Хайло, словно случайно, двинул локтем - и:
- А? Мань? За что выгнала-то? - А глаза впились в Маньку - не увернешься.
Манькины глаза сами собой закрылись, невтерпеж стало; потом голова подвернулась, словно птичья, и Манька принялась пристально разглядывать кусок ковра на полу, между бедром и рукой.
Чья-то горячая рука легла на Манькино плечо; чей-то чужой, как будто уже недобрый, голос стукнул:
- Ну?!
- Вот что, Хайло, ты только не сердись, что не отвечала, мне все тошно, а ты такой, я тебе больше матери доверяю, я тебе все сейчас скажу, погоди... Ты погоди, ты не сердись, я все равно уйду из клуба, я сама уйду, только ты никому не говори. Я сама знаю, что не скажешь, потому что ты такой...
Манька вскочила, задыхаясь: никогда не говорила так много сразу, не приходилось.
- Меня все тошнит, тошнит, и есть ничего не хочется, и селедки все хочется, и потом... знаешь... перестало... как у всех девчат бывает... а я... гуляла с одним... ну... ну... и все...
Рухнула на скамейку, голову на руки - и шею подставила Хайлу: ну вот, теперь он знает, пусть вышибает из клуба хоть сейчас. Маньке все равно.
- Мать знает?
- Не-ет, мать не знает, - удивилась вопросу Манька. - Она все глазами тыркает да тыркает, все приглядывается: а это я тебе соврала, что она меня выгнала. А узнает - беспременно выгонит.
Голос у Маньки был дрожащий, обрывистый, как слезы; в сердце опять застучала злоба: ну чего тянет, не выгоняет, скорей бы уж, что ли.
- Зачем же из клуба-то уходить? - спросил Хайло тихо и внятно.
- А что ж, девчата разве не засмеют? - злобно сказала Манька. - А ребята разве потерпят? А сам ты... Я нешь не знаю? Я убегу, убегу!! закричала она истошно. - Я и из дому убегу, я на бульвар убегу, я проклятая, я позорная, нечего мне в клубе делать... Ну вас всех!..
Манька рванулась было к двери, но твердая Хайлова рука ухватила ее повыше плеча.
- Стой, Гузикова!
Может быть, Манька в том и нуждалась, чтобы кто-то ей сказал твердо и властно: "Стой, Гузикова". Может быть, еще не все было потеряно; может быть, все эти плакаты и портреты на стенах и вся уютная, теплая, в коврах читальня так и останутся своими, родными, близкими...
- Стой, Гузикова! - Хайло повторил; и Манька окончательно вросла в пол, как гвоздь в стену.
- Вот какая вещь, видишь... В кратких словах: все поправимо. Поняла: все поправимо. Я не стану тебе объяснять, что и как, времени терять нельзя. Только раньше ответь ты мне на один вопрос. Но уж тут врать нельзя. Отвечай: кто? Верней: клубист или не клубист.
Спросить об этом час назад, - Манька, наверное, промолчала бы. Но теперь, теперь, после того, как он бузил при всех, словно ему и горюшка мало, Манька равнодушно:
- Володька-арестант.
- А! Володька! - сказал Хайло, и прямая страшная морщинка встала на лбу, как штык. - Так! Пустили черта в клуб, а он - гадит! И что же: жениться не хочет?
- А я не спрашивала. Он все от меня бегал недели две, больше, а вчерась я ему сказала... про это... Ну, он словно задумался, потом стал ругаться... и потом... потом...
- Ну?!
- Убежал. Так бегом и убежал. Я хотела... я хотела опять сегодня... сказать, а он хохо... хохо... хохочет с ребятами...
- Ладно, - стукнул Хайло зловеще и тонко. - Так вот запомни: все поправимо! Ты не кисни. Положись на меня! Можешь положиться на меня?
- Могу, конечно.
Судорога в горле прошла, и Манька взглянула на прямую морщинку: на кого же и положиться, коли не на Хайло?
- Ну вот! Ступай в клуб и жди, пока позову.
- Как же... с девчатами-то? Все ведь знают?
- Ты разве сказала?
- Сказать не сказала... только догадались, наверно...
