Стив, дежуривший на чердаке, на мгновение отвлекся.
– Я пришел в связи с вашим письмом! – прокричал из-за калитки Винцентий Барашко.
В это время трое бандитов пересекли реку вброд и незаметно прокрались на территорию усадьбы. Им даже не пришлось плыть – в августе уровень воды не доходит взрослому мужчине даже до груди. Стив успел их заметить, но бандиты нырнули в густые заросли. Если бы не наблюдатель на чердаке, бандиты наверняка проникли бы на участок Этера незамеченными.
Станнингтон, не выходя из дома, открыл старьевщику калитку. Барашко неуверенно ступил на дорожку, его продвижение отслеживали вспыхивавшие фонари. Он шел в движущемся пятне света, как на сцене.
Уже предупрежденный, что на участок пробрались злоумышленники, Станнингтон ждал развития событий, наблюдая за Барашко из глубины неосвещенной комнаты. Стив не сводил глаз с затаившихся в кустах фигур.
В напряженной тишине назойливо звенел сигнал тревоги. Стив уже понял, в чем дело. Никто и не пытался подобраться с этой стороны – через забор просто перекинули какой-то предмет. Позднее обнаружили мешочек с песком на длинном шнурке, повисший перед датчиком. Наверное, это задание бандиты поручили Барашко.
Когда поставщик театральных костюмов оказался перед домом на вершине холма, из-за кустов в него выстрелили. Барашко упал. Стив послал пулю невидимому убийце, которого выдали дрогнувшие лапы можжевельника.
Кусты затрещали. Второй бандит попытался пересечь дорожку, но его безжалостно высветил луч света, послушный сигналу фотоэлемента.
– Тут-то мой шеф его и подстрелил. Он ведь у окна стоял. А тот, которого я ранил, упал и сполз по склону. Но мистера Станнингтона понесло, он выскочил во двор, третий его там и подкосил. Я-то в бандюгу, конечно, попал, да только поздно было. Уж больно быстро все произошло. Почти одновременно. Вот так все и случилось. Лучше я рассказать не сумею.
Винцентия Барашко, решившего тянуть деньги с двух сторон, предавая и тех, и других, с самого начала, должно быть, списали. Вероятно, его убили бы в любом случае, чтобы не оставлять свидетеля. Вряд ли такого человека бандиты посвятили в суть дела.
Я смог полюбоваться на трупы, когда рассвело, и милиция справилась с работой настолько, что по территории усадьбы можно было передвигаться.
Ни на ком из бандитов не было ни костюма в стиле Великого Гэтсби, ни военной формы. Одеты, как большинство местных жителей. Этих людей я никогда не видел. Узнал я только лежащего у порога Винцентия Барашко.
* * *
Наутро в тишине своего кабинета я читал документальную повесть. Каждая бумага в своей бесстрастности словно стоп-кадр, запечатлевший жизнь. Вперемежку лежат документы из клиники Орлано Хэррокса и другие, подобранные хронологически.
Обязательство. Я, Станислава Бортник-Суражинская, прибывшая в Нью-Йорк с дочерью Ядвигой, обязуюсь вернуть две тысячи сто долларов с соответствующими процентами, посланные Анной Станнингтон адвокату Винцентию Барашко на нашу дорогу и его гонорар. Нью-Йорк, 1 августа тысяча девятьсот сорок шестого года.
Мать и дочь пропали бесследно, бросив землянку в Вигайнах. Пропали вскоре после переданного по радио объявления о том, что калифорнийская родственница разыскивает членов своей расстрелянной в войну семьи. Обе – чужие для Анны Станнингтон, хотя имена и фамилии совпадали с данными убитых.
Второй документ датирован тысяча девятьсот пятьдесят седьмым годом. После написания первой расписки минуло одиннадцать лет. На бумаге – печать клиники «Континенталь» в Бостоне.
Я, Орлано Хэррокс, свидетельствую…
Ничего необычного.
Двадцать четыре года назад на свет появился здоровый мальчик, его назвали Этер-Карадок. Внебрачный ребенок Пендрагона Станнингтона и Ядвиги Бортник-Суражинской. Польская фамилия матери искажена английской транскрипцией.
Следующий документ: копия справки из родильного отделения клиники, выданная для отдела записи актов гражданского состояния. С той же датой, что и предыдущая неформальная запись, только в рубрике «Имена и фамилии родителей' фигурирует Люсьен Бервилль. Подписал владелец клиники, доктор Орлано Хэррокс.
И досье на родителей. Доктор Орлано Хэррокс годами тайком собирал эти данные. Потом только записки об отце. Зачем ему это понадобилось? Неизвестно.
Необычная пара.
Промышленник из «Стандард Ойл» и польская иммигрантка, уборщица из нью-йоркского небоскреба фирмы на Парк-авеню, слушательница курсов живописи и художественного ткачества.
Ребенок родился, когда его отец находился в законном браке с другой женщиной, с которой он так никогда и не развелся, остановившись на раздельном проживании. Матери ребенка было восемнадцать лет, отцу – сорок восемь. Между ними лежала пропасть.
Почему именно она, маленькая уборщица? Почему Станнингтон вообще ее заметил, иммигрантку из страны своей матери? Может, последнее обстоятельство и стало решающим?
В его семье дети умирали. Что у настоящих Станнингтонов, что у ветви, основанной Яном Кардашем. Сам Пендрагон был единственным ребенком своего пожилого отца и деревенской девушки, приплывшей из Европы.
Станнингтон потерял двух жен: Кейт умерла, Рут с двумя детьми погибла в автокатастрофе, Ванесса рожала только умственно неполноценных детей. Третий из них, Артур, скончался совсем недавно, в возрасте тридцати пяти лет.
Когда Станнингтон обратил внимание на девушку, приехавшую из деревни его матери, даже, возможно, ее родственницы, ему уже было под пятьдесят. У него была все еще красивая жена и восьмилетний сын, которого приходилось пеленать и кормить, как младенца. Что и делали в швейцарской клинике. Тоска по здоровому, нормальному ребенку достигла апогея.
Еще один договор:
Мать ребенка в качестве возмещения морального ущерба, понесенного в связи с рождением и смертью дочери, получает одноразовую выплату в размере… от Пендрагона Станнингтона и настоящим навсегда отказывается от каких-либо претензий…
В результате преступного сговора Станнингтона и Хэррокса здоровый мальчик Ядвиги Суражинской превратился в мертвую девочку. Почему в девочку?
Чтобы еще больше запутать следы. А также – в понимании отца – девочку не так жаль, поэтому и мать легче перенесет потерю. А может, всему виной суеверный страх, что судьба и впрямь отнимет это якобы погибшее дитя? Стало быть, умилостивим судьбу несуществующей девочкой. Одним ударом обманули и рок, и мать.
И последний документ:
Я, Орлано Хэррокс, настоящим свидетельствую следующее.
Под влиянием Пендрагона Станнингтона и будучи полностью зависимым от него, я составил подложную справку, которая стала основанием для выдачи свидетельства о рождении Этера-Карадока Станнингтона, вписав по требованию Пендрагона Станнингтона следующие данные матери: «Люсьен Бервилль, рожденная в Канаде».
Девочка, на основании моей справки вписанная в регистр мертворожденных детей и получившая свидетельство о смерти на имя Синтия Суражинская, на самом деле являлась мертворожденным ребенком из двойни (мальчик и девочка), родившейся у чернокожей санитарки Люсьен Бервилль, работавшей в клинике «Континенталь».
Я излагаю подлинные сведения ради Этера-Карадока Станнингтона. Однако я не собираюсь предавать огласке эти данные при жизни его отца, поскольку по-прежнему финансово завишу от Пендрагона Станнингтона, а также ввиду уголовной ответственности за подлог.
Свидетельство было написано в июне семьдесят четвертого года, в тот день, когда молодой Станнингтон пришел в клинику доктора Хэррокса.
Кем была мать Этера?
Уцелевшее от резни последнее дитя женщины, у которой не осталось больше близких. Человеческий осколок между голодом, холодом, преступлением, между фронтами на измученной, истерзанной земле, где вместо пшеницы колосились мины. Мины против людей, мины против зверей, мины против земли, воды и травы.
Человеческий осколок из расстрелянного села, занесенный в огромный мертвый город. Семилетняя эмигрантка из страшного мира, который умом ни охватить, ни понять. Безграмотный ребенок матери, умевшей писать только свое имя. Из одной нищеты в другую, из стертой с лица земли деревни в каменное равнодушие Большого Города, в его многонациональную нищету.
Она очутилась подле богатства, обилия, неслыханной роскоши и транжирства, ее пищей стал миф преуспеяния, о котором трубят масс-медиа…
А вот и эпилог печальной истории. Совсем свежий отчет специализированного детективного агентства Харриса:
Ядвига Вахневич, урожденная Бортник-Суражинская, творческий псевдоним – Гая. Разведена, дочь Ханна четырнадцати лет, мать Станислава. Проживает: Варшава, Садыба… Скульптура, сценография, ковроткачество. Выставки: Париж, Нантер, Варшава, выставка и аукцион у Гермеса, галерея на Мэдисон-авеню…
На внутренней стороне обложки вклеена большая фотография.
Роскошные волосы собраны в тяжелый узел. Ласковые, кроткие глаза, чуть грустные, чуть усталые. Лицо без улыбки, упрямый лоб и две горькие резкие складки от тонких ноздрей вниз, к углам губ. Все еще чистый овал лица над гладкой шеей… или это тонкий комплимент фотографа.
«Мистер Оскерко, если я не выживу… Я любил своего ребенка, любил себя…» – умирая, написал Станнингтон на вырванном из блокнота листке.
Он не уничтожил ни одной бумаги, свидетельствующей против него, хотя мог это сделать.
БАРРАКУДА
Ни хрена себе проблемка. Я не сообщила Станнингтону про документы из клиники «Континенталь», которые свистнула из сейфа Ванессы. Боялась признаться, что насобачилась открывать ее сейф, а еще больше страшилась того, что в этих документах. На кой ляд я их взяла? Рефлекс собаки Павлова. Как оправдание перед старым аллигатором, что сорвалась от Ванессы без его позволения. Неклево получилось.
Ни проглотить, ни выплюнуть.
Отдать старому Станнингтону? Ведь ни за что не поверит, что я не взглянула одним глазком, что там внутри. Старому щитоморднику наверняка не понравится, что на свете живет еще один поверенный его семейных тайн. Не дай бог со мной что-нибудь приключится, как с тем бостонским коллекционером интимной информации о клиентах клиники.
Отдать Этеру? Ну, в таком случае его папахен на сто процентов вычеркнет меня из списка живых. И впрямь найдет хоть в Патагонии. Я в это верю безгранично. Успела убедиться в его возможностях.
Спрятать бумажки и никому ни слова? С тем же успехом я могу лечь спать в мешок с гадюками. До меня может добраться Ванесса, потому что у нее тоже пятая клепка в башке давно отлетела, денег навалом, и она сейчас седеет со страху при мысли о том, что за бумаги пропали из ее сейфа.
Я выпустила из бутылки джинна.
Горе