Остальная компания ушла гулять. В одних трусиках разлегся Васька перед геометрией и принялся постигать тайны равнобедренных треугольников. К зиме Васька постановил попасть на рабфак. Солнце палило во всю мочь, словно собираясь ультрафиолетовыми своими лучами пронзить Васькины внутренности. Но Васька, изредка отмахиваясь от комарья, отважно вжигал себе в башку теорему за теоремой.
Внезапные крики и говор где-то на улице и на соседних дачах прорезали звенящую солнечную тишину. Васька прислушался: уловил:
- Эй, скорей, скорей!.. Ну да, утонули!.. Кто? Где? Ай, батюшки!
Васька легким рывком сорвался с места и побежал через улицу в лес, по направлению к пруду.
Пруд был старый, глубокий, большой и очень запущенный. На берегу толпился народ, толковали об опрокинувшейся лодке и утонувших людях. Растолкав публику, Васька пробился в центр толпы, к своим ребятам, дрожащим и мокрым.
- Ленка утопла: кажись, плавать не умеет! - встретили его испуганно.
- В самой середке! Катались мы, стали пересаживаться, а лодка того...
- Мы уже ныряли, сил больше не стало, - угрюмо бормотнул Николка.
- За лодкой, за баграми побежали...
- Да разве скоро! - сомневались в толпе. - Лодка есть, так она частная, на замке, на другой стороне...
- Где? - спросил, запыхавшись, Васька и по указанному направлению срыву махнул в воду.
Плавал и нырял он недурно, поэтому рассчитывал быстро найти утопленницу. Отмахнув саженками полпруда, он обернулся к берегу, спросил:
- Здесь?
На ответные крики забрал левей и нырнул. Дно было чрезвычайно глубокое, в водорослях и топкое. Прощупав около двух саженей в разных направлениях, Васька почувствовал, что от холодных донных ключей заходятся ноги, что не хватает больше духу, поэтому решил подняться на поверхность. Стремительно оттолкнулся он ото дна, пошел кверху, но тут же ощутил, что ноги запутались в водорослях. Васька попытался распутать руками их крепкие нити, рванул раз, рванул два и, не рассчитав, вдохнул воду. Тотчас бешено закрутились в глазах оранжевые звезды, вода пошла в ноздри, в уши, в желудок. Судорожно заходили по воде руки, но водоросли словно вцепились в мозг, в память, в сознание...
С другой стороны на двух парах весел поспешно шла лодка. Ленку очень быстро нащупали багром и за платье вытащили на поверхность. Через полчаса Ленка пришла в себя. Ваську нашли и отодрали от водорослей отдышавшиеся ребята. Но ни откачивание, ни искусственное дыхание не помогли. Васька Грушин был мертв.
4
- Вот и скажите мне, что важней: почта - или почтальон? - завел как-то обычную волынку Культяпыч, рассевшись на своей постоянной перилке. - Выходит, что почтальон без почты собществовать может, это так. А вот как обойтиться почте без почтальона? Ась? Ну-кася!
Ребята молчали. Месяц прошел со дня Васькиной смерти, но ни веселье, ни гулянки как-то с тех пор на даче не налаживались.
- Теперь почта может быть и без почтальона, - необычно серьезно сказал Николка. - Теперь есть радио, всякое известие можно получить.
- А как твое радиво будет действовать без радивиста? - напустился Культяпыч на Николку. - Радивист должен быть, а без него радиво твое одна палка. Не-ет, это ты не говори. Машина без машиниста - это все равно что шти без соли...
Разговор не склеивался. Культяпыч выпил стакан чаю, сказал:
- Водка, она хлеще, она от зуб помогает. Ну, а затем до свиданья, - и поплелся восвояси. Но, проковыляв весь палисадник, вернулся и таинственно спросил:
- Это што жа, Аленка-то ваша, ее и не слыхать?.. Раньше все, бывалоча, со смехом да с песнями, а теперь - ишь, поди ж... С книгой да с книгой... И сейчас все с книгой в саду сидит... Что, не в обиду будет спросить: не убивается она по Василию, ась?