- Вздор! Никто не догадался! Скажи: работала в духоте, не пообедала, и все тут. Побузят и кончат! Да... еще: сколько тебе лет?
- Я девятьсот седьмого года... Семнадцатый.
- Ссссволочь! Да что ты это? Это не ты, это я про Володьку! Ну, марш!
3
Хайло встал в дверях спортивной комнаты; голые ребята в красных трусиках работали со штангами и на турниках. Сказал громко:
- Актив, в кипятильник!
Тотчас двое ребят положили гантели, стали надевать брюки, рубашки; в драмкружке оборвалось пение и смех, к Хайлу подошел высокий активист в барашковой шапке, несмотря на лето, и спросил:
- Куда? В кипятильник? - и двинулся за Хайлом; Ваську Сопатого Хайло сменил у двери, повел за собой.
Кипятильником ребята называли комнатушку с бездействующим кубом; в помещении клуба когда-то раньше был трактир; теперь не хватало дров, а в кубе ночевали иногда заработавшиеся до ночи клубисты.
- Четверых ребят нет. Ну, да не беда, - сказал Хайло, залезая на куб. - Ну вот, ребята, видишь, какой случай, Манька Гузикова, кажется, тяжелая, беременная, а начинил ее Володька-арестант. Теперь жениться не хочет, бегает.
Дальше слова Хайло заударяли молотками, и в такт им захлопал его кулак по медной крышке куба.
- Я говорил вам, чертям, нельзя принимать в клуб такого мерзавца, как Володька! Это неважность, что я сам был хулиганом! Одного исправить можно, другого - нельзя. Это сразу видно по человеку. Но это не по существу. Тут, видишь, вопрос надо разобрать глубже. Что теперь делать?! По-моему заставить его, сукинова сына, жениться! Кто имеет?
- Да-а, заставишь его, важнецкая штука! - протянул высокий парень в барашковой шапке. - Скажет: я не я и лошадь не моя.
- А толк-то какой? - спросил один из парней, снятых с гимнастики, кудрявый и веселый. - Ну, женим мы их, а дальше что? Чуд-дак! Он пойдет и на другой день разведется.
- Ну, это ты, Ахтыркин, зря, - стукнул Хайло. - Это следить можно, а то алименты платить будет.
- Уследишь за им, важнецкая штука! - влез опять высокий. - А кроме того, как женится, ты думаешь, сласть какая ей будет? Лупить он ее смертным боем будет - и все, а алиментов с этого хулигана не взыщешь.
Высокий говорил уныло и протяжно: похоже было, что выражение "важнецкая штука" он и вклинивал только для того, чтобы продлить речь.
- Чуд-дак, - подтвердил кудрявый Ахтыркин. - Да она сама от него на другой день сбежит!
- Ну а ты, Васька? - обернулся на соседа Хайло.
- Ух-х-х-ма, - засопел Васька. - Так-то оно так, да и эдак-то оно вот эдак. Ф-ф-ф-ффма! Я еще - этого, ф-ф-ф-ма, не разобрался в вопросе.
- И долго же ты, черт сопатый, будешь разбираться?! Тут, видишь, надо сейчас же ответить, а не разбираться. - Морщинка на лбу Хайла нагнулась, словно собираясь ударить на Ваську в штыки. - Девчина, видишь, ждет ответа. А ты тут разбираешься!
- Это, конешно, ф-ф-ф-ма, так, - засуетился Васька смущенно. - Тут другого ответа нет, и... и не может быть, фм-м-ма! Но ведь опять-таки, хм-м-ма, что касается касательности, то ведь тут опять же относится вопрос, хым-м-м-м, какая помочь должна быть?
- Помощь должна-а быть, - утвердительно протянул высокий. - Тут пе-ервое дело, важнецкая штука: помощь.
- Ну, в общем, я вижу: согласны, - закрепил Хайло. - Я понимаю вас так, что вы от помощи не отказываете, только остается вопрос: чем и как именно помочь. Кто имеет? Да, я забыл сказать: семейное положение паршивое. Мать из дому выгонит, ежели узнает. Ну?!
