Зденек вышел из барака с чувством некоторого морального удовлетворения. Он понимал, что Карльхен наверняка узнает об обиде, нанесенной его фавориту, а иметь врага в лице Карльхена небезопасно. Зденеку, однако, казалось, что, обругав Берла, он как-то укрепил собственную уверенность в себе, что один вид подлого мальчишки всколыхнул в нем, Зденеке, человеческое достоинство. Нет, он еще не пал так низко! Ведь вот и в коробке червей есть разные степени унижения. И в ней можно сползать все ниже, а можно и распрямиться, подняться, идти против течения.
Зденек хорошо понимал, что сам-то он здорово опустился - куда ему до Фредо , который так смело говорил сегодня! Но нельзя сразу же ставить себе головокружительно высокие цели, думал Зденек. У него было приятное сознание того, что он все-таки стремится стать ближе к тем, кто возвышается над мразью этого лагеря. Пока что он только назвал хамом противного мальчишку. Невелико геройство, ведь Берл еще почти ребенок! И уж если поразмыслить обо всем этом как следует, Берл не виноват в том, что он такой, здесь вина Карльхена. Да и Карльхен сам по себе не мог быть источником стольких бед: он не испортил бы мальчишку за три дня, если бы тот уже не побывал в Освенциме и еще бог весть где. Война и фашистские порядки - вот в чем все зло!
И все-таки, даже учитывая это, Зденек был доволен: впервые в Гиглинге он вслух высказал свое мнение о ком-то, не боясь последствий, с поднятой головой. И ему было приятно сознавать это.
Настроение у Зденека поднялось еще больше, когда он пришел в лазарет, где его приняли, как своего. Врачи не придавали значения тому, что на руке у него нет проминентской повязки. Оскар пожал ему руку, Антонеску приветливо наклонил голову, маленький Рач собрал сотню морщинок около глаз и ободряюще улыбнулся. "Как ваша воля к жизни? - спросил он по-французски. - Как насчет elan vital?"
- Спасибо, в порядке! - по-французски же откликнулся Зденек, и его "ca va" прозвучало так залихватски, словно говорил парижанин Гастон. Потом он попросил доктора Имре сходить с ним в мертвецкую - записать зубы.
Долговязый венгр взял палочку с резным набалдашником, подарок какого-то благодарного пациента, и взмахнул ею, как саблей на параде.
- Я готов, monsieur le schreibere франц.)>, - приветливо сказал он и строевым шагом направился к мертвецкой. Около уборной их остановил какой-то "мусульманин".
- Герр доктор, - сказал он, показывая на свой рот, - у меня тут, в глубине, отличный золотой зуб. Кусать им все равно нечего, хе-хе, вытащите-ка мне его, а? Я куплю за него буханку хлеба и четверку отдам вам.
Имре оглянулся - не смотрит ли на них часовой с вышки, - поднял тросточку, оттянул ее рукояткой нижнюю губу пациента, взглянул на его челюсть.
- Вечером зайди в лазарет, поговорим.
* * *
Они вошли в барак в конце апельплаца. Имре кивнул на длинный ряд девятнадцать трупов:
- Сегодня тут оживленно, а?
Зденек не в первый раз попал в мертвецкую, еще вчера он ассистировал тут зубному врачу. Поэтому на его лице появилось деловитое выражение, он вынул из кармана бумагу и огрызок карандаша и подышал на замерзшие пальцы. Взгляд его остановился на восьмом трупе, в отличие от других прикрытом пустыми бумажными мешками с надписью "Портландский цемент".
- Вы уже слышали, доктор, об истории с Диего и новым эсэсовцем? спросил он небрежно, как подобает всеведущему писарю. - Диего отказался вынести мертвую девушку обнаженной и по-испански выругал Лейтхольда сукиным сыном.
- Знаю, знаю, - улыбнулся Имре, наклоняясь над первым трупом. Шими-бачи рассказал нам сразу же, как вернулся из конторы. Чудак этот испанец, смех, да и только... Запиши-ка: номер первый, стальной протез.
Зденек списал фамилию с бедра трупа и рядом с ней сделал пометку о зубном протезе, потом перешел к другому трупу.
Неужто в самом деле эта история с Диего - "смех, да и только"? Когда Зденек впервые услышал ее от Шими-бачи, он просто ушам своим не верил. Сказать эсэсовцу такие слова, открыто воспротивиться его воле, вынудить его изменить распоряжение - какая безрассудная отвага! "Но к чему она, к чему эта смелость? - смеялся тогда Эрих Фрош, возражая Шими-бачи, оценившему поступок Диего как геройский. - Дурацкая сентиментальность, - твердил писарь. - Дурацкая сентиментальность! Рисковать поркой ради того, чтобы жалкая покойница была похоронена в бумаге, а не голой! Хотел бы я знать, как обернулось дело, если бы Диего нарвался на Дейбеля, а не на Лейтхольда. Дейбель хорошо знает испанскую ругань, и он сразу выхватил бы пистолет..."