- Не-ет, это ты, Культяпыч, зря, - задумчиво ответил Николка. - Она с Васей в любовь не грала. Так она, над смертью, должно быть, задумалась...
- Это вот что, друг Культяпыч, - пояснил Федор Зайцев. - Не знаю, поймешь ли меня. Ты вот толкуешь: баба - тормоз. А по-нашему выходит, что невежество тормоз. Василий учился. Утонул из-за нее - теперь она за книжку взялась... Это, друг, диалектика жизни.
- Ди-лех-тика, - протянул Культяпыч и повторил, стараясь запомнить: Значит, дылехтика. Это как же понять?
- А понять это так, - охотно объяснил Зайцев. - Вот по-твоему выходит, что машина без человека существовать не может.
- Не может, - уверенно подтвердил Культяпыч.
- Верно. Так же и книга. Вася утонул - книга осталась. Ленка тоже человек. Она, видишь, подхватила книгу - и учится.
- Так, так, так, - обрадовался Культяпыч. - Это, сталоть, и есть дилехтика... Это вроде: убьют одного бонбандира у орудия, ан уж другой тут как тут. Тэ-э-эк-с.
Культяпыч опять заковылял по палисаднику. Подошел к Ленке, погладил ее по голове.
- Учиса, девушка, учиса... Всю дилехтику проходи... Настоящую пристройку к жизни получишь. А без дилехтики жизня - есто, брат, чеп железный.
__________
24 ноября.
Как только ребята закричали, что с Зоей опять обморок, я сейчас же бросился во двор, кое-что припас и бегу обратно, спрашиваю: где? Мне говорят, что в аудитории. Я сейчас же в аудиторию. Смотрю, лежит она, как всегда, бледная и зубы стиснула. Я говорю:
- Приподнимите ее чуть-чуть.
Ребята приподняли, а я сунул за ворот комок снега. Она как вскочит да как заорет не своим голосом!! Ребята захохотали, а уж бежит Елникитка с нашатырем!
- Что такое?!
- Да вот, Зоя упала в обморок, а Костя Рябцев ее вылечил...
- Ка-ак вылечил?
- Снегом.
Тут Елникитка на меня, что это бесчеловечно, и что это не по-товарищески, и что она меня вынесет на общее собрание. Но пришла Зинаидища, посмотрела на Зою и на меня и говорит:
- Елена Никитична, успокойтесь! Зоя больше в обморок падать не будет.
Зоя засверкала глазищами, запаровозила и - дралка, а Зин-Пална мне говорит:
- Только, пожалуйста, в следующий раз с моего ведома!
И ушла. А зачем это с ее ведома? Раз я - учком, значит, и обязан.
Скоро сдавать зачеты за ноябрь, а у меня еще и за октябрь не все сданы. Учкомство сильно мешает. Да и редкомиссия тянет писать в "Красный ученик", а времени ни на что нету.
26 ноября.
Открылась запись в комсомол, и мы с Сильвой подали заявление в ячейку. Говорят, что скоро нашу ячейку присоединят к какой-нибудь производственной. Это очень важно, а то на наших собраниях скучища зеленая.
27 ноября.
Мы с Ванькой Петуховым ходили к беспризорным, и вот что из этого вышло. Я очень люблю таинственность, а это надо было делать очень тайно, потому что если узнают шкрабы, то из этого может выйти целый прецедент. Было это так. Ванька зашел за мной часов в девять, будто в кино, и мы пошли. Был сильный мороз - градусов двадцать. Пришли мы в этот самый разваленный подвал. Нас сначала не пускали, а потом пустили. Подвал громадный, и в нем такой же мороз, как на улице, поэтому в разных углах горят костерики, только они загорожены разным барахлом, чтобы с улицы не было заметно. Когда мы с Ванькой крались по разваленным камням, было очень жутко, так же, как в кино, когда сыщики крадутся. Они нас сначала не тронули, потому что Ваньку знают и считают его за своего. Одеты они все в страшные лохмотья, и запах от ребят идет аховый, все равно как из уборной, даром что мороз... Их там довольно порядочно, и греются у разных костериков: у одного - места всем не хватит. Как Ванька вошел, все на него накинулись:
- Даешь сказку!..
Ванька подсел к костерику и прочел им сказку про серебряное блюдечко и наливное яблочко. Страшная буза! Я и не подозревал никогда, что такая буза может быть в книжке напечатана. Потом беспризорные ребята просили еще, но Ванька не захотел. Тогда они вытащили самогонку и стали угощать. Ванька выпил немножко, я отказался. Потом они стали играть в карты, а мы собрались уходить, как вдруг кто-то тащит меня к костерику. Я упирался, но тот подтащил к самому огню и орет:
- Ребята, это лягавый!
Я поглядел, смотрю: Алешка Чикин, только весь замазанный и в лохмотьях, сразу и не узнаешь. Говорит:
- Ты что, сволочь, прихрял? Сучить сюда явился?!
- Пошел к черту, - я ответил, и ну вырываться.
Ванька, конечно, за меня вступился; мы вырвались... Они - за нами, мы - отбиваться. Тут меня кто-то стукнул прямо под глаз чем-то твердым. Я заорал, потому что было очень больно, но мы с Ванькой выскочили на улицу и дралка. Они было погнались за нами, но тут скоро была освещенная улица и мильтон. Они отстали. Глаз у меня очень сильно болел и распух.
Тут мы с Ванькой стали совещаться, как быть и стоит ли рассказывать кому-нибудь про Алешку Чикина. Решили молчать и никому не рассказывать, потому что его могут здорово притянуть, да и домой ему лучше не показываться: после всего этого отец может убить. Ванька мне тут рассказал, что в этом подвале живут "сшибчики". Они так делают: один прячется в воротах, другой гуляет по улице как милый. Как идет какая-нибудь барыня с ридикюлем, сейчас же который гуляет по улице бросается со всего размаха ей в ноги, а другой из ворот вылетает, выхватывает ридикюль, и оба дралка. Есть и просто воруют из карманов. А то лазают по квартирам. Некоторые и по-русски говорить не умеют, только по-татарски, а воруют не хуже.
Когда я пришел домой, синяк под глазом разросся во всю щеку; папанька сейчас же заметил и спрашивает, что такое. Я ему соврал, что поскользнулся и упал; он мне приложил старый медный пятак. Тут немножко опухоль спала, а завтра в школу придется идти все-таки с синяком.
28 ноября.
Конечно, все ребята спрашивали насчет синяка, особенно приставала Сильва, так что я даже к черту ее послал. Елникитка поглядела подозрительно и определенно насмешливо, но я не захотел новой бузы и промолчал.
В "Красном ученике" написана правильная статейка насчет общественной работы. Я ее списал.
"У нас в школе проводится Дальтон-план. Задают на месяц задания по всем предметам, и мы должны их самостоятельно проработать. Скажет преподаватель, что такое-то задание нужно проработать по такой-то книге, а книгу нигде невозможно достать, покупать же для каждого задания немыслимо.
Потом, помимо научных занятий, ведутся общественные работы, и на их выполнение назначаются и выбираются те ребята, которые наиболее сильны в этом отношении, и получается невязка, что одни завалены общественной работой, а у других совсем ее нет. Надо сказать, что в наших научных лабораториях всегда так шумно, что очень трудно сосредоточиться на чем-нибудь, и потому ученикам приходится заниматься предметами дома. Кончаем мы занятия в семь часов, и те, у которых нет общественной работы, спокойно уходят, а тем, которые завалены общественной работой, приходится оставаться в школе и выполнять ее. Конечно, за вечер ничего не выполнишь, и приходится собирать на общественные работы утром, когда работает первая смена. А когда наша вторая смена соберется - опять работать в лабораториях нельзя, потому что шумно... Так каждый день. Прошел месяц, пора сдавать задания, а ничего не готово. А у которых нет общественной работы спокойно сделают задания дома и сдают их к сроку".
Там еще написано, но и этого довольно, чтобы увидеть, что учкомам и дохнуть некогда. А тут еще редкомиссия, да украшательная, да класском, да еще объяснения со шкрабами за всю группу... Чертов Дальтон, чтоб ему провалиться!
30 ноября.
Завтра сдавать за ноябрь, а я, конечно, ничего не сдам, а когда сдам - неизвестно... У некоторых тоже такое положение. Хорошо, что подходит срок моему учкому, а то бы никак не выпутаться. Одна надежда на зимний перерыв. Сильва тоже не надеется сдать ничего - из-за учкомства. Чертов Дальтон!
Весь вечер после школы мы с Сильвой проходили по улицам, и она мне очень много рассказывала про свою жизнь. Оказывается, ее отец подал на мать в суд развод, и она теперь не знает, к кому идти жить. И все время дома драка и скандал. Она и старается как можно меньше показываться домой. Потом она стала спрашивать меня про цель жизни. Я ей сказал, что цель в жизни - это прожить с пользой для себя и для других и потом бороться за всеобщий коммунизм. Тогда она призналась мне, что ей так тяжело было, она даже хотела самоубиться. Я ей ответил, что это очень глупо и что есть люди - живут хуже нас, например, беспризорные. И потом, самоубиваться это интеллигентщина. В старой школе самоубивались из-за шкрабов, а мы в таком положении, что еще можем бороться со шкрабами, и, кроме того, есть комсомол, в который нас, наверное, примут, потому что мы оба социального происхождения пролетарского. Тогда Сильва успокоилась, и я проводил ее домой.
ТРЕТЬЯ ТЕТРАДЬ
3 декабря.
Меня и Сильву утвердили кандидатами комсомола. Это - вася, только плохо то, что надо обязательно посещать заседания ячейки. А и так некогда. Ладно! Как-нибудь справлюсь.
4 декабря.
Сегодня во время занятий в школу явилась милиция. Вызвали Зин-Палну и спрашивают ее:
- Ваш ученик Алексей Чикин?
Она говорит, что наш.
- Ну так вот, примите его под расписку, а то он адреса своего не говорит, у нас его держать негде.
- А как он попал в милицию? - спрашивает Зин-Пална.
- Во время облавы на беспризорных задержан.
Тогда Зин-Пална вдруг и говорит:
- Нет, я отказываюсь его принимать. Ведите его в коллектор для беспризорных.
Это слышали некоторые ребята, и сейчас же это стало известно всей школе. Зазвонил колокол на общее собрание. Вот отовсюду бегут ребята, книжки побросали; кто отвечал в лабораториях, прямо на середине ответа винта... Шкрабы глаза вытаращили... А это потому, что обыкновенно про общее собрание заранее известно, а тут вдруг ни с того ни с сего в часы занятий. Вот собрались ребята в зале. Шум страшный, крики. Идет Зин-Пална, вся бледная, да и другие шкрабы тоже, видно, не в своей тарелке.
- Кто давал звонок на общее собрание? - спрашивает Зин-Пална.
- Я, - отвечает Сережка Блинов.
- На каком основании во время уроков?
- А на таком основании, что сейчас вся школа узнала страшную несправедливость, и мы все хотим протестовать.
Сережка это говорит, а сам бледный и заикается.
- Какая же несправедливость? - спрашивает Зин-Пална.
- А вот что Чикина не приняла школа. Чикин - наш товарищ, и обязаны были спроситься у нас.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30