Ахтыркин навертел кудри на палец, дернул изо всей силы книзу:
- Вот... предложение. Взять ее клубу... полностью содержать, пока не родит... Живет пусть здесь, в клубе. Ну... - Ахтыркин дернул палец еще сильнее, словно хотел оторвать клок волос от головы.
- Ну, это... фм-м-м-ма, - заерзал Васька. - Не-ет, такое дело, хым-м-м-м, не подходит. Тут подход касаемый другой, в относительности. Хм-ма! Денег ей выдать... на жительство. Пусть, этого, фым-м-м, живет как хочет. Отдельно от матери.
- Ва-алынка, - протянул высокий. - А потом она с ребенком куды денется? А? Ээ-э-то ты рассудил? Деньги! Ва-жнецкая штука! А потом как и куды?
- Да и денег нет, - перебил Хайло решительно. - Откуда возьмешь денег? Сам все плачешь: на книги нет, на дрова нет! А ведь это много надо: клади не меньше три червонца в месяц! Ну, кто еще имеет?
- Аборт! - выпалил молчаливый активист.
В кипятильнике стало слышно, как поют и возятся через коридор в комнате драмкружка. Потом кто-то заорал: "Фе-едька!" Кто-то протопал тяжелыми сапогами, - видно, бегом. Хайло спросил:
- А это... не опасно?
- Ка-кой там!..
- Это по-олная опасность есть, важнецкая штука, - вздохнул высокий. У меня мать от родов померла.
- Так то - от родов, а то - аборт. Вполне пустяки. Одна минута...
- Неправда это! - крикнул Хайло, и морщина пошла в штыки на рассказчика. - Есть опасность, и большая опасность! Я читал! Опасность есть в загрязнении... видишь, в каких-то там неправильностях, а есть... С этим осторожно надо... Кой черт пустяки! Тебе - пустяки, а девчина умрет под ножом, ей не пустяки! Ну, ладно, я вижу - выход один, если она сама согласится. Это, видишь, большая ответственность на нас ляжет. Берем мы эту ответственность или не берем? Кто имеет?
По коридору снова кто-то пробежал - мягко, почти неслышно, в валенках. Из драмкружка доносилось: "Поэтому, Галилей, мы к тебе предъявляем... Поэтому, Галилей, мы к тебе предъявляем..."
В коридор ворвались голоса: "Ребята, девчата, на марксистский! Ребята, на марксистский! Бегунов, иди на марксистский!"
- Тут вот что, - смущенно начал Ахтыркин. - И так говорят... что клуб рабочей молодежи... что мы тут развратом занимаемся... А если про это узнают...
- К черту! - злобно крикнул Хайло. - К такой и такой матери! Кто говорит? Ну? Кто говорит? Какая сволочь это говорит? Ну? Кто говорит?
- Да старое бабье больше стрекочет, ва-жнецкая штука, - отмахнулся высокий. - Не стоящие внимания... Это пусть. Им крыть нечем, ну...
- Нет, Ахтыркин, ты скажи: кто говорит, - вцепился Хайло. - Не можешь сказать, так я тебе скажу: обыватели говорят, вот кто говорит!!! Сталоть, по-твоему, мы должны равняться по обывателям?! А?! Ну, скажи, скажи?! Эх ты, голова с мозгами! Ты бы еще про белогвардейцев вспомнил! А потом конечно... само собой понятно: трепать про это нечего!
- Кто будет трепать, тому я пропишу! - внезапно вскочил со скамейки Васька и поднял громадный кулак кверху. Куда-то девалось и сопенье и вялость: только с Васькой с одним во всем клубе и происходили такие внезапные перемены. - Я те потреплю! Язык вырву... с корнем!
- Ну, конечно, - тяпнул о крышку куба рукой Хайло. - Сейчас я к ней пойду, объясню все это, и тогда... завтра направим... Ты, Васька, крой сейчас в больницу, узнаешь там, как и что. Ежели в казенной нельзя, валяй в частную. Спросишь, сколько денег надо. Ахтыркин, сколько в кассе денег?
- Три рубля семьдесят шесть копеек, - без запинки ответил Ахтыркин.
