барака перешил.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62