Это для него не составляло труда: сказалась выучка, полученная при бабушке. Он умеет притворяться и вводить в заблуждение, если понадобится – лгать для достижения цели.
Следы Ванессы он начал искать в доме. Незаметно пробирался в комнаты отца, прокрадывался в кабинет, но ни разу ему не удалось открыть ни запертых ящиков стола, ни сейфа. Он перетряхивал мешки с мусором, разыскивал старые письма, пока не наткнулся на кусок веленевой бумаги цвета белой сирени – письмо от Ванессы.
Этера охватило неведомое до сей поры счастливое возбуждение, знакомое охотникам и игрокам. Руки у него дрожали, когда он из клочков сложил конверт: узкий, изысканный, от него еще еле уловимо веяло духами. Он добыл адрес жены отца.
Письмо к матери Этер писал бессонными ночами, рвал и жег черновики, потому что все, что удавалось выразить на бумаге, казалось ему плоским и банальным. Скулеж, недостойный тринадцатилетнего мужчины. Наконец он послал ей всего несколько фраз, совсем не тех, что рвались из сердца.
Мама, я очень хочу увидеть тебя. Много лет я ничего о тебе не знал, потом мне сказали только твое имя. Почти полгода я разыскивал твой адрес, потому что никого не хотел посвящать в свои планы и не знал, как бы ты к этому отнеслась. Напиши мне, мама, пожалуйста. Пиши мне «до востребования», чтобы никто ничего не узнал. А я без твоего разрешения никому не скажу, что мы с тобой переписываемся.
На письмо Этер наклеил марку из кляссера, из роскошной серии, выпущенной по случаю годовщины прибытия каравеллы «Санта-Мария» к побережью Колумбии. Он ждал, жил, как в трансе.
Каждый день он заходил на почту. Ванесса не отвечала. Он не успел потерять надежды на ответ из Ножан-Сюр-Марна, когда отец вызвал его к себе в кабинет.
– Садись, Этер. – Отец поднял голову от бумаг.
В круге света, падающего из-под абажура лампы, на столе лежал узкий изысканный конверт цвета белой сирени. Этер сразу узнал его, в воздухе словно витал еле уловимый запах духов.
Значит, для нее он не стоил даже письма, даже тактичного молчания! Она донесла отцу. «Курва, – подумал он, – какая курва!» Бешенство душило его, и только эти два слова вертелись в мозгу. Ему хотелось плакать и ругаться распоследними словами, какие он только знал.
– Ванесса не мать тебе, Этер. – Отец накрыл конверт ладонью.
Этим жестом он закрыл все, что предшествовало получению этого письма. Никаких вопросов и ни слова упрека. Этер был благодарен за такую деликатность.
– А откуда вообще у тебя возникла мысль, что это она?
– На надгробной стеле Энея есть ее имя. Эней, сын Пендрагона и Ванессы, – процитировал Этер фразу из эпитафии. Даже сейчас он не предал Гранни.
– Не понимаю. Там ведь значатся еще имена Рут и Кейт. – Отец назвал девочек из Ангелочков.
– Никто из них не мог быть моей матерью! – Этер предупредил возможную ложь отца.
Он не хотел, чтобы им обоим было потом стыдно и горько из-за очевидной неправды: даты с надгробий навеки врезались ему в память.
Напрасно он боялся. Его отец никогда не опустился бы до такой примитивной лжи. Со временем Этер убедится, что отец никогда не лгал, он только приукрашивал факты.
– Нет, ты не приходишься сыном ни Рут, ни Кейт. Рут умерла во время родов. Кейт с близнецами погибли в автомобильной катастрофе. Это случилось за двадцать три года до твоего рождения. Твои брат и сестра были бы совсем взрослыми теперь…
– Или меня бы не было. – Идея небытия не перестала волновать мальчика: он по-прежнему не мог представить мир без себя самого.