- Ну... в случае чего... я достану, - сказал Хайло, выходя в дверь. Надо.
За ним шмыгнул Васька.
4
С того момента, как Манька Гузикова явилась в приемную больницы вместе с Васькой Сопатым, записалась, стала Гузиковой Марией, работницей-подростком, 16 лет, No 102, надела чистое, холодное, как будто чужое белье, напялила тоже чистый, но тоже как будто чужой халат, перестала она сознавать себя простой, обыкновенной девчиной-работницей с прядильной фабрики; Манька Гузикова как будто осталась там, за порогом больницы, где-то в рабочем поселке, незаметная и безобидная; а вот здесь, на койке, сидит уже Мария Гузикова, и на нее обращают внимание взрослые и серьезные люди, и очень скоро с этой Марией Гузиковой будет что-то страшное и позорное, от чего белье не становится теплым, как обыкновенно, от тела, а холодит спину и заставляет ноги дрожать.
- Гузикова, в операционную, - равнодушно сказала сиделка.
Манька с трудом, как тяжелобольная, поднялась с постели, пошла; только тут заметила какие-то бледные лица, следившие за ней с кроватных подушек; сиделкина спина колыхалась впереди деловито и спокойно; сердце Манькино зашлось было, Манька чуть не упала, но удержала себя: "Так тебе и надо, теперь нечего дурака валять..." В операционную вошла почти спокойная.
Грузный седой доктор с румяным лицом кончил мыть руки, обернулся, шагнул к Маньке, поднял ее подбородок, сказал:
- Значит, ребеночка не хотите? Жаль, жаль! Ну, снимайте халат.
Манька скинула халат, легла куда велели, и тут же рядом с ней очутилась давешняя докторица, взяла Манькины руки, развела их в стороны, кто-то еще потянул Манькины ноги, сколько-то жуткого времени прошло, и в тело, прямо в сердце, разворачивая его и леденя, вошла невероятная, нестерпимая, несосветимая боль и жгучим, калящим своим острием засверлила все дальше и глубже. "О-о-о-о-ой!" - захотелось закричать, завыть, заорать, но Манька закусила губы, закинула голову назад, а наверху был светлый, очень высокий потолок, он был белый и беспощадный, он словно говорил: "Ну, не сметь орать, лежи смирно, сама, черт паршивая, виновата". Но боль не прекращалась, она охватила все тело, боль стала живой, боль ожила и острые когти свои вонзила в Манькино тело и сверлила, сверлила, сверлила без конца, без пощады, без надежды... Потолок помутнел, улетел куда-то еще выше, и вот уже не стало видно, в глазах стала какая-то мутная, нудная пелена, и она соединилась с болью, заполнила все Манькино тело, отделила Маньку от земли, от людей, от больничной комнаты. Манька стояла одна, одна во всем мире, и осталась с ней только боль - бешеная, въедающая, разрывающая тело на куски, на части, на мелкие кусочки, и в каждой крохотке этой разорванной была все та же нестерпимая боль. Потом в сознание вошло: "Ну, когда ж кончится? Когда? Ну, когда?!" Боль стала утихающей, замирающей, словно уходила прочь, умирала... Руки стали свободными: значит, их выпустили, значит, их выпустила докторица; значит, все кончено, можно уходить. Но боль еще держала изнутри. Манька поднялась, опять упала, увидела потолок, докторицыны черные глаза.
- Молодец, малышка, молодец! - сказал ласковый и румяный доктор. Прямо молодчина: такая малышка, а не кричала. Крепкая!
Гордость вспыхнула в Манькином сознании. Захотелось скорее вскочить, побежать в клуб, прямо к Хайлу, сказать ему: "Вот, самый главный доктор сказал про меня, что я крепкая! И ты надейся на меня, я не подгажу!.." Но Маньку подняли, отнесли в палату, в кровать.
Внутри болело, но не так уже сильно, можно было перенести. Манька лежала несколько времени с закрытыми глазами, а когда открыла, то увидела у кровати Ваську Сопатого.
- Ну, ты, этого, хм-м-ма... как? А? Маруськ? - спросил Васька.
- Уходи, уходи, - в ужасе зашептала Манька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30