У второго трупа не было никаких металлических коронок, у третьего и четвертого они были. Зденек приближался к восьмому трупу, и его все больше мучал вопрос: геройски поступил Диего или нет?
Имре подошел к бумажным мешкам и открыл голову девушки, Зденек увидел красивое бледное личико. Он уже не мог держаться деловито.
- Безупречные зубы, - послышался голос доктора. - Сколько ей было лет? Наверно, не больше семнадцати? Как ее звали?
- Не знаю, - запинаясь, пробормотал Зденек.
- Так посмотри.
- Нет! - почти крикнул Зденек и тотчас устыдился этого. - Не надо! У меня в конторе есть список, я там посмотрю и впишу.
Имре бросил на него насмешливый взгляд.
- Тебе не хочется глядеть на ее бедро?
- Да, - сказал Зденек и прижал ногой край бумажного мешка, чтобы не дать ему сползти даже случайно. - Диего рисковал жизнью ради того, чтобы девушка осталась прикрытой!
Имре покачал головой.
- Вижу, что ты такой же дурной, как Диего.
И он отошел к следующему трупу. Зденек слегка усмехнулся.
- К сожалению, не такой, - сказал он хмуро. - Где мне взять такую смелость, как у этого испанца! А хотелось бы!
Он нагнулся и снова закрыл лицо мертвой девушки. "Да, есть разные степени унижения, - твердил он себе. - Не все червяки в коробке живых одинаковы. Фредо лучше других. Диего лучше других. И даже я не останусь на дне, если захочу..."
Осмотрев все трупы, Имре Рач в задумчивости остановился перед Зденеком:
- Собственно говоря, ты молодец, что так отнесся к моей соотечественнице. Странно все это... Позавчера я увидел тебя впервые; ты выглядел, как самый заправский препротивный мусульманин. Ручаюсь, что ты был совсем неспособен к каким-либо активным действиям. И вот стоило тебе два дня пожить чуточку лучше, и ты заговорил по-иному. Я военный дантист и не разбираюсь в таких тонкостях, ты поговори о них с маленьким Рачем, он, извините за выражение, психиатр и, наверное, лучше объяснит тебе, что я имею в виду...
2.
Приглядись дантист Имре к другим заключенным из партии Зденека, он и в них заметил бы первые признаки знаменательной перемены. Как ни плох был лагерь "Гиглинг 3", он все же сильно отличался от ада, через который прошли эти "мусульмане". Изнурительный переезд в вагонах для скота без еды и без питья, пребывание в Освенциме, где перед глазами вечно дымились трубы крематория, ужасы "селекций", когда голые узники дефилировали перед эсэсовцами, а те одним мановением руки посылали многих из них на смерть.., Нет, по сравнению со всем этим первые дни в Гиглинге были раем. Здесь у каждого было свое местечко на нарах, было одеяло, глоток теплого кофе и ежедневная четверка хлеба. Здесь не свирепствовала газовая камера, не наводили ужаса трубы крематория!
Зденек был не единственным измученным существом, превращавшимся здесь из червяка во что-то, похожее на человека, мыслящее. Впрочем, первые признаки этого появились много раньше, едва ли не в тот самый момент, когда еще в Освенциме захлопнулись двери товарных вагонов и состав тронулся в долгий путь - из Польши через Крнов, Бреслау, Вену, Линц, Мюнхен - до Гиглинга.
В каждом вагоне было по девяносто человек, в большинстве незнакомых между собой, - главным образом поляки и чехи, но попадались узники и других национальностей. Едва поезд выехал из освенцимского тупика, где колея проходила прямо между двух больших крематориев, едва наблюдатели, дежурившие у решетчатых вагонных окошек, сообщили попутчикам, что створки лагерных ворот снова закрылись, как в вагонах настало какое-то лихорадочно-веселое оживление. "Братцы, мы больше не в Освенциме, даже не верится!"
Тут же впервые подали голос "младенчики ярды".
- Вот видите, - объявили они, - сколько разговоров было о лагере истребления. А теперь все мы - живое доказательство того, что таких лагерей нет. Не истребили нас, не истребят и наших слабых товарищей, которые остались в Освенциме, и, уж тем более, наших здоровых жен и детей...
Тотчас отозвались скептики, вроде Мирека.
- Скажете тоже! Нас ведь посылают на работу, а не выпускают на свободу. Вот поработаем на стройках, в шахтах или еще где-нибудь, отслужим свое, ослабеем, заболеем или получим увечье, тогда нас отвезут обратно к освенцимским печам и мы уже не пройдем селекцию, как прошли в этот раз.
Третья, самая многочисленная группа держалась другого мнения:
- Что бы там ни было, сюда мы уже не вернемся. Война кончается, нацизм при последнем издыхании. Не знаете вы разве, что фронт уже у Кракова? Недалек день, когда советские солдаты взорвут газовые камеры Освенцима. Остается месяц, может быть, два!