– Почему ты так думаешь? – Лицо отца вынырнуло из темноты за лампой, он внимательно присмотрелся к мальчику.
– У тебя были бы те, другие дети.
Этер замолчал. Он отдавал себе отчет, что родился у весьма пожилого отца. У ровесников Этера такими были дедушки, но он заметил и то, что отец не любит говорить о старости.
– А где ты был во время катастрофы?
– Вместе с ними. Я вел машину. Нас раздавил грузовик для дальних перевозок. Шофер заснул за рулем. С ним ничего не случилось. Я выжил. Они нет.
С каждой фразой лицо отца мрачнело. Этер молчал. Он чувствовал себя виноватым за то, что стал причиной столь горьких воспоминаний. Он сочувствовал отцу, но выразить этого не умел. В то время он постоянно сдерживал свои порывы, неприязненно глядя на себя со стороны. Неуклюжий верзила с длиннющими руками-ногами, которые неизвестно куда девать. Он превращался в другое существо. Тайный язык нежности между ним и отцом стал детским и смешным, а новый еще не выработался.
– Я не хотел причинить тебе боль, – промычал Этер неловко.
– Знаю. – Отец снова скрылся в тени. – Я только не понимаю, почему ты настаиваешь на Ванессе, а не на Люсьен.
– А кто такая Люсьен?
– Ты же не видел своей метрики, Этер! – догадался отец.
– Не видел, – буркнул сбитый с толку мальчик.
Боже, ему даже не пришло в голову искать подтверждения слов Гранни! Она была несокрушимой крепостью истины, он верил ей безгранично.
– Вот что бывает, когда всеми делами занимается поверенный. Тринадцатилетний мужчина никогда не держал в руках своих документов! – рассмеялся отец.
Он почувствовал облегчение: мальчик не потому выбрал Ванессу, что сомневался насчет Люсьен, он просто не знал ни о ком, кроме Ванессы.
– Вот, пожалуйста, так выглядит твоя метрика. – Отец вынул лист гербовой бумаги и подал мальчику.
– Этер-Карадок, рожденный от Люсьен Бервилль… – прочел Станнингтон-младший.
Не оставалось никаких сомнений, что его мать звали Люсьен Бервилль, что она родом из Бостона.
Вихрь чувств. Радость, что не мать отвергла его письмо. И горе, что солгала Гранни. Первая трещина на идеальном образе бабки, который он носил в сердце.
Он вспомнил, как стесненно и неестественно ответила она восемь лет назад на его вопрос о матери. Быть может, отец застращал и ее? Возможно, Гранни просто не могла поступить иначе? Теперь Этер не знал, что думать о Гранни, чьи простые истины и принципы стали его собственными.
А все-таки она ему солгала! Но, невзирая ни на что, Этер предпочитал верить, что она всего лишь хотела отодвинуть на потом слишком важный и трудный для пятилетнего малыша разговор. Ведь его мать не была замужем за отцом, что ясно следовало из метрики.
– Ванесса по-прежнему моя жена. Мы живем раздельно, она – в Европе. Несчастная, неуравновешенная женщина… судьба жестоко ее обидела. Печальная и сложная история, но тебя она ни в коей мере не касается. Она даже никогда не видела тебя. А я не развелся с ней, чтобы не ухудшать ее психического состояния, но мы предоставили друг другу полную свободу.
– Ради спокойствия Ванессы ты не женился на моей матери?
– Ей не нужен был брак. Люсьен Бервилль оставила тебя и ушла. Я не знаю, где она. И признаюсь, что никогда и не пытался узнать. В тот момент, когда она бросила нас, она перестала для меня существовать. Я не хотел, чтобы ты об этом знал.
– Может, все-таки стоит ее найти и помочь вернуться?
– Тебе нужны иллюзии?
Этер возразил, но где-то в глубине души ему очень хотелось, чтобы на самом деле все оказалось лучше, красивее. Как некогда он мечтал, чтобы в рассказе Гранни про садовника был другой конец.
