– Так ведь все в курсе дела, прокурор на спиртовом заводе дело обычное. Слышала, вы про Климиху расспрашиваете, так я сразу скажу: из-за мужика травилась! Казик Омерович его зовут, работает у нас на заказ, потому как художник, к нам через пани Халину и пришел. Только я вам, пан прокурор, не для протоколу все это говорю, потому что она такая симпатичная, жаль мне пани Халину… а подписывать я ничего не буду. Не для нее этот парень…
– Несерьезный?
– Да смазливый больно! Не парень, а картинка, он ей в сыновья годится, такой молоденький. Она ведь женщина еще ничего, а при нем смотрится ровно рухлядь старая. Он ее небось стыдился, потому что, бывало, заявится, а на нее и не смотрит… Словечком перемолвится, нехотя так. Из-за этого хахаля все и случилось, пани Халина терзалась, что он за каждой юбкой оглядывался. А может, не только оглядывался, а и все такое, что и сказать-то нельзя. Красивый мужик – это для других соблазн; ежели баба хочет при себе кого-то иметь, надо мужика по своей мерке подбирать. Да кто из дурочек это понимает? Все за гладенькими-сладенькими бегают, а на всех-то красавцев не напасешься. Избалованные они, красавцы-то эти… А вы женаты, пан прокурор?..
Художник, график!
И все сразу сошлось, стоило мне проверить адрес Казимежа Омеровича. Он жил на вилле Заславских!
ДОРОТКА ЗАСЛАВСКАЯ
– …Мало ли от чего зависит, помню я или нет… Сколько лет прошло! В пятидесятых, говоришь? В сорок девятом? Это ж четверть века назад! Как тебя там? Дорота? Ты не гони лошадей, а скажи сначала, кто тебя прислал именно ко мне.
– Никто! Просто в отделах кадров всех ресторанов я просила дать мне адреса людей, которые работали в те времена… Большинство уже на пенсии. Я так надеялась, что кто-то из них вспомнит. Если вы со мной поговорите, я вас отблагодарю.
Он внимательно смотрел на меня сквозь стекла в тонкой золотой оправе, и глаза его казались недобрыми.
Я понятия не имела, как надо давать деньги в таких обстоятельствах. Замялась и принялась бестолково шарить в сумочке, как будто не знала, что там только три банкноты по пятьсот злотых и горстка мелочи. Три месяца копила. Родители давали на карманные расходы по сто злотых в неделю, триста мне выдала Анеля.
Попросить сдачу с пятисот? Неудобно, он может обидеться, а мелочи у меня – кот наплакал. Жадный старикан! Взгляд выцветших глазок прожигал мне руки, я совсем растерялась.
– Это вам… – Я неловко сунула ему банкноту.
Если и дальше буду таким же лохом, моих денег хватит аккурат на трех кровососов, а на обратный билет вообще не останется. Как только выйду от этого гада, разменяю деньги!
– Ты уже у кого-нибудь была?
Я честно ответила, что он первый в моем списке.
– А почему? – Желтые, как воск, скрюченные артритом пальцы схватили мою денежку. – Почему ты выбрала меня?
– Вы работали барменом в самом крупном ресторане, вот почему.
– А скажи, зачем тебе эти сведения?
Я была готова к такому вопросу, но теперь подумала, что он станет снова тянуть из меня деньги: слишком легко старый змей заполучил эту пятисотку. Только сейчас до меня дошло, как же я лопухнулась, заплатив ему ни за что, за туманное обещание рассказать о человеке, которого он мог и не знать.
– Речь идет о наследстве… В Канаде умерла тетка, которая отписала свое имущество Марии Козярек, своей единственной родственнице, живущей в Польше. Поисками наследницы по просьбе адвокатской конторы в Торонто занимается известный варшавский адвокат…
– Как его фамилия?
– Винярский, – назвала я первую пришедшую в голову фамилию. Правда, пан Винярский на самом деле был известным адвокатом и другом моего отца. – Винярский, – повторила я, – выступает как доверенное лицо этой фирмы.
– Вот оно как… И адвокат вызнал, что Мария Козярек в пятидесятые годы жила в Щецине?
– Да! И все следы на этом обрываются.
– А прозвище Жемчужина тоже Винярский раскопал? – Я кивнула. – Так почему же адвокат не пошел с этим в милицию, не дал объявление в газету? – Крыть такие убедительные доводы мне было нечем. – Или адвокат не знает, что за деньги и мертвый воскреснет? Да после такого объявления бабы по фамилии Козярек к нему толпами повалят, только знай выбирай. Ага… Так, значит, известный адвокат прислал тебя… А кто ты ему?
– Я его стажерка…
Экую глупость сморозила! Ни в мою дурацкую стажировку, ни в известного адвоката старик не поверит. Я испугалась, что теперь он перестанет мне доверять и будет молчать как рыба.
Я чувствовала, как пылают щеки. Вся моя самоуверенность растаяла. Я не смела поднять глаз, боясь, что старик окончательно раскусит мою игру. Лихорадочно раздумывая, как выйти из неловкого положения, я на живую нитку сочиняла более правдоподобную историю. Мучительное молчание все тянулось и тянулось.
– Может, стажеркой ты и будешь, но не сейчас!
– Нет… – Я посмотрела на деда виноватыми собачьими глазами.
– И не стыдно врать старому человеку? – Он гордился своей проницательностью. – Зачем ты ищешь Жемчужину?
– Я ее… дочь… Моя мать, то есть Мария Козярек, когда-то жила в Щецине.
– Так бы сразу и говорила… – Выпученные рачьи глазки слегка подобрели. – Когда ты потеряла мать из виду?
– Я ее никогда не видела. Выросла в детском доме в Варшаве.
На сей раз он поверил, не догадался, что я снова вру. Мне удалось попасть в нужную тональность. Неизвестная мать, брошенная сиротка – этим можно тронуть даже старое черствое сердце.
– Значит, ты ищешь мать, а канадское наследство – липа?
– Нет, просто еще одна баба на него нацелилась, тоже Козярек, только зовут ее Ванда. Винярский в поисках Марии вышел на меня, но у этой Ванды деньги водятся, а я…
– Отца тоже не знаешь?
– Нет… Но фамилия у меня отцовская. – Я набрала побольше воздуха, словно собиралась нырнуть. Господи, как же колотится сердце. Я чувствовала, что бледнею. Притворяться несчастной, глядя старику в глаза, было уже ни к чему – я совсем вошла в роль. – У меня в метрике записано: отец Владислав Банащак. Может, вы слышали эту фамилию? Родилась в Щецине, – врала я, как по нотам. Если попросит паспорт, скажу, что забыла взять.
Старик ни о чем не спросил.
– Нет, деточка, не слышал, – ответил он мягко. Похоже, я пробудила в нем сочувствие.
– Ну да, понятно… разве это отец? – упавшим голосом сказала я. – Детям вроде меня вписывают первую попавшуюся фамилию, просто чтобы комплексов потом не было, правда? Я вас умоляю, скажите, что вы знаете о Жемчужине?
– Успокойся, детка, возможно, я знал совсем другую Жемчужину, не Марию Козярек, твою мать… Послушай, что я тебе посоветую. Плюнь ты на таких родителей, которых… сколько тебе лет?
– Семнадцать! – На всякий случай я убавила себе годик.
– Которых за семнадцать лет в сердце боль не кольнула, чтобы собственное дитя увидеть, узнать, живо ли вообще. С Божьей помощью ты выросла, ремеслу, поди, какому-никакому тебя учат, а?
– Я в лицей хожу.
– Сколько прожил, а такого не слышал! Так из детских домов и в лицей могут послать?
– Да, если у человека хорошие оценки. У меня никогда ни одной тройки не было. – Я почти не лгала.
– Ой, молодчина! – обрадовался дед. – А на каникулы вас так без взрослых и отпускают?
– Нет. Директриса позволила мне поехать в Щецин, она знает, что я мать ищу.
– И детский дом оплатил тебе дорогу?
– Это мои деньги, я их на школьной практике заработала, еще в прошлом году. Они лежали у директрисы. Если причина уважительная, директриса выдает деньги на руки. – Я уже полностью вжилась в роль.
– На – ка, деточка, твои деньги обратно, я сиротский грош не возьму. – Дед сунул мне в руки банкноту. – И от души тебе советую, не ищи ты их. Ежели ты дочка той самой Козярек, рано или поздно адвокат тебе это наследство высудит. Скажи себе, что родители померли, так самой спокойнее будет.
– Так ведь неизвестно, умерли или нет…
– Неизвестно, но ты себе так скажи. Вот же вбила дурь в башку! Ну найдешь ты Жемчужину, окажется, что это и есть твоя мать. Ты ведь по ней тоскуешь и светлый образ в душе носишь, думаешь, она такая же, как остальные матери, может, даже лучше. Ты ребенок еще, но пойми, Жемчужина была портовой девкой…
Я заледенела, внезапно накатила слабость. Дедок увидел мою реакцию и размяк еще больше.
– Не хотел я тебе больно делать, но так оно и было, а ежели упрешься и станешь все-таки разыскивать ее, еще и не такого наслушаешься. Привыкай… Семнадцать лет – это много, а в ее профессии целый век. Если жива еще, не то что на Жемчужину – на человека-то вряд ли похожа. Ну, найдешь ты ее, может, она еще по шалманам таскается, пьяных мужиков на пиво или стакан водки раскручивает… Думаешь, в ней материнские чувства уцелели? Дурочка! Она твоей тоской кормиться будет, деньги из тебя начнет тянуть… Ну что ты на меня смотришь, словно я твоих отца с матерью убил. Правду ведь говорю, насмотрелся за тридцать лет, пока за стойкой стоял…
– Что вы знаете про Жемчужину? – еле выговорила я. Невозможно было спокойно слушать его пророчества.
– Не впрок тебе мои нотации? Ну что ж, знал я девушку с таким прозвищем, когда барменом в «Атласе» работал. Молодая, красивая очень, ей и двадцати не было… Сейчас уж под сорок, если еще жива. Решила-таки найти ее? – сочувственно закивал дед.
– Да.
– Ну, ищи, ищи… Дам тебе адрес одной такой, что с Жемчужиной вместе жила. Бог даст, увидишь ее – сразу расхочется мамашу искать. А если в Щецине ничего не получится, подскажи своему адвокату, чтобы по тюрьмам справился, по спискам заключенных. Там наверняка разыщет и эту Козярек, и этого… как его… Банащака.
* * *
Так все началось, так я стала исследовать оборотную сторону медали, которая до той поры была общей, единой жизнью. Моей и родителей. Сама того не зная, я перешагнула круг законов, в котором человек живет в безопасности, пока совесть его чиста.
Нет, не надо лгать, хотя бы самой себе. Неправда, что я поступала бессознательно, не отдавая себе отчета в своем поведении. Я понимала, что переступила ту грань, за которой человек совершает зло, пусть и во имя благородной цели. Мало того, он еще и признает за собой право судить других, вмешиваться в их жизнь. Я старалась убедить себя, что действую под флагом добра и справедливости, но только сделать это было не так легко.
Эта моя, прости господи, справедливость состояла из инстинкта самосохранения (чего уж скрывать!), слепой любви к матери (а любовь к матери всегда слепа!) и ненависти к человеку, который угрожал моему надежному, безопасному и такому прекрасному миру. Этот мир я до недавних пор считала вечным. То есть он возник задолго до моего появления и должен был оставаться неизменно прекрасным. И на мою животную убежденность никакая диалектика не влияла, ее законы не касались моего дома, моих родителей, нашей жизни и связующих нас нитей. Не касались они нашей маленькой вселенной, в которой существовала только Я и две всемогущие добрые планеты, что вращались вокруг меня: папа и мама. Эгоцентризм? А то! В конце концов, я была обожаемой, единственной и в меру балованной доченькой.
Будь наша семья поплоше, не такой благополучной и счастливой, я, наверное, легче перенесла бы этот шок. Не знаю…
Прежде чем я освоилась в новой ситуации, хотя и не смирилась с ней, я жила как в дурном сне, как в тяжкой болезни. Меня ничто не трогало, зато терзали примитивные и сильные чувства, которые сопутствуют человеку с пещерных времен. Вот я и отстала в учебе, а третий класс лицея закончила на одни тройки, да и те получила только за прошлые заслуги, потому что по справедливости надо было меня выгонять.
И никто мне дома дурного слова не сказал, хотя директор наш был страшно разочарован. У него в голове не умещалось, что любимая ученица больше не гордость лицея. Никто не мог найти разумную причину, в том числе и мои предки. Ведь на первый взгляд ничего со мной не случилось. Откуда же вдруг такой перелом в поведении Дороты Заславской, способной ученицы, первой в классе?
«Девочка совсем забросила учебу…» – жаловалась матери искренне огорченная пани Лахоцкая, моя классная. Она тоже меня любила, потому и упустила момент, когда от девочки осталась только идиотская коса. Я бы давно подстриглась, кабы не предки. Их моя коса умиляет. Она напоминает им крошку Доротку, сладкого пупсика, с которым было куда меньше проблем. Родители предпочли бы видеть меня маленькой девочкой с большим бантом и в короткой юбочке. Юбочки-то я и сейчас ношу короткие, только в их хозяйке росту метр шестьдесят пять и пятьдесят восемь кило живого веса. Ничего себе пупсик, правда?
После панихиды на родительском собрании дома никто не стал устраивать по мне поминок и читать проповеди в духе Армии спасения. Родители у меня совершенно нетипичные, и я всегда ими гордилась. К людям и к жизни они относились мудро и снисходительно, мои подружки мне бешено завидовали. Парни еще сильнее завидовали, что у меня такой отец.
Мать восприняла мои проблемы в учебе сдержанно, с доброй озабоченностью, а отец – шутливо, и больше разговоров на эту тему не было. Пластинку сменили.
– Куда поедем на каникулы?
Они всегда меня понимали; знали, что я самолюбива, далеко не дура, и нечего пилить человека, если у него что-то не получилось.
Вся эта болтовня насчет конфликта поколений – полная чушь… Как можно делить людей на поколения? С тем же успехом можно разделить их по болезням, и что тогда? Язвенники против гипертоников, что ли? Чепуха. У нас с родителями не было никакого возрастного барьера.
И мои предки, как обычно, оказались на уровне. Вместо того чтобы мусолить мои тройки, они принялись обсуждать каникулы. Меня же два месяца предстоящей свободы совершенно не радовали, как и заманчивое предложение отца поехать в Испанию.
У отца в работе выдался перерыв – во Францию, а потом в Швейцарию ему предстояло ехать только в сентябре. В Женеве он проводил по три-четыре месяца в году. Как выдающийся специалист по международному праву, он был постоянным членом какой-то высоколобой комиссии по правам человека при ООН.
Отец расписывал красоты Испании, а я знала: все это для того, чтобы хоть немножко растормошить меня, вывести из странной угрюмости.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32