Свет сам по себе был опасен, но без него Гидеон стал бы такой же беспомощной жертвой, как и Мадди, – и совершенно для нее бесполезным.
В тот момент, когда он увидел первые черепа, он застыл, как вкопанный, пригвожденный к месту шоком и отвращением.
– Милостивый Господи, – сказал он, задыхаясь. – Я не смогу.
Он хотел повернуть назад, выбраться из этого ада, побежать вверх по этим проклятым ступенькам наружу, на свежий, чистый воздух. Но потом, борясь с собой, он вытащил из памяти воспоминания о том, как он впервые совсем еще ребенком побывал в павильоне ужасов на Кони Айленд. Тогда он думал, что просто там и умрет, никогда не выберется из того места, но кончилось тем, что он вернулся домой уставшим, как собака, но очень даже живым. Теперь ему было сорок восемь лет, и женщину, которую он любил, заманило в эту кошмарную ловушку настоящее чудовище – у Гидеона просто язык не поворачивался назвать Зелеева человеком. И он, Гидеон, обязан найти ее. Он посветил вокруг фонариком, заставляя себя не отводить взгляда от страшной стены из костей и черепов, и, думая о Мадди и о Валентине, который ждал их там, в Нью-Йорке, двинулся вперед, во второй тоннель.
Он пробыл под землей уже полчаса, когда почувствовал запах духов. Просто слабую струю аромата, след его, настолько мимолетный, что какую-то секунду или две он даже подумал, что, может, это было некое безумное по своему неправдоподобию исполнение желаний. По потом он закрыл глаза и вдохнул полной грудью, и тогда он с уверенностью понял, что она где-то здесь, недалеко.
И, не в силах сдержаться, он позвал ее.
Мадлен, на земле, в своем собственном аду, сжавшись в комок, поджав колени и стараясь сдержать непрерывную дрожь, выбраться из замкнутого круга своих мыслей, почувствовала, что у нее начались галлюцинации. Она знала, что такое бывает в пустыне, когда проведешь несколько дней без воды – видишь то, что хотел бы увидеть. Слышишь то, что хотел бы услышать больше всего на свете.
– Мадди…
Опять. Но это просто невозможно. Гидеона просто не может здесь быть. Откуда взяться ему в этой огромной гробнице – за тысячи миль от Манхэттена?
Но потом она поняла, что все это – правда, что это был его голос, и она подняла голову с колен и почувствовала, как кровь прилила к ее щекам. И она ответила ему – так громко и ясно, как только могла:
– Я здесь!
То, что они почувствовали, невозможно было выразить словами.
– Мадди! Я иду! – он замолчал. – Мадди, ты одна?
– Да, – донесся ответ. – Одна.
Ее голос звучал отдаленней, чем прежде, звук был слабее и странно гулким и пустым. Было ужасно трудно понять, откуда шел голос, потому что эхо его отдавалось под потолком и вдоль стен.
– Говори со мной, Мадди, – крикнул он. – Не переставай говорить. Тебе нужно привести меня к себе…
– Гидеон, ты меня слышишь? Я не знаю…
– Я слышу, – он почувствовал, как у нее начинается паника. – Мадди, я слышу тебя! Не двигайся с места. Я иду, все будет хорошо.
Он почувствовал запах крови за долю секунды до сильнейшего удара, когда Константин Зелеев врезался в него сзади со всей быстротой, безжалостностью и обезумевшей мощью раненого быка. Гидеон упал, сильно ударившись головой и закувыркавшись по земле, и пистолет и фонарик вылетели у него из рук. Луч фонарика Зелеева полоснул по его глазам, потом метнулся бешеным зигзагом по земле, когда русский искал оружие…
Когда раздался выстрел, двухсотлетняя стена из костей, голых, лишенных плоти голов и рук давно умерших мужчин, женщин и детей, содрогнулась, зашаталась и обрушилась.
И засыпала двух мужчин на влажном глиняном полу.
От звука выстрела и грохота рушившейся стены паника охватила Мадлен с новой силой, подбросила ее на ноги и погнала прочь, прочь от страшных звуков, от Зелеева, вглубь лабиринта. Единственным звуком, который она слышала, было ее собственное прерывистое дыхание, захлебывавшееся от рыданий. С отчаянно заломленными руками, она неслась, как обезумевшая – два, три раза она врезалась в стены, от навалившегося на нее ужаса она перестала понимать: где она, что с ней и куда она бежит…
А потом вдруг она остановилась, внезапно, резко опустилась на землю, и рассудок снова вернулся к ней. И она поняла, что совершила самую большую и страшную ошибку. Если Зелеев жив, он ее не найдет. Но если остался в живых Гидеон – он тоже ее не найдет. Никто не найдет ее. Никогда.
Она заблудилась. Непоправимо, навсегда.
Казалось, прошла целая вечность, прежде чем раздался голос – из ниоткуда, из пустоты. Он шел издалека – мягкий и приглушенный.
– Мадлен!
Она сидела без движения, продрогшая до костей, и всем своим слухом, каждым нервом пыталась понять, чей же голос позвал ее. Катакомбы, древние и зловещие, съедали все естественные обертоны и характерные тона голоса, словно закутывая его в плотный, влажный туман.
– Мадди, – потом снова тишина. – Он мертв, Мадди, мертв. Все хорошо.
Она услышала их снова – звуки, слоги ее имени, словно умолявшие, звавшие ее – с любовью и лаской. Но потом опять, зловеще и вкрадчиво, из темноты стали подползать смерть и безумие. Все отупляющая, парализующая слабость стала завладевать ее телом, ее мозгом, всем ее существом. У нее нет больше сил, нет слез, нет страха, нет ничего. Одна пустота, приближение конца.
– Мадди, пой для меня, – позвал неожиданно голос. – Пой, чтоб я мог тебя найти…
Все кончики нервов Мадлен впились в нее, как иголки, возвращая ее назад из небытия, заставляя мозг выплыть из мрака навстречу проблеску мысли… Теперь она знала, что делать. Ей нужно пытаться – все, что угодно, только выйти отсюда, не думая, жизнь впереди или смерть.
Ее собственный голос зазвучал очень странно, болезненно отдавая в голову, возвращаясь эхом от жутких скелетов стены.
– Скажи, что мне петь! – крикнула она в мрак темноты. – Я не знаю. Скажи!
Казалось, ответа не было целую вечность. Он понял, он знал, что ей хотелось, что ей нужно услышать. Но нечеловеческое напряжение всех его чувств и возможностей тела словно выжало до капли его самого и сковало память.
Усилием воли он стряхнул с себя пустоту. И он вспомнил.
Его голос был уверенным, сильным.
– Мадди! Пой «Невозможно забыть».
Мадлен стала дрожать даже сильнее, чем прежде. Ей стало казаться, что ее разорвет на куски, что ее тело словно превратилось в одну натянутую струну, в одно огромное бешено бьющееся сердце. Оно не вынесет звука.
Он выбрал песню, которую она пела в Лила на другой вечер после их свадьбы и которую никогда не исполняла до того вечера. Мадлен вспомнила, что тогда она всплакнула немного и думала лишь об одном Гидеоне, своем лучшем и верном друге.
Константин устроил ужин в их честь. Но он не пришел на их свадьбу. Как не пришел тогда и в Лила.
И она собрала все свои силы и запела.
Желание поскорей отыскать ее было таким неистовым, что он метнулся бежать, как сумасшедший, на звук ее голоса. Но потом рассудок взял верх, и он включил свой фонарик, зная, что ему нужно оставлять какие-то метки, чтобы он мог по ним вывести ее назад к основному тоннелю.
Кости. Это было почти кощунством, и противно и жутко, но в этот момент он не стал произносить проклятий. Кости были тем единственным, что могло найтись под рукой. Он стал собирать их кучками – большеберцовые, бедренные, даже целые черепа…
– Продолжай петь! – умолял он ее. – Я иду, Мадди, – все будет опять хорошо – только пой! Просто пой!
И Мадлен пела – ее голос был хриплым и прерывающимся от холода, сырости, усталости, страха и шока, но она не остановилась бы ни за что на свете, даже, чтоб перевести дыхание, она пела и пела.
Он нашел вырванную цепь и понял, что он к ней все ближе, но мрак и запутанный лабиринт все же играли странные, зловещие шутки с его слухом, способностью ориентироваться и даже с возможностью сохранять равновесие. Он сворачивал, внезапно чувствовал, что он заблудился, впадал почти в безумное отчаяние и возвращался назад, не забывая поднимать кости там, где он бросил их раньше – пока не ощущал, что он на верном пути. Он не осознавал, что плачет, не замечал боли и усталости. Он хотел лишь одного – найти ее, обнять, вывести ее из этого ада, наверх, к солнцу, к свету…
Ее голос почти совсем затих, когда его ноздри ощутили слабый запах серы, а слух уловил новый, тихий, чиркающий звук…
И в луче фонарика он увидел ее.
Она скорчилась на земле, колени почти вдавились в грудь, но она пела почти беззвучно и чиркала спичками, зажигая одну, бросая, и зажигая другую.
– Мадди?
Казалось, она не слышала его – просто смотрела слепым взглядом на свет. Ее лицо было застывшим ужасом, блестящие, но невидящие глаза – огромными, и она все еще шептала слова песни «Невозможно забыть», не понимая, что уже нечего было слышать…
Гидеон прошел последние шаги, разделявшие их. Его ноги тряслись, он бессильно опустился возле нее и с порывистой нежностью коснулся ее щеки.
И тогда Мадлен перестала петь.
– Ты можешь встать? – спросил он, и его собственный голос был едва ли громче шепота.
Она кивнула, и, помогая ей встать, он увидел на ней кровь, и в отчаянье стал водить лучом фонарика по ее телу, пытаясь и боясь увидеть, где она была ранена.
– Не моя кровь, – с трудом прошептала она.
– Слава Богу!
Он попытался обнять ее. На какое-то мгновение она оттолкнула его. Когда глаза ее привыкли к свету, она увидела и поняла, что это и вправду был Гидеон, с лицом, перекошенным от страха и тревоги. И тогда она начала тихо и слабо плакать.
– Мадди, любовь моя, – очень осторожно он обнял ее и услышал, как она застонала на его груди от боли, облегчения и радости. – Теперь все хорошо, любовь моя, теперь все хорошо, – он приговаривал мягко, прижимая ее к себе, баюкая бережно, словно она была маленьким, хрупким ребенком.
Она что-то сказала, едва слышно, в его грудь.
– Что, моя дорогая?
Она подняла лицо – совсем чуть-чуть.
– Валентин? – она прижалась к нему. – Ты нашел Валентина?
– Он жив и здоров, – он поцеловал ее в волосы. – Жив и здоров.
Он взял ее на руки, поражаясь ее легкости. Освещая фонариком землю, пошел назад по своим собственным, абсурдно зловещим следам – назад, к живому, реальному миру…
– Dieu! – услышал он, и взглянул вниз, он увидел, что они проходят мимо тела Зелеева, полупогребенного стеной из скелетов, рухнувшей на него, когда грянул выстрел, покончивший с кошмаром.
– Не смотри, – шепнул он ей в ухо. И почувствовал, как она расслабилась – впервые, ему вдруг захотелось кричать от счастья, выплеснуть миру свою благодарность и ликование. Но вместо этого он шел молча и упорно, благословляя драгоценную ношу на руках.
Казалось, он шел уже целую вечность, когда показались винтовые ступеньки, и ему пришлось поставить ее на землю, хотя ему ни за что на свете не хотелось отпускать ее даже на секунду.
– Здесь очень тесно, – сказал он встревоженно. – Я не могу тебя нести. Как ты думаешь, ты сможешь идти сама?
– Я попытаюсь, – прошептала она.
– Я буду рядом, сзади тебя.
И оба они пошли очень быстро, не думая о том, как много им надо пройти. У Мадлен так закружилась голова, что она едва не упала на Гидеона, и он дал ей маленькую передышку, прежде чем идти снова наверх. Он поддерживал ее рукой за спину, помогая ей, защищая, пока оба они не почувствовали дуновения свежего, благословенного воздуха и не услышали приглушенный гул города, на который спустился ранний вечер.
Гидеону казалось, что он пробыл под землей много-много часов, хотя на самом деле прошло чуть больше девяноста минут. Многочисленные силы полиции лишь недавно прибыли, моторы некоторых машин еще работали, горели прожекторы, зеваки судачили, глазея на происходящее.
– Магги!
Руди бросился к ней. Его лицо было белым, как мел, и он буквально выхватил сестру из рук Гидеона и обнял ее сильно, до боли.
– Со мной все хорошо, – слабо прошептала она и обмякла в его руках.
– Слава Богу! – плечи Руди тряслись: он плакал навзрыд. Когда он немного успокоился, глаза его обратились к Гидеону с вопросом и страхом:
– Зелеев мертв, – коротко ответил Гидеон. – Кончено.
Руди кивнул с облегчением.
Инспектор полиции вышел вперед и набросил на плечи Мадлен шерстяное одеяло.
– Мы вызвали для вас скорую, мадам.
– Нет, нет, подождите минутку, – сказала Мадлен, тихо, но решительно, и посмотрела на Гидеона. Полицейский отступил назад понимающе. Брат, увидя выражение лица Гидеона, мягко подтолкнул ее в объятия высокого американца.
Они ни разу не целовались до этой минуты – как любовники, как муж и жена. Этот первый поцелуй, на морозном воздухе чистого прозрачного декабрьского вечера, был чем-то большим, чем просто соприкосновением губ, это была сама страсть, прорвавшая все преграды.
В поцелуе была разделенная радость, облегчение и благодарность жизни, физическое и душевное осознание того, что они снова живут. Но это было и проявление любви, которую они так долго скрывали, награда за те страшные часы, когда они боялись, что эта минута никогда не настанет.
Кошмар был позади. Впереди было только начало.
19
Выйдя по своему желанию из больницы меньше чем через сутки, Мадлен приехала к Гидеону в отель Сен-Симон, очаровательный и уютный отель, всего в нескольких минутах ходьбы от бульвара Сен-Жермен. С этими местами было связано столько воспоминаний – воспоминаний, которые она таила от самой себя все эти четыре года. Но теперь она была готова. После всего, что случилось, это было непросто – столкнуться лицом к лицу со своим счастливым и горестным прошлым. Но Мадлен не хотела больше бояться. Она будет приветствовать все – и радость, и боль, и откроет Гидеону милые ее сердцу сокровища памяти. Она была готова.
Почти весь этот первый день Гидеон провел в полиции, убеждая следователей оставить в покое Мадлен и не бередить ее душевные раны, и когда они поняли наконец, что он прав, они согласились. Руди, организовав все в отеле, должен был лететь обратно в Нью-Йорк в воскресенье утром. Он собирался вернуться назад с Валентином утром в понедельник – ему так хотелось порадовать Мадлен, собрав всю семью вместе на Рождество в Париже.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55