Ну что ж, трудно было найти более прохладные места, чем ее Елизинка, во всяком случае — зимой, но Тасси вовсе не была уверена в том, что кровь Михаила здесь поостыла. На самом деле они очень быстро стали любовниками, причем довольно странным образом. Странным, потому что он с самого начала повторял ей, что это не может продлиться долго и потому она не должна влюбляться в него; странным было и то, что она воспринимала эти отношения именно так: он отбудет здесь срок, “искупит вину”, а потом уедет, видимо, обратно в свой город — в Москву, а ей придется подыскивать себе мужа в каком-нибудь из окрестных поселков лесорубов-заготовителей.
Влекло же ее к нему одиночество, которое она чувствовала в этом человеке, и ощутимое внутреннее напряжение, скрывающееся за внешним спокойствием. Что касается его, то он однажды, пребывая в мечтательном, расслабленном настроении, сказал, что она для него сейчас единственный реальный объект в этом мире. Что иногда у него возникает такое ощущение, будто весь окружающий мир вместе с ним — это какая-то крупномасштабная фантазия. А потом ей сказали, что он оказался иностранным шпионом, что Тасси сочла вымыслом чистой воды — поначалу. Но это было до того, как они забрали ее под землю, в Печорский Проект.
С тех пор... все превратилось в воплощенную фантазию, в роман ужасов, в непрерывный кошмар.
Отца ее содержали в соседней камере, и она знала, что его неоднократно пытали. Стены, обшитые стальными листами, хорошо проводили звук. Хриплые натужные стоны, жесткие звуки ударов, его напрасные мольбы о пощаде... Но последние слышались довольно редко. Потом, три дня назад, был особенно тяжелый допрос. Когда они разошлись вовсю, старик закричал... и вдруг резко прекратились всякие звуки. С тех пор Тасси вообще ничего не слышала и не знала о нем.
Ей не хотелось даже думать о том, что могло произойти с отцом; она надеялась на то, что его перевели куда-нибудь в больницу — приводить в порядок; во всяком случае, она молилась о том, чтобы дела обстояли именно так.
Почти такими же тяжелыми были для нее допросы майора Хува. Майор КГБ ни разу не прикоснулся к ней пальцем, но у нее все время было такое впечатление, что если он даст волю рукам, то просто изуродует ее. Самым ужасным было то, что ей нечего было рассказать ему — она просто-напросто ничего не знала. Если бы она знала, то обязательно рассказала бы — просто из страха. А если не из страха, то уж наверняка из желания прекратить издевательства над ее отцом. А кроме того, был еще этот зверь, Вотский. Тасси испытывала перед ним подлинный ужас. Она чувствовала, — инстинктивно знала наверняка, — что ему доставляет наслаждение ее ужас, что он наслаждается им, как вурдалак наслаждается гниющей людской плотью. В его угрозах не было ничего или почти ничего сексуального — даже в тот раз, когда он фотографировал ее обнаженной. Все это было сделано для того, чтобы оказать на нее давление: частично вызвать чувство стыда, подчеркнуть ее беспомощность, заставить почувствовать собственную никчемность и униженность; частично для того, чтобы показать всю свою власть палача: что он может раздеть ее донага, глазеть на нее, делать с ее телом все что угодно, в то время как она не способна даже шевельнуть пальцем, чтобы остановить его. Но в основном это делалось для того, чтобы доставить моральные пытки другому человеку. Этот садист Вотский сказал ей, что фотографии предназначаются “в подарок” британскому шпиону Майклу Симмонсу, которого она знала под именем Михаила Симонова — “Чтобы этот ублюдок окончательно чокнулся!” Идея эта явно очень нравилась Вотскому. “Он считает себя хладнокровным, ха! — сказал он. — Если от этого у него не закипит кровь, то она уже ни от чего не закипит!"
Тасси была уверена в том, что этот бандит из КГБ совершенно сумасшедший. Хотя в последние дни он ни разу не появлялся в ее камере, чтобы проводить допросы, всякий раз, слыша приближающиеся к дверям камеры шаги, она застывала от страха. А если эти шаги останавливались, тогда ее дыхание становилось коротким, прерывистым и бедное сердечко начинало бешено колотиться.
Вот так оно заколотилось совсем недавно, но оказалось, что на этот раз к ней пришел начальник Вотского, майор Хув.
"Это всего лишь майор! — подумала Тасси, когда внешне всегда вежливый офицер КГБ вошел в ее камеру. — Просто смешно!” Однако ей стало не до смеха, когда он, приковав ее к себе наручниками, сообщил:
— Ташенька, дорогая моя, я хочу тебе кое-что показать. Я чувствую, что тебе обязательно нужно посмотреть на это перед тем, как мы начнем с тобой наш долгий разговор. Очень скоро ты поймешь, зачем это нужно.
