И, возможно, я дам тебе такую возможность, но не раньше, чем опустошу его мозг.
— Мне нужен врач, — сказал Карл, прикладывая к лицу снег.
— Так же, как ему, — Чингиз кивнул на Симонова. — И Борису здесь незачем лежать.
Он вернулся к своему укрытию в валунах и достал миниатюрную радиостанцию. Выдвинув телескопическую антенну, он произнес:
— Нулевой, здесь Хув. Немедленно нужен спасательный вертолет. Мы находимся в километре выше по течению от Проекта, на гребне восточного склона. Я посигналю пилоту фонариком. Прием.
— Нулевой — Первому. Понял. Посылаем. Конец связи, — последовал на фоне помех ответ.
Чингиз достал мощный фонарь, проверил его, а затем, утоптав снег вокруг Симонова, вновь опустился на колени рядом с ним. Расстегнув куртку агента, он исследовал содержимое его карманов. Оно оказалось небогатым: ноктовизор, запасные кассеты для камеры, пачка сигарет советского производства, слегка помятая фотография юной крестьянки, сидящей среди маргариток, карандаш, блокнотик, с полдюжины спичек россыпью, советский паспорт и изогнутая полоска резины в полдюйма толщиной и длиной в пару дюймов. Некоторое время Чингиз рассматривал черную резину. Отметины на ее поверхности напоминали...
— Да, зубы... — кивнул Чингиз.
— Что? — пробормотал Карл.
Он приблизился, чтобы посмотреть, чем занимается шеф. Голос его звучал невнятно, потому что он продолжал прижимать к лицу горсть снега, пытаясь остановить кровь, текущую из разбитого носа и губ.
— Как вы сказали? Зубы?
Хув продемонстрировал подчиненному резиновую полоску.
— Это капа, или, если хотите, назубник. Думаю, он вкладывал его в рот на ночь — чтобы не скрипеть зубами!
Теперь оба они склонились над лежащим Симоновым, и Карл начал разжимать челюсти агента. Тот, не приходя в сознание, застонал, слегка зашевелился, но уступил давлению огромных ладоней русского. Раскрыв ему рот пошире, Карл сказал:
— У меня в нагрудном кармане есть точечный фонарик. Достав фонарик, он посветил агенту в рот. Ну да, слева, в нижней челюсти, второй коренной — вот оно. На первый взгляд просто большая пломба, но при ближайшем рассмотрении — миниатюрный цилиндр. Часть защитного покрытия успела износиться, и под ней поблескивал металл.
— Цианистый калий? — поинтересовался Карл.
— Нет, в наши дни у них есть вещицы получше, — ответил Чингиз, — действуют мгновенно и безболезненно. Лучше вынуть эту штуку, пока он не пришел в сознание. Никогда не известно заранее — вдруг парень захочет стать героем!
— Нужно положить его на левый бок, — проворчал Карл. Он уже до этого сунул в карман пистолеты Симонова и Бориса. Теперь он достал пистолет Симонова и вложил ствол между его челюстей.
— Сейчас его рожа станет не лучше моей, — ухмыльнулся Карл. — Думаю, Борису понравилось бы, как я использую эту пушку.
— Ты что! — вскричал Чингиз. — Ты собираешься отстрелить эту штуку сквозь щеку? Ты изуродуешь ему все лицо, а от шока он может умереть!
— Я бы с удовольствием сделал это, но, к сожалению, придется сделать по-другому, — и он примерился ладонью к казенной части пистолета.
Чингиз Хув отвернулся. Такие вещи — дело Карла. Чингизу приятно было сознавать, что он стоит выше этой животной жестокости. И когда услышал тупой удар огромной лапы Карла и последовавший за этим хрустящий звук — ощутил даже нечто вроде сострадания.
— Ну вот, — удовлетворенно произнес Карл. — Готово! — На самом деле он выбил два зуба — с цилиндриком и соседний, здоровый. Теперь он своим грязным пальцем добывал их из окровавленного рта Симонова. — Порядок, Карл, и цилиндрик остался цел. И крышечка на месте. Он почти очухался, по-моему, но сейчас от боли опять поплыл.
— Очень хорошо, — ответил Чингиз, слегка передернувшись от отвращения. — Набей ему в рот снегу, но не слишком много!
Склонив голову и прислушавшись, он добавил:
— Они уже подлетают.
Туманное зарево появилось из-за хребта, как какой-то фальшивый рассвет. Оно становилось все ярче. И уже отчетливо слышался неровный рев двигателей вертолета.
* * *
Джаз Симмонс падал... падал... падал... Он стоял на вершине горы и почему-то упал с нее. Это была очень высокая гора, и падать с нее до низу приходилось долго. В общем-то он так долго падал, что падение теперь выглядело, скорее, парением. Паря в воздухе, он принял, как парашютист, делающий затяжной прыжок, “позу лягушки” и ожидал раскрытия парашюта. Парашюта, правда, у Джаза не было. Кроме того, прыгая, он, должно быть, обо что-то ударился, поскольку рот его был полон крови.
