- Ну, прощай.
- Да ведь тебе дальше.
- Раз между нами нет ничего общего, то зачем же мы будем ходить вместе, - говорит Сильва. - Ты иди своей дорогой, а я пойду своей дорогой.
- Постой, Сильва, как это такое "между нами нет общего"? Это буза. Между нами даже очень много общего. Но ведь не хочешь же ты, чтобы я вдруг перед тобой разделся до самого гола.
- Ну, если ты уже всякие гадости начал говорить, тогда я и сама не захочу иметь с тобой ничего общего.
Я даже чуть-чуть обиделся.
- Я никаких гадостей не говорю. Я даже не знаю, почему ты приняла это за гадость. А что я тебя не уважаю, то - вот послушай.
И тут я прочел ей свое стихотворение:
Мне помнится весь разговор твой умный
И наш контакт немой средь этой школы шумной...
Пускай с другими ты ведешь беседы,
С тобою полон я, а без тебя я пуст.
- Ну и что же? - говорит Сильва. - Это очень плохие стихи. Гораздо было бы интересней твой дневник. Неужели ты меня считаешь настолько девчонкой, что даже думаешь, будто я не могу отнестись серьезно? Да, впрочем, погоди. А если я дам тебе с в о й дневник, тогда ты дашь мне почитать свой?
- А разве у тебя есть дневник?
- Тебе, - подчеркнула Сильва, - тебе я могу сказать: есть.
- И ты дашь мне его почитать?
- Конечно, дам. Потому что считаю тебя своим другом. Только под условием, что ты дашь мне свой.
- Можно подумать до завтра? - спросил я.
- Ну уж нет! Такие вещи не откладываются до завтра. Я думала, ты мужчина, а оказывается, ты - мальчик.
Хотя мне было очень мучительно, но, с другой стороны, очень хотелось почитать Сильвин дневник. Я сказал:
- Только ты должна дать мне слово, что никому и никогда. Понимаешь? И кроме того, даже со мной самим п р о э т о не разговаривай. Как будто ты его и не читала.
- Даю слово, - торжественно сказала Сильва. - И в доказательство того, что я не из любопытства, я тебе первая принесу завтра свой дневник.
13 августа.
Так как многие из наших ребят были на "Кармен", то захотели ставить оперу у себя в школе. Я предлагал "Кармен" и поставить. Причем брался сам спеть роль тореадора (я уже пробовал), а дона Хозе мог бы спеть Колька Палтусов, у которого очень сильный дискант и вполне может сойти за тенор.
Но Людовика Карловна сказала, что "Кармен", да и вообще взрослая опера, не годится и что мы не справимся. Она тут же вытащила из своей папки детскую оперу под названием "Грибной переполох" и предложила нам поставить ее. Она тут же нам ее и сыграла. Видал я разную бузу на сцене, но никогда не думал, что может быть написана для сцены, да еще с музыкой, такая полная ерунда. Например, начинается с того, что царица Репа поет:
Ох-ох-ох,
Царь-Горох,
Что хвалиться,
Мне грозиться,
Не беда,
Да-да-да.
Что это значит - не понимаю и думаю, что никто не поймет. Я слушал-слушал, да и затянул свое:
Я дото.
Я - довам,
Трам-трам,
По местам.
Людовика Карловна спрашивает меня, что это значит, а я в ответ ей говорю, что раньше пускай она объяснит этот самый "Грибной переполох". Тем более что на оперу, наверное, придут наши подшефы, крестьяне, и могут побить за такую оперу, да и поделом. Тогда Людовика Карловна сказала, что, во-первых, по ее мнению, "Грибной переполох" - опера очень смешная и чтобы я не мешался, если не хочу участвовать. Я ушел, и с ней остались одни маленькие, из первых групп. Сильва говорит, что дневник забыла дома и принесет завтра.
14 августа.
Я только что прочел Сильвин дневник и думаю, что Сильва от меня что-то скрывает. Дневник, конечно, очень интересный, но не полный. И нельзя разобрать, где его неполность, потому что Сильва пишет не по числам, как я, а просто - подряд.
Я тогда тоже дам ей не весь дневник, а только тетрадку за первый триместр.
В э т о м м е с т е в т е т р а д ь Р я б ц е в а в л о ж е н а н е б о л ь ш а я т е т р а д к а, с ш и т а я и з л и н о в а н о й б у м а г и с н а д п и с ь ю:
УЧЕНИЦЫ ЧЕТВЕРТОЙ ГРУППЫ ВТОРОЙ СТУПЕНИ СИЛЬФИДЫ
(ЕВДОКИИ) ДУБИНИНОЙ
Т е т р а д к а н а ч и н а е т с я с т и х а м и Е с е н и н а "Н е ж а л е ю, н е з о в у, н е п л а ч у". Д а л ь ш е - с т и х и Т ю т ч е в а, Б а л ь м о н т а, Б у н и н а и "С у м а с ш е д ш и й" А п у х т и н а. П о с л е с т и х о в - т е к с т.
Я хочу и должна все-все испытать сама.
Жизнь в литературе - одно, а на самом деле - совсем-совсем другое. И легче, когда живешь в воображении, а не на самом деле. Но с этим нужно бороться.
- Что наша жизнь? - Роман.
- Кто автор? - Аноним.
Читаем по складам,
Смеемся, плачем, спим.
Разве можно поверить, что это написал Карамзин еще в восемнадцатом веке?.. А между тем это Карамзин. Он раньше писал эпиграммы, а потом написал историю.
З. П. говорит, что у меня есть литературный слог. Я ее спросила, зачем он нужен в жизни, а она говорит, что слог обозначает культурного человека. У культурного человека горизонт шире.
Мои взаимоотношения со Стасей В., как и раньше с Линой Г., состоят в том, что я являюсь отдушиной для ее излияний. Мне это не приятно, не неприятно. А так как-то - все равно. Горести Стаси кажутся мне не очень горькими и ее слезы - не очень жгучими. У Лины были гораздо более веские причины убиваться, чем у Стаси. И все-таки, все-таки... в самые критические моменты, когда я оглядывалась на себя, то убеждалась, что своя рубашка ближе к телу и что жизнь гораздо страшней, чем вот эти временные беды. Я поняла, что жизнь - страшная вещь, еще давно, лет пять тому назад, должно быть, с самого начала сознательной жизни. И я так думаю, что это же поняли все юноши и девушки, которые одинакового возраста со мной, или если не поняли, то почувствовали, но это - все равно. Но кроме того, все наше поколение научилось еще другому. Оно научилось тому, что, как жизнь ни страшна, нужно и можно с ней бороться и ее преодолевать. Тогда она становится вовсе не такой страшной и как-то даже оборачивается светлыми сторонами. Положим, все эти мысли - не мои, но хорошо уже то, что они дошли до моего сознания и во мне укрепились.
Это придает силы к жизни в возможность с ней бороться. Уж я-то, во всяком случае, никогда не дойду до такого выверта, который устроили Лина и Зоя. То, что устроили они, - и вообще-то глупо, а благодаря тому, что не удалось, получилось еще глупей. А на свете хуже всего - это оказаться в глупом положении перед всеми.
Когда я остаюсь одна, то мою душу переполняет какое-то странное чувство: полное отделение от земли, и словно я витаю где-то в безвоздушном пространстве. Это особенно бывает в лунные ночи.
Кому я нужна? Иногда кажется, что совсем никому не нужна. И вот тогда начинаешь лихорадочно-лихорадочно искать такого человека, которому нужна. Поэтому я отдушина.
А грамотная я потому, что у меня отец наборщик. С детства в комнате книги, читать научилась с пяти лет. Бытие определяет сознание.
Прочла все, что написала, и задумалась. У меня все зависит от настроения. Я могу к плакать - только этого никто никогда не узнает. Или я, например, хохочу безо всякого удержу. Я изо всей силы стараюсь себя в этих случаях сдерживать, потому что если поддаваться, то совершенно перестаешь управлять собой.
Вчера у меня была Стася Велепольская и опять рассказывала про свой роман. По-моему, она совершенно напрасно его мучит. Все равно она ни в какой вуз не поступит, потому что она - полуграмотная, и не к чему ей вовсе кончать пятую группу. А выходила бы замуж - и дело с концом.
Сейчас только кончился скандал между отцом и матерью. Отец пришел выпивши и начал ругаться с матерью. Потом они сцепились. Мать кричит мне: "Дунька, на помощь!" А отец кричит: "Сильфида, уходи, - детям не место, когда ликуют взрослые!" Было очень противно; и если бы отец не ушел, я не знаю, что сделала бы.
Кончила "Войну и мир". Очень захотелось быть Наташей Ростовой, но чувствую, что не могу быть такой. У Наташи - настоящая, полная жизнь, но она не больше как самка. По "Войне и миру" выходит, что быть самкой есть задача женщины. Мне кажется, что у Наташи были и идеологические запросы, но Толстой их скрыл, как помещик и граф (представитель феодализма).
По-моему, Костя Р. немножко похож на Николая Ростова, только не такой глупый. А Зоя Травникова похожа на княжну Марию Болконскую, только красивей. Хотя, с другой стороны, красота Зои мне не нравятся. У нее очень странная красота. И потом, она небрежно причесывается. О красоте вообще могут быть разные мнения. Я, например, не понимаю, что известный человек нашел в Стасе В. Нос у нее курносый, одного зуба с правой стороны нет, и потом, она когда ходит, то махает руками, как солдат. А известный человек так и пылает.
Я очень хорошо понимаю, что то, что я теперь пишу, есть мещанство, но отделаться от этого не могу.
Это нужно постоянно казнить себя за то, - тогда отделаешься. Если бы я работала на фабрике, а не училась в школе второй ступени, мне, может быть, было бы легче, но и это - не наверное, потому что я знаю много фактов из жизни фабрики, к которой прикреплена наша комсомольская фракция. Один из этих фактов - такой. Одна из девушек, шестнадцати лет, вышла замуж за парня, который там же, на фабрике, работает. И все начали над ней звонить. Это тоже, по-моему, мещанство. Раз власть разрешает выходить шестнадцати лет, - выходи сколько хочешь.
Хотя я нипочем не вышла бы теперь замуж. (А имею право, потому что мне еще в июне было шестнадцать.) Я насмотрелась на разные замужества и вижу, что в большинстве случаев они проходят тяжело, и перед моими глазами - пример отца с матерью. Отец ведь раньше не выпивал, а теперь, после того как разошелся с ней в убеждениях, стал пить. Но, с другой стороны, я должна испытать все-все. Пока я все не испытаю, до тех пор я не успокоюсь.
Но опять-таки, с другой стороны, я хорошо понимаю, что надо сдерживаться и управлять собой. И вот во мне борются две силы, и которая из них одолеет, я не знаю. Я даже про себя называю ту силу, которая меня толкает к разным опытам, - Дунькой, а ту, которая воздерживает, Сильфидой. Сильфида сильней, а Дунька - дрянь паршивая, невыдержанная идеологически девчонка.
Вот, теперь об идеологии. Идеология помогает жить, это верно. Только не всегда знаешь, где правильная ориентировка. Вот танцы, например. Я до сих пор думаю, что нельзя танцевать, а вдруг пришла на фабрику, в клуб, и вижу - там танцуют. А я пришла по делу к секретарю ячейки Иванову и кстати спрашиваю:
- Разве можно танцевать?
А он отвечает:
- Никто никогда и не запрещал.
- Ну а почему же раньше говорилось, что танцы - мещанство и, как выразился один наш второступенец, содержат только половое трение друг об друга?
- А это больно учены все стали, - сказал Иванов. - Мы в монахи никого не записываем. Хочешь повеселиться - веселись, только другим вреда не приноси.
Вот тут и пойми. Очень трудно бывает разобраться в идеологии. А ведь от этого зависит все направление жизни.
В литературе легче разобраться, чем в ежедневных поступках. Каждое литературное произведение можно перечесть несколько раз и потом обдумать, а в каком-нибудь житейском деле нужно всегда немедленно решать.
Чаще всего затруднительные положения бывают в школе, и тут нужно всегда самой ориентироваться, потому что советоваться не с кем и некогда. Особенно когда бывают какие-нибудь столкновения со школьными работниками или бунты. А бунты в нашей школе бывают часто, и когда был инспектор, то он сказал, что у нас не школа, а собрание головорезов. Это, конечно, неправда. Конечно, беспорядки бывают часто, но ведь мы живем в революционную эпоху, и поэтому так и должно быть.
Зин-Пална ведет семинар по Пушкину, и с ней очень интересно заниматься. Теперь она дала нам разбор "Евгения Онегина". В таких вещах прежде всего обращаешь внимание на идеологию. Онегин, конечно, пропитан феодально-натурально-буржуазно-помещичьей идеологией (это очень длинно, но иначе трудно выразиться, потому что тут - натуральное хозяйство). В этом нет ничего позорного для Пушкина, потому что во времена Пушкина еще не было диктатуры пролетариата и советского строя. Тогда был царизм, и его представитель, Николай I, угнетал Пушкина, - так, например, сослал его в Кишинев, а потом на родину. Только вот что мне непонятно: Пушкин был араб, и удивительно, как он при своей горячей южной крови мог написать такое холодное и бесстрастное произведение, как "Евгений Онегин". Зин-Пална говорит, что в эпоху Пушкина молодые девушки увлекались образом Татьяны. Мне это совершенно непонятно, как это в развратную феодально-буржуазную эпоху Татьяна могла быть идеалом. Я предполагаю, что женщин тогда таких не было и Пушкин выдумал Татьяну из головы, потому что он был романтик. Да и насчет Онегина я сомневаюсь. Но мне трудней судить, потому что я не знаю мужской психологии... Я никогда и ни за что не желала бы быть Татьяной, да и не буду таковой, потому что нужно отдаваться чувству, если оно искренне, а не подавлять его в себе. Да и вообще Татьяна - не мой идеал. В ней совершенно не было революционной борьбы. А без революционной борьбы жизнь невозможна. Но, с другой стороны, Татьяна мне отчасти нравится, потому что она могла управлять своими поступками по желанию, а это много значит, и мне удается только с внешней стороны, а внутри у меня все время борьба. Конечно, Татьяне было легче, потому что она не была одновременно какой-нибудь Октябриной или Сильфидой, и она делала только то, что ей подсказывала натурально-помещичья мораль. (Это так говорит Николай Петрович.)
Большинство наших девочек хотят быть в жизни киноартистками или балеринами. Об ученье думают мало: лишь бы сдать зачет, а в голове может ничего не оставаться. Вполне понятно, что большинство девочек такие же полуграмотные, как Стася В. Одна девочка мне сказала (она из пятой группы): "Кончу школу, буду кинозвездой, уеду в Америку. Вот моя жизненная программа". А меньшая часть девочек хочет по окончании школы поступать на фабрику, чтобы врасти в класс.
Зоя Травникова меня преследует. Где я в школе, там и она. Что ей от меня надо?
__________
16 августа.
Я был на собрании ячейки на фабрике, и там сказали, у нас в школе слабо организована общественная работа. И что в этом виноваты сами второступенцы, а вовсе не шкрабы, как у нас принято думать. Сережка Блинов возразил, что мы ничего сделать не можем, потому что в школе все идет под команду шкрабов и даже такая отрасль, как самоуправление, является "инвалидом на шкрабьих костылях".
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30