Неуклюже ступая рядом с ним, она даже не пыталась угадать, куда он может вести ее. Для нее, простой деревенской девушки, весь этот Проект был сплошь загадкой, лабиринтом из стали и бетона. Клаустрофобия настолько дезориентировала ее, что, переступив порог своей камеры, она сразу полностью потеряла ориентировку.
— Тасси, — бормотал майор, ведя ее по практически пустым и слабо освещенным ночным коридорам, — я хочу, чтобы ты очень хорошо подумала. Чтобы ты подумала гораздо серьезней, чем думала до сих пор. Так что, если есть что-нибудь, что ты можешь рассказать о подрывной деятельности твоего брата, твоего отца и населения Елизинки в целом, а в особенности о подпольной антисоветской организации, к которой принадлежали или все они, или какая-то часть их... Так вот, Тасси, у тебя есть последний шанс.
— Майор, — едва выдохнула она, — гражданин майор, я и понятия не имею обо всем этом. Если мой отец действительно занимался тем, о чем вы говорите...
— Да, да, он занимался, — майор бросил на нее взгляд и печально покивал головой. — Можешь быть уверена, что он этим... занимался! Почему он так произнес последнее слово, так выделил его? В следующую секунду Тасси, ахнув, приложила свободную ладошку ко рту.
— Что... что вы с ним сделали? — едва слышно прошептала она.
Они подошли к двери, на которой висела табличка, которую Тасси ни разу не видела. Она бросила на нее лишь беглый взгляд: там что-то говорилось про хранителя и про какие-то допуски. Майор повернулся к Тасси и ответил на ее вопрос:
— Что мы с ним сделали? С твоим отцом? Я? Лично я не сделал ничего! Он все сделал сам, отказавшись сотрудничать с нами. Очень упорный человек Казимир Кереску...
Дверь со щелчком отперлась. Майор слегка приоткрыл ее и крикнул в щель:
— Василий, там все готово?
— Да, конечно, майор, — раздался поспешный ответ. — Все в порядке.
Майор улыбнулся Тасси. Это была улыбка акулы, атакующей свою жертву.
— Дорогая моя, — сказал он, распахивая дверь и впуская ее в помещение, — я собираюсь показать тебе кое-что неприятное, а потом рассказать кое-что еще более неприятное, и, наконец, дать совет, причем, мой совет будет самым неприятным из всего. В твоем распоряжении будет остаток этой ночи и весь завтрашний день для того, чтобы решить, каким образом ты собираешься поступать. Но только это время — не больше.
В помещении было почти темно, и лишь лампочки на потолке освещали его загадочным красным полусветом. Тасси могла рассмотреть только фигуру мужчины небольшого роста в белом халате и какой-то огромный ящик или контейнер, покрытый огромной белой простыней. Ящик этот, наверное, был стеклянным, потому что небольшая белая лампочка, которая находилась на стене позади него, просвечивала насквозь, отбрасывая на белую ткань туманный размытый контур, силуэт чего-то, что неуклюже ворочалось в контейнере.
— Подойдем ближе, — майор потянул Тасси к контейнеру. — Не бойся, это совершенно безопасно. Это не может повредить тебе — пока.
Стоя возле майора КГБ, сама не сознавая этого, она в поисках защиты крепко сжала его руку, глядя расширившимися от страха глазами на непонятный силуэт на белой ткани. Тасси услышала, как майор говорит ученому в белом халате:
— Ну что ж, Василий, давай посмотрим, что тут у нас с тобой есть.
Василий Агурский ухватился за один угол покрывала и начал медленно стягивать ткань с контейнера, так что в него стало попадать немного больше света. Затем он быстро дернул ткань, и она с шелестом упала на пол.
Существо в контейнере сидело спиной к людям. Ощутив на себе взгляды, оно неуклюже повернуло голову. Тасси взглянула на него мельком, содрогнулась и еще крепче прижалась к майору. Он как бы рассеянно поглаживал ее руку, что при других обстоятельствах могло бы выглядеть прямо-таки отеческим жестом. Только он не был ее отцом, а был человеком, который позволял Карлу Вотскому терроризировать ее.
— Ну что, Тасси, — сказал он низким зловещим голосом, — что ты скажешь обо всем этом?
Она не знала не только что сказать, но что даже думать, а позже была готова отдать все что угодно ради того, чтобы забыть об этом навсегда. Но в данный момент...
Своей формой существо смутно напоминало человека, хотя даже при этом слабом освещении было совершенно очевидно, что это не человек. Похоже, оно сейчас кормилось, отрывая своими конечностями, снабженными когтями, куски сырого красного мяса и отправляя их в пасть. Морда его была почти не видна, но Тасси заметила, как вовсю работают его челюсти, а время от времени, оглядываясь через плечо, оно бросало на людей очень человеческие взгляды.
Это пригнувшееся, скорчившееся или съежившееся на песчаном полу контейнера существо могло быть обезьяной; однако его липкая на вид кожа была морщинистой, а задние лапы, которыми оно переступало по полу, имели слишком длинные и мощные когти. Какой-то придаток, похожий на хвост — который не был хвостом, — существо обернуло вокруг себя. Тасси ахнула, увидев, что эта конечность тоже снабжена не имевшим века, безучастно глядящим глазом.
Существо это было ни на что не похоже... И питалось оно...
Тасси отпрыгнула от контейнера, увидев, как существо подобрало очередную порцию пищи с пола стеклянной камеры — это была человеческая рука, болтавшаяся сейчас в его ужасном захвате! Глаза Тасси расширились от ужаса, тогда как существо спокойно продолжало жевать отчлененную руку с ладонью и пальцами.
— Держись, моя дорогая, — спокойно сказал майор, когда девушка, застонав, привалилась к нему.
— Но... но... Оно ест...
— Человека? — закончил за нее фразу майор. — Или то, что от него осталось? Ну да, оно его ест. Вообще-то, оно ест любое мясо, но, судя по всему, человеческая плоть ему нравится больше всего, — и, обращаясь к Агурскому:
— Василий, вы хотели что-то показать Тасси?
Странный маленький человечек подошел к ней и вложил в ее руку несколько предметов. Кошелек? Обручальное кольцо? Паспорт? Несмотря на то, что вещи были очень знакомы, ее сознание долго не желало опознавать их, отказываясь делать ужасное и окончательное заключение. Потом...
Она почувствовала головокружение и, чтобы удержаться на ногах, оперлась свободной рукой на стеклянную стену контейнера. Взгляд ее падал то на знакомые предметы, которые она держала в руке, то на жующее существо. Напуганная до панического состояния и в то же время как бы завороженная, она смотрела, смотрела и смотрела... Что? Эти люди хотели сказать... что это существо пожирает ее отца?!
Агурский прошел в угол помещения и неожиданно включил полный свет. Все вокруг стало резким и до головокружения определенным. Существо прикрыло пищу одной лапой и, развернувшись, уставилось на майора и Тасси, которые одновременно инстинктивно отпрянули назад.
И только тогда она наконец потеряла сознание и упала бы на пол, если бы ее запястье не было приковано к руке майора и если бы он не успел достаточно быстро подхватить второй рукой ее обмякшее тело.
Дело в том, что существо в контейнере было... Ну да, оно было адским, оно было кошмарным. Но самым кошмарным было другое: какой бы чудовищной и деформированной, какой бы чуждой и искаженной ни была эта карикатура, Тасси, тем не менее, опознала в ней лицо своего отца!
* * *
Холостяцкое гнездышко с террасой, которое принадлежало Джазу Симмонсу в Хэмпстеде, было живописным и хаотичным. И когда Гарри Киф впервые вошел в него чуть более суток назад, там стоял пронизывающий холод, а телефон был отключен. Он получил разрешение отдела использовать это жилье в качестве своей рабочей базы и настойчиво попросил их не являться сюда и не беспокоить его. Дарси Кларк дал ему слово, что он получит возможность разыграть игру самостоятельно, без постороннего вмешательства.
Для начала Гарри хотел попытаться хотя бы частично впитать в себя атмосферу этого дома. Возможно, он лучше поймет Симмонса, узнав о том, как он жил: его вкусы, склонности и антипатии, повседневные привычки. Не профессиональные привычки, а личные, частные. Гарри не верил в то, что мужчина равен тому, что он выполняет профессионально; он полагал, что мужчина равен тому, что он думает про себя.
Первое, что произвело на него значительное впечатление, — это беспорядок. Оказывается, в частной жизни Джаз Симмонс был попросту неряхой. Возможно, таков был его способ релаксации. Когда ты оттренирован до остроты лезвия ножа, нужно иметь местечко, где можно позволить себе расслабиться, иначе ты не сможешь поддерживать форму. Вот здесь и было такое местечко Джаза.
Данный “беспорядок” конкретно состоял главным образом из книг и журналов, разбросанных где угодно, но располагавшихся вне книжных полок. Шпионские триллеры (в чем не было ничего необычного) лежали рядом со стопками публикаций на иностранных языках, в основном на русском. Кроме того, на столике возле кровати Джаза покоилась пыльная, в фут толщиной подшивка газеты “Правда”, поверх которой красовался глянцевитый “Плейбой”. Гарри не мог не улыбнуться: наглядная иллюстрация на тему: “Два мира — две идеологии!”.
Кроме того, в спальне были явно регулярно очищавшиеся от пыли фотографии отца и матери Джаза; на той же стене висел плакат с фотографией Мэрилин Монро в натуральную величину. В застекленном шкафу у окна красовались кубки, завоеванные на различных лыжных состязаниях, и к той же стене была прикреплена пара ярко-желтых горных лыж с палками, имевших, видимо, для хозяина какое-то особое значение.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70