Зденек замкнулся в себе и не участвовал в этих спорах. Но большинство узников воспряло духом. Наблюдатели у окошек - уже этот факт был признаком того, что между заключенными в вагоне возникают какие-то новые отношения. Кто назначил наблюдателей? Сначала никто. Девяносто человек, загнанных в тесную коробку вагона, не могли расположиться так, как хотелось каждому. Волей-неволей кого-то прижали к решетчатому окошку, и он глотал там свежий воздух, глядел наружу и, если умел, описывал попутчикам все, что видит. Тех, кто ничего не рассказывал, скоро оттерли от этого желанного места. "Проваливай, - говорили ему, - от тебя нет никакого толку, пусти того, кто сможет нам рассказать что-нибудь".
Иногда к окну подталкивали заключенного, потерявшего сознание. Человек в обмороке не падал на пол, - упасть было некуда. Его прижимали к окошку, авось свежий воздух приведет его в себя. Так возникла помощь слабым сначала всего лишь из недовольства молчаливыми наблюдателями, занимавшими место у окна. Но это уже было началом заботы о товарищах.
Постепенно человеческое стадо превращалось в коллектив. В углу вагона оказалось жестяное ведерко, наполненное суррогатным кофе - литров восемь. Тот, кто обнаружил его, не поддался эгоистическому импульсу - поскорее напиться самому. Он сказал:
- Эй, ребята, тут есть кофе. Кому очень хочется пить?
Пить хотелось всем. Поднялся шум, крик, люди задвигались, стали проталкиваться к ведру. Надо было навести порядок.
- Тихо, ребята! - крикнул чех по имени Гонза Шульц. - Послушайте, что я вам скажу!
И хотя никто не знал Гонзу, все обернулись к нему и прислушались. Был у него такой властный голос? Едва ли. Но толпе в этот момент нужно было разумное слово, и Гонза произнес его вовремя.
- Нас много, - продолжал он, - и никто не знает, сколько нам еще ехать и дадут ли нам что-нибудь пожрать. Надо беречь этот кофе. Будем давать его только тем, кто совсем уже не держится на ногах. Но и они должны делать только два глотка. Сосед положит ему руку на горло и будет считать. Согласны?
Тем, кто уже не рассчитывал ни на одну каплю кофе, предложение Гонзы понравилось.
- Согласны, - загудели они.
Был Гонза умнее других? Неужели никто другой не додумался бы до такого предложения? Едва ли. Просто Гонза вовремя высказал правильную мысль, и с ней все согласились. У коллектива уже были свои глаза у окон, теперь начинал функционировать мозг и другие органы. Мозг решил: по два глотка кофе самым слабым. Органы чувств взялись за выполнение этого приказа. Зрение наблюдало товарищей. "Не держишься на ногах?" И если спрошенный уже терял сознание и, полуоткрыв рот, мог только кивнуть, ему подавали ведерко и клали палец на горло. Осязание коллектива считало: "раз, два".
Кто-то даже спросил Зденека, который был очень бледен и до сих пор не произнес ни слова: "Тебе плохо? Хочешь напиться?"
Зденек покачал головой. Он не лез в герои и не намерен был жертвовать собой ради других, но в тот момент действительно не ощущал ни голода, ни жажды.
Мозг коллектива продолжал работать.
- Места у нас мало, всем сразу не сесть на пол, - объявил Гонза Шульц. - Нужно установить смены и чередоваться. Два часа стоять, два часа сидеть. Согласны, ребята?
Кое-кто из тех, кто уже уютно устроился у стены, проворчал:
- Да что ты во все вяжешься! Часов ни у кого нет, как же проверять эти твои смены?
Но большинство согласилось с Гонзой, и ворчуну у стены пришлось смириться.
- Два часа мы будем отмерять на глазок, ничего не поделаешь, - сказал Гонза, оставшийся стоять. - А когда я сяду, назначьте себе старшего из тех, что будут стоять, и пусть он следит за временем.
Почти трое суток громыхал вагон по разъезженным путям Третьей империи, подолгу торчал на небольших товарных станциях, все время под строгой охраной: никто не смел выглянуть в оконце. Во время бесконечного пути возникали тысячи затруднений, но благодаря организованности коллектива все они были преодолены. Главное затруднение было с парашей. Она была одна на девяносто человек, ее приходилось подавать через головы и выплескивать (более или менее удачно) в решетчатое оконце. Для этой цели коллектив выделил "группу специалистов" - выливальщиков, или "метателей", которые немало помогли тому, чтобы люди доехали до Гиглинга живыми и в здравом рассудке. Узники извелись от усталости, жажды и голода, но никто никого не обидел, никто ни на кого не поднял руки.
Жаль, что этот первый коллектив распался, как только отворились двери вагонов. Заключенные были слишком изнурены, чтобы и на вокзале Гиглинга сохранить оправдавшую себя внутреннюю организацию. Некоторые сразу же стали искать прежних друзей, попавших в другие вагоны. А потом появился конвой и погнал всю колонну в лагерь. Так вышло, что Гонза Шульц очутился не вместе со Зденеком, а попал в барак номер 15, к совсем незнакомым людям.
Сперва Гонза был такой же отупелый, как все червяки в коробке.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62