Это оказался лишь хитрый ход, чтобы я уступила.
– Вы несовершеннолетняя, – презрительно сказал он, возвращая мне билет.
Точно! Дополных восемнадцати мне не хватало семи дней!
– Это мои часы… – Я не знала, как убедить его, но тут заметила на своем запястье полоску незагорелой кожи и сунула руку ему под нос: – Вот, смотрите! Я только что их сняла… Кроме того, можете списать все данные с ученического билета. Так вы покупаете часы или нет? – Терпение мое лопнуло, я мечтала лишь о том, чтобы поскорее уйти.
– Теперь часы подешевели, – остановил меня часовщик, – а это вещь для знатока, для денежных людей. Я их долго не смогу продать, капитал заморожу… Могу дать шесть тысяч.
Я возмутилась и отобрала часы. Он добавил еще тысячу – я уступила. Он отсчитал деньги, мой ученический билет тут же перестал его интересовать.
В гостиницу я вернулась рано. Бродить по городу желания не было, хотя в Щецине я оказалось впервые в жизни. В вестибюле бородатый парень бренчал на гитаре, распевая веселые куплеты с неприличными намеками. Дежурный администратор визгливо хохотал, навалившись пузом на стол.
Мой друг Тадеуш издавна
Носил с собой кусок га…зеты.
Была ему газета эта
Для просвещения нужна, —
красивым тенором выводил парень.
Администратор даже захрюкал от смеха, невольно рассмеялась и я, а за мной и гитарист. Может быть, именно поэтому я надолго запомнила примитивный куплет и простой мотивчик?
– Ты из какой группы? – Бородач отложил гитару и подал мне руку. – Я Войтек!
– Дорота… Я вольный стрелок, хожу сама по себе.
– А мы из клуба «Нога из Волина», направляемся на слет в Августов. Пошли с нами!
– У меня дела…
Грохоча консервными банками и огромным закопченным котлом, в вестибюль ввалились спутники Войтека, у всех на рюкзаках красовалась эмблема – черный след ноги на желтом песке. На сердце у меня потеплело. Как мне хотелось оказаться сейчас среди своих, среди ровесников… не в стаде, а именно среди друзей.
Какой-то немолодой мужчина, нагруженный удочками, напористо требовал отдельный номер и ругал администратора. Нам тоже досталось. Мы выслушали что-то насчет его собственной героической юности и нашего якобы высокомерия и барских замашек.
Факт. Войну мы не застали, в землянках не жили. Умные люди не ставят нам это в вину. Но некоторые словно завидуют молодости.
Что человек может знать о себе заранее? Проверить свой характер можно только в конкретных ситуациях. Живи наше поколение в те страшные времена, среди нас нашлись бы и спекулянты, и предатели, и доносчики. Но отважных героев тоже хватало бы.
Из задумчивости меня вывел раскат грома. Началась гроза, вестибюль гостиницы опустел и помрачнел. Мое поколение разбежалось, а я отправилась спать. В отличие от предыдущего поколения, спать, не боясь, что расстреляют, пошлют в газовую камеру или сожгут. Но спалось мне скверно.
Встала я на рассвете. В душе, о чудо, была горячая вода! После грозы день обещал быть солнечным и радостным.
На голове я соорудила вавилон с локонами, а вот с макияжем намучилась до тошноты! Краситься я, к своему стыду, еще не научилась. Несколько раз пришлось умываться, пока расписала физиомордию как положено.
В вестибюле висело огромное зеркало, и я убедилась, что старалась не напрасно. Выглядела я на двадцатник с гаком.
Пришлось взять такси. Женщина эта жила где-то на окраине Щецина.
– Чего надо? – злобно рявкнула она, едва приоткрыв дверь. На высохшем теле торчала голова Горгоны в космах спутанных волос, опухшие веки почти не открывались.
– Входной билет! – Я поспешно показала поллитровку с пестрой этикеткой, не то баба захлопнула бы дверь у меня перед носом.
Искра интереса вспыхнула в мутных глазках, Горгона оглядела меня с ног до головы.
– Влазь!
Мы прошли в грязную, разрушенную квартиру, пропахшую гнилью. Хозяйка подсунула табурет, проехавшись по нему мокрой тряпкой, ни на миг не отрывая от бутылки зачарованного взгляда.
– Садись. Ты меня напугала, я-то думала – опять менты по мою душу.
– А кто тебе сказал, что я не мент? – Не задумываясь, я тоже почему-то стала ей «тыкать».
– Какой мент? Они с пузырем не ходят. – Баба поставила на стол два стакана. – Разливай!
– Не так быстро, у меня к тебе дело.
– Ежу понятно, что дело. Кто ж за красивые глаза поллитру даст? Да наливай же, у меня с бодуна язык не ворочается…
Одним движением она зашвырнула водку в рот. Руки дрожали, струйка потекла по подбородку. Баба вытерла губы, облизала пальцы.
А у меня водка не пошла. Конечно, спиртное я и раньше пробовала, только очень мало и редко. Мне было лет десять, когда на Новый год папа налил бокал шампанского. Оно оказалось сладким, как ситро, и я вылакала все до дна. Уходить из веселой компании не хотелось, поэтому я просто соскользнула под стол и заснула. Папа нашел меня там через час.
Мы плыли на байдарках по реке Брдзе, папа, мама и я. Разразился страшный ливень, палатки ставили под проливным дождем. Мама причитала, что два старых осла, она и отец, заморят ребенка. В палатке папа переодел меня в сухой спортивный костюм, уложил в спальный мешок и влил в меня коньяк – полный колпачок от фляжки. Я мгновенно заснула, а утром даже насморка не было. Папа хохотал, что я пью как заправский сапожник.
А теперь я никак не могла отдышаться. Водку из стакана пить еще не приходилось, на один глоток оказалось многовато. А выпить такую мерзость мелкими глотками я не сумела бы– при одной мысли об этом меня выворачивало наизнанку.
– Не в то горло пошло, не в пивалку, а в дыхалку. – Горгона стукнула меня ладонью по спине, но новичка во мне не заподозрила.
– Ты знала Жемчужину?! – выпалила я, еле отдышавшись.
– Э-э, то быльем поросло! Сколько уж лет прошло? Двадцать с лишком… да что там – больше! Ну знала я ее, знала, но давненько не видела. Может, умерла уже.
– Об этом пусть у тебя голова не болит. Расскажи, что с ней тогда было.
– Да Мишура ее нашел, такую нищую, что она с голодухи расхворалась. Ручки-ножки как веточки, мордочка заморенной крыски, смотреть страшно. А черная-то была, ну прямо цыганка. Она от рождения черная, а с нищеты-лихоманки еще больше почернела… Я ж с месяц ее голоса и не слыхала. Все сидит в углу, только исподлобья глазищами своими огромными так и стрижет, что не по себе делается… И побоев страшно боялась. Нет, ты не думай, я-то ее не била, у кого рука на такого заморыша поднимется, да и не за что ее было бить. Я-то постарше была, года на четыре, и Мишура выхаживать ее велел.
Я и в те времена тут жила, только не всегда такой убогой была, не подумай чего… И квартирка была хорошенькая. Тогда я уж года два на Мишуру работала, но домой никаких кобелей не водила, хотя с гостиницами тяжело было… Известное дело, город-то еще в руинах лежал. Но у Мишуры смекалка была что надо. Снял он для нас хазу, туда мы с клиентами и ходили. Потом, когда у него много девок стало, он нам еще две квартиры снял… вот как оно было.
Та малявка у меня отъедалась, Мишура на нее бабки исправно давал, ничего не скажешь, да и тряпки я ей какие-никакие справила. Я все голову ломала – потому что Мишуру лучше было не спрашивать, он на кулаки скорый был, – чего он кошчонку эту драную приголубил и так о ней заботится? Может, родственница ему или влюбился? Да во что там влюбляться-то! Доска – два соска, кожа да кости, страшная… Только черные глаза в пол-лица, и волосы у нее были роскошные. Завшивела вся, я ее под ноль остричь хотела, да Мишура не позволил, велел вшей вывести:
Боженька ж ты мой, ну и намучилась я! Вши-то повывела, тогда в Красном Кресте ДДТ всем раздавали. Порядочный был порошок, ничего не скажешь, все от него сдыхало, не пискнув. Я ей голову порошком посыпала, вычесала вошек из этой конской гривы, так ведь дохлые гниды все равно на волосах сидят, да как крепко. Пришлось волосы кипятком с уксусом обливать, а потом еще эти жемчужины частым гребнем счесывать. Чешу, а сама смеюсь: ах ты царевна помойная, с жемчужинами в колтуне. Так она Жемчужиной и осталась.
Полюбила я ее, не злая она была, только затравленная. А она ко мне и Мишуре привязалась, как собака.
Вот я все и думала, к чему Мишура ее готовит. Спросить боязно. В любовь его я не верила, потому что он из тех, кто за денежки отца с матерью продаст. Страшно было, что эту малявку на заработки погонит. Бога, думаю, у него в сердце нет… По правде говоря, он долго ее не посылал. Да и кто бы соблазнился, разве что извращенец какой.
– Почему ты его Мишурой называешь?
– Он когда-то сезонным товаром торговал. ДДТ, пемза, пакеты из целлофана… В ту пору это в диковинку было. Перед Рождеством елочные игрушки продавал и мишуру. Бывало, стоит и кричит: «Кому мишура, кому мишура на елочку!» Так к нему кликуха эта и прилипла.
– А как его на самом деле звали?
– Не знаю, а врать не буду. Хитрый был, девочкам нашим ничего не рассказывал. Вроде дружки его Владеком звали…
– Где он сейчас?
Я налила водки ей и себе. Рука дрожала еще хуже, чем у нее с утра. Я чувствовала себя совсем больной.
– Да черт его знает… Я-то давно уже в тираж вышла, какая ему корысть меня опекать. Потом слышала, что он смылся из Щецина, когда менты за нас взялись. Рисковым Мишура никогда не был.
– А Жемчужина… как ее на самом деле звали?
– Марыська… Мария Козярек. Что это с тобой?!
Я вот-вот потеряю сознание… Странное существо человек. Ведь я была к этому готова, но речь-то шла о моей матери, а я все еще страстно надеялась, что это не она, не она!
Собственно говоря, я все уже знала, но не в состоянии была уйти. Какой-то внутренний голос велел мне сидеть тут и глотать эту отраву.
– Да что с тобой, детка? – баба потрясла меня за плечо. Вульгарная, потрепанная женщина, таких называют отбросами общества… неужели она опекала мою мать? Все же что-то человеческое в ней осталось. Я взяла себя в руки.
– Душно здесь. А чем занималась эта девушка, прежде чем Мишура ее нашел? – Надо было убедиться, что она говорит действительно о моей матери, что это не совпадение.
– Шаталась по городу, ела то, что удавалось стащить.
– А раньше?
– Вроде беженка была из столицы, ее родителей немцы еще в сорок третьем расстреляли. После смерти родителей приютили ее одни благодетели… били, голодом морили, оттуда у нее и бзик такой. Как кто при ней рукой замахнется, так она вся каменеет. Пороли за всякую мелочь. Когда благодетели на запад потянулись, Жемчужина от них деру и дала. Села в первый попавшийся товарняк. Лишь бы от них подальше. Всего-то у нее при себе и было что метрика да фотография отца с матерью.
Я знала эту фотографию, пожелтевшую, с потертыми краями. Мама хранила ее. Это мои дедушка и бабушка, они погибли в войну. Потом мама бродяжничала по деревням, до самой победы. По ее скупым рассказам (мама неохотно вспоминала те времена), она попала в детский дом в Щецине.
Вот, значит, какой детский дом… Ничего себе дом…
Да, так и есть: мама охотно вспоминает раннее детство, годы учебы в медицинском училище в Варшаве, когда она познакомилась с моим отцом, а щецинские времена умещаются в несколько скупых фраз. Словно не хочет о них помнить.
– …целый год отъедалась, как богатая наследница, – продолжала ее тогдашняя нянька, – но ни я, ни девочки не скрывали, какими трудами хлеб зарабатываем. Мишура сроду на нее руки не поднял, хотя взрывной был – не дай бог: кому хошь с пол-оборота кулак в зубы сунет и плакать не велит. Но мы его любили, он о нас заботился и в обиду не давал… И все ей сулил: мол, отожрешься, будешь умницей, так у тебя не жизнь будет, а небо в алмазах и ведро шампанского на завтрак, а через годик-другой такой капитал себе сколотишь…
Я-то денег не скопила. Водяра меня сожгла, любовь моя единственная. Хотя тоже красивая была, только растолстела и из формы вышла. Ведь мне сначала не все равно было, с кем в койку падать, а тяпну стопарик – и все легче… Потом уж так привыкла, что без дурмана никак не могла, работала только пьяная вполсвиста. От водки я разжирела, как бочка, одни ноги остались стройные. Поглядеть – пузырь на ножках, да и только… этих, как их там… пропорций никаких. Не смотри на меня так, я теперь тощая, как старая сука, потому как пришли такие времена, что и сало с меня слезло.
А Марыська – Жемчужина, значит, – год отъедалась, пока из нее первоклассная мочалка сделалась. Мишура все рассчитал, когда ее откармливал, он свою выгоду на сто лет вперед просчитал, стрекулист… Стартовала она ночной бабочкой в дорогих кабаках, факт! Ни дать ни взять – графиня из высшего света! Потом я редко ее видела, да и то украдкой, Мишура ей не позволял. А сердце у нее доброе было, навещала она меня. Я-то уж форму потеряла, и Мишура не хотел, чтобы нас с Жемчужиной вместе видели, а то сразу бы в ментовку замели. Времена настали такие, что все языки об нас обтрепали: язва на живом теле общества… Один лейтенантик – молоденький! – про это трещал, как по писаному! Смех один. Потом я слышала, что Жемчужина Мишуру вокруг пальца обвела, с какими-то деньгами в бега ударилась. Словом, пропала она из Щецина.
Женщина замолчала, выпила водки. Я была почти благодарна ей за эту паузу, мне надо было перевести дух, собраться с мыслями.
– Поставишь еще бутылочку – я тебя с одной такой сведу, что потом с Жемчужиной какое-то время вместе ходила… Она, если захочет, отправит тебя к одной бабе, которая совсем хозяйка-барыня стала, вилла у нее в Свиноустье. Вот и воротит теперь нос, сволочь такая, от старых подруг!
Что я могла еще узнать? И все же мне хотелось докопаться до дна.
Мелька жила несколькими улицами дальше, она тоже не уехала с этой богом забытой окраины. Четырехэтажный старый дом довоенной постройки. Раньше он был доходным. Посреди дома арка и ворота. Должно быть, когда-то еще три здания составляли замкнутый квадрат с двором-колодцем посередине, в войну уцелело только одно. Теперь ворота вели в никуда, на широкую площадь. Дом казался пережитком забытого прошлого.
«Мелания Словикова», – прочитала я на металлической табличке на двери. Моя проводница заколотила скрюченными пальцами в дверь, хотя рядом торчала кнопка звонка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32