Тошнота и головокружение вырвали его из кошмара бреда, вернув к кошмару реальности. Он действительно падал! В следующий момент он припомнил все, что происходило с ним, и в мозгу его мелькнула мысль: “О Господи! Они сбросили меня в ущелье!”.
Но он не падал, а все-таки парил. По крайней мере в этом кошмар совпадал с реальностью. А моментом позже, окончательно придя в сознание и немного оправившись от шока, он ощутил и путы на руках и ногах, и рев лопастей вертолета над головой. Повернув голову и изогнув туловище, он ухитрился осмотреться. Вертолет завис, освещая своим прожектором окрестности, а прямо над ним...
Прямо над ним висел на тросе, слегка вращаясь, со свисающими конечностями, подвешенный за пояс труп мужчины. Глаза его были широко раскрыты, и при каждом повороте они смотрели на Джаза. Судя по кровавым пятнам на куртке, этого человека застрелили.
Потом...
Жажда мести, ощущение невесомости, головокружение, порывы ветра, холод и рев мотора — все это вместе взятое подействовало как шок, и он вторично потерял сознание. Последнее, что он помнил — это то, что падая в черную, как ночь, безжалостную пропасть, он удивлялся, почему рот его полон крови, и тому, куда могли подеваться два зуба.
Вскоре после того, как он потерял сознание, вертолет опустился на плоскую дорожку, проходившую по верхней кромке дамбы, и люди в оранжевых жилетах сняли с крюка его и его вещи. Сняли они также и Бориса Дудко — героического сына матушки-России.
Потом обращение их с Джазом Симмонсом было не слишком нежным, но его это совершенно не трогало.
Не знал он и того, что вскоре ему предстоит пережить то, о чем мечтали все шефы западных разведок: сейчас его должны были доставить в сердце Печорского Проекта.
Вот каким образом он мог бы оттуда выбраться — совсем другое дело...
Глава 2
Допрос
Расследование, хотя и было продолжительным, велось очень мягко — не в холодной клинической атмосфере, которой ожидал Симмонс от такого рода мероприятия. Естественно, в сложившихся обстоятельствах должны были применяться только такие методы, поскольку к тому моменту, когда друзья сумели тайно вывезти его из СССР, он был близок к смерти. Это произошло несколько недель назад, — так ему, во всяком случае, сказали, — однако до сих пор он не вполне пришел в себя.
Да, методы были мягкими, но они иногда раздражали. В особенности то, что офицер-следователь постоянно называл его “Майк”, хотя должен был бы знать, что Симмонс всегда откликался лишь на “Майкл” или “Джаз”, а в России, естественно, на “Михаил”. Но это, конечно, было мелочью по сравнению с тем, что он остался жив и находился на свободе.
О своем пребывании в заключении он помнил очень немногое, практически ничего. Служба внутренней безопасности полагала, что над ним провели операцию по промыванию мозгов — приказали обо всем позабыть, — но в любом случае не придавала этому эпизоду особого внимания. Самым важным была его работа, а тем более — ее результаты. Возможно, поначалу русские собирались держать его у себя долго, возможно; перепрограммировать, сделав двойным агентом. Потом, однако, они передумали и, накачав его наркотиками, сбросили в воду ниже водосброса плотины. Его выудили из воды пятью милями ниже по течению, плывшего беспомощно на спине в направлении порогов, где он, несомненно, погиб бы. Если бы это произошло, то... ничего особенного в этом не было бы: лесозаготовитель, изредка промышляющий незаконным старательством, некий Михаил Симонов упал в ледяную воду и погиб от холода и истощения. Несчастный случай, который может случиться с любым — не он первый, не он последний. Запад мог бы ломать голову по поводу истинных причин случившегося — если бы вообще узнал что-то о случившемся.
Симмонс, однако, не утонул. “Люди добрые” искали его повсюду с тех пор, как он не вернулся к назначенному часу в лагерь лесорубов. Они нашли его, выходили, а затем передали в руки агентов, сумевших вывезти его по заранее разработанному и надежному аварийному маршруту. Сам Джаз помнил все это отрывочно — лишь какие-то смутные воспоминания о кратких периодах, когда он приходил в сознание. Счастливчик. Действительно, ему очень повезло.
В период восстановления дни его тянулись однообразно. Неприятно, но однообразно. Просыпаясь, он начинал ощущать медленно усиливающуюся боль — боль, которая, казалось, струилась прямо из его жил, да и из всех органов, которые он мог опознать. Нижняя часть его тела была, похоже, в гипсе и, как он подозревал, на вытяжке; левая рука была заключена в лубок и обильно перебинтована; еще толще был слой бинтов на голове. Так что, просыпаясь, он как бы переходил из какого-то мрачного сюрреалистического мира в столь же загадочный мир двигавшихся вокруг серых теней и неясных звуков.
Свет через повязку пробивался, однако смотреть через нее можно было лишь как через слой снега в несколько дюймов толщиной или как сквозь замерзшее стекло. Видимо, все его лицо было сильно повреждено, однако врачам удалось спасти его глаза. Они теперь нуждались в покое, как, впрочем, и весь организм. Симмонс никогда не заботился о своей внешности, так что не расспрашивал о состоянии своего лица. Вопрос этот, тем не менее, интересовал его. Это было просто естественно.
Более всего его беспокоили сновидения — сновидения, которые он никак не мог вспомнить, однако знал, что они были очень неприятными, полными тревожных, угнетающих событий. Он мог беспокоиться по этому поводу в краткие моменты между пробуждением и возникновением боли, но потом единственной заботой становилась боль. Хорошо, что у него была под рукой кнопка, с помощью которой он мог сообщать им о своем пробуждении. “ Им” — то есть ангелам этого своеобразного ада на Земле: своему врачу и офицеру-следователю.
Они появлялись, проглядывая тенями сквозь сугробы его повязок: врач щупал пульс (и ничего более) и поквохтывал, как озабоченная курица; офицер неизменно заявлял:
"Дела идут на лад, Майк, держись!”. А потом он получал укол. После этого он не засыпал — просто проходила боль и становилось легче разговаривать. Он говорил не только потому, что был обязан делать это, но и из благодарности. Вот насколько может достать человека боль.
Ему пока сообщили следующее: он был так избит, что, казалось, ничего не удастся поправить. Был проделан ряд удачных операций, и предстояло сделать еще несколько, но худшее было уже позади. Применяемое болеутоляющее средство могло вызвать стойкое болезненное привыкание, и теперь его постепенно “снимали с иглы”, постоянно снижая дозировку, с тем чтобы в ближайшее время он мог ограничиваться таблетками — боли к этому времени тоже станут менее интенсивными. А пока следователь хотел знать все — всю до крупицы имеющуюся у него информацию — и при этом быть уверенным в том, что получает правдивую информацию. Эти “поганые красные” могли “накачать его дезой до упора”. С использованием современных методик они могут изменить содержание памяти человека, его видение мира, — эти “чумовые беспредельщики”. Джаз и не подозревал, что есть еще люди, выражающиеся подобным образом.
Так вот, для того чтобы добраться до самой сути, они начали с самого начала — еще с тех времен, когда Симмонс не работал в Секретной Службе, а точнее — с тех времен, когда его еще не было на свете.
* * *
Симонову было нетрудно привыкнуть к своей фамилии, поскольку это была фамилия его отца. В середине пятидесятых годов Сергей Симонов бежал на Запад. Он был тренером группы молодых и многообещающих советских фигуристов. Хладнокровный и собранный на льду, вне профессиональной сферы он был горяч и скор на необдуманные решения. Позже, на холодную голову, он часто менял решения, но есть решения с необратимыми последствиями. Одно из них — решение стать перебежчиком.
Влюбленность в канадскую звезду-фигуристку испарилась, и он остался ни с чем. Правда, были предложения работать в Америке, да и сладкий вкус полной свободы еще не приелся. Тренируя труппу балета на льду в Нью-Йорке, он познакомился с Элизабет Фэллон, британской журналисткой, работавшей в США, и они влюбились друг в друга. Помолвка и свадьба последовали в головокружительном темпе; она сумела подыскать ему работу в Лондоне. Через девять месяцев после их знакомства в шумном сербском ресторанчике в нью-йоркском Гринвич-Виллидж, в Хэмпстеде, под Лондоном, родился Майкл Дж. Симмонс.
Семью годами позже, 29 октября 1962 года, через день или два после того, как Хрущев был вынужден вывести ракеты с Кубы, Сергей вошел в советское посольство в Лондоне и уже не вышел из него. Во всяком случае, обычным путем. Все эти годы престарелые родители писали Сергею, мягко говоря, невеселые письма из их родной подмосковной деревушки. Сергей был в депрессии по поводу неудавшегося брака, в последнее время фактически распавшегося; его запоздалое раскаяние и решение повторно стать перебежчиком были типичным для него поступком — надо съездить домой и узнать, можно ли что-то спасти из оставшихся обломков... Элизабет Симмонс прокомментировала это так: “Попутного ему ветра, и, надеюсь, они пошлют его туда, где будет вволю льда”. Позже выяснилось, что “они” поступили именно так. Осенью 1964 года, за неделю до того, как Джазу исполнилось девять лет, его мать получила из соответствующего правительственного учреждения уведомление о том, что Сергей Симонов был застрелен после того, как убил охранника при попытке к бегству из трудового лагеря возле поселка Тура в Красноярском крае.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70