– Сколько мне было лет, когда она ушла?
– Шесть недель.
– Как она ушла?
С каждым вопросом, с каждым ответом умирала жалкая надежда на то, что образ родившей его женщины окажется не таким грязным.
– Без предупреждения. Исчезла вместе со своей чековой книжкой. Оставила письмо. Она никогда не вернется и не желает, чтобы я ее искал, потому что ей больше нечего мне сказать.
– Где вы тогда жили?
– В Бостоне. Там ты родился.
– Где тогда была Ванесса?
– Когда я познакомился с твоей матерью, Ванесса уже много лет жила в Европе. Мы даже не виделись.
– Покажи фотографию матери. Я хочу знать, как она выглядела.
– Я их выбросил.
– Как ты мог? Я имел право знать… Она осталась моей матерью, как и ты – отцом. По какому праву ты лишил меня того, что есть у всех?
– Я ничего у тебя не отбирал. Успокойся. И не кричи на меня, как истеричная негритянка.
– Расист!
Этер потерял самообладание, да и не хотел его сохранять. Он старался обидеть отца, причинить ему боль. Мысль о плохой матери, Люсьен Бервилль, вызвала неприязнь и к отцу. Этер мстил ему за недосягаемую мать, для которой он ничего не значил. Как сказал отец? Ушла с чековой книжкой! Продажная расчетливая курва!
– Я не расист, и ты об этом хорошо знаешь. – Станнингтон-старший не давал вывести себя из равновесия.
Правда. Мальчик никогда не слышал от отца презрительных слов по адресу людей с другим цветом кожи.
– А как же темные польские мужики?
– Ты помнишь? – неприятно поразился отец. – Это было сказано в гневе. Я хотел, чтобы ты вырос американцем, без дурацких сантиментов к клочку суши в другом полушарии.
Упрямая память Этера услужливо высветила воспоминания о Гранни. Вот она мелкими глоточками потягивает горячий терпкий кофе. Легкий запах вербены мешается с ароматом кофе и тонкой элегантной сигары. Бабка поднимает на мальчика теплые карие глаза, блеск которых не потух с возрастом, пускает клуб горького дыма и говорит:
– Вигайны стояли на границе с пруссаками, туда с контрабандой ходил мой отец, и моего отца отец, и моего отца дед… на ту сторону коней водили, а на нашу немецкий товар несли, щепетинье всякое: ленточки там, тесьму. Мы, люди с пограничья, перемешались, что в котле похлебка. В Сувалках пять кладбищ было: польское, русинское, еврейское, татарское да еще лютерского бога. А за Филипповом над рекой, что по яру протекала, на одном берегу на могилках католической веры кресты, а на другом – Моисеевы таблицы, еврейский погост. А ведь жили там еще и литовцы, и армяне, и цыгане, и румыны.
Моя прабабка, она от пруссаков на нашу сторону перешла, а отца бабка – из русско-татарского рода. А вся та земля нам от ячвингов осталась. Еще в старых песнях сказано, что ячвинговских рыцарей вороги до единого вырезали, а дочерей их за себя взяли. Таково наследие твое и твоего отца, и во мне все эти народы понемножку сидят. А твой отец, хоть про них ничего знать не желает, не позволит ведь, чтобы мексиканца или негра в нашем хозяйстве за человека не считали. Только языка моего стыдится…
– Ты не позволял бабушке разговаривать по-польски! – мстительно выкрикнул теперь Этер, глядя на отца.
– А Конрад Корзе…Коже… – Станнингтону-старшему не удалось выговорить польскую фамилию, и он сдался: – А Джозеф Конрад, хотя он поляк по происхождению, считал себя англичанином и писал только по-английски! И что-то не слышал, чтобы кто-нибудь ставил ему это в вину.
– Вы смотрите, какие мы начитанные! А я думал, что ты читаешь только «Биржевые ведомости»!
– Благодаря этой моей газете ты можешь читать Конрада и все, что захочешь. Если бы не это, сын, подметать бы тебе улицы в Лос-Анджелесе.
– Я не забуду, что ублюдок Люсьен Бервилль тебе всем обязан. Даже тем, что ему нечем вспомнить эту шлюху.
– Слушай, избалованный сопляк, я могу с тобой и по-другому поговорить! – Наконец-то Этеру удалось пробить броню отцовской невозмутимости.
– И что ты мне сделаешь? Разлучишь с бабкой, порвешь фотографии моей матери? Можешь еще отослать меня спать или оставить без сладкого. Или лишить наследства. Конечно, отрекись от меня! Если поспешишь, успеешь породить еще одного наследника!
– Пойдем со мной, мальчик. – Голос отца стал мягче. Он снял очки, которые надевал только для чтения, и усталым жестом потер глаза.
– Ты бросишь меня в темницу? – Этер не двинулся с места, упрямый и напуганный.
– Глупый. Я покажу тебе ее портрет.
– Почему же сразу не сказал? Зачем доводить человека до бешенства?
Этеру стало стыдно. У него возникло ощущение, что он дал себя раздразнить, втянуть в дурацкую игру.
– Я имел возможность услышать, что ты обо мне думаешь.
– Ты меня разозлил…
Сколько он себя помнил, эта картина всегда висела в маленьком коридорчике. Знакомый элемент интерьера. Этер никогда не вглядывался в него. Картины, достойные внимания, висели внизу в большой галерее. Время от времени прибывал новый гувернер, брал мальчика с собой в галерею и хвастался своей эрудицией. Эти лекции с удовольствием слушал отец.
– Твой дедушка велел мне изучать только то, что пригодится мне в работе, но ты у меня будешь всесторонне образованным человеком, – говаривал отец с нескрываемой гордостью.
– Это несправедливо, чтобы я учился за себя и за тебя, – возражал Этер.
Смышленому мальчику наука давалась без труда, но в него с утра до вечера вдалбливали разные сведения, поэтому он бунтовал.
Теперь он стоял с отцом в маленьком коридоре и думал, почему инстинкт никогда не приводил его сюда, к портрету очень молодой и очень красивой девушки. Золотистые волосы острижены по моде пятидесятых годов, лицо маленькое, треугольное, как кошачья мордочка, полные губы. Блеск голубовато-зеленых глаз подчеркивала единственная драгоценность – огромный сапфир на груди, в глубоком вырезе платья цвета индиго. И непонятно было, то ли сапфир принимает цвет глаз красавицы, то ли ее глаза наполняются голубизной камня.
– Я совсем не так ее себе представлял. – Этер не чувствовал волнения. Внешность молодой женщины чем-то не отвечала его представлениям о матери. – А я ничуть на нее не похож, – разочарованно протянул он.
– Что меня отнюдь не огорчает, – отозвался Станнингтон-старший.
Уже тогда Этер поразительно напоминал отца: оба высокие, крепко сложенные, с карими глазами и темными кудрями Анны Суражинской.
– А все-таки надо ее найти! – не уступал мальчик.
Отец возмутился:
– Ты был еще от горшка два вершка, а уже закатывал дикие истерики из-за бабки, а потом из-за Коры. И теперь снова себя жалеешь. Бедный, несчастный сирота! Не так уж тебе не хватало матери, если ее отсутствие ты заметил только сейчас. Я тебя предупреждаю, что искать ее не буду и не дам на это ни цента. Когда ты вырастешь, сам решишь, искать ее или нет.
– Она ушла к другому мужчине?
– Ты очень впечатлителен, когда речь идет о тебе самом, но отца не щадишь… Оставим эту тему. Я устал.
– Прости, я не хотел тебя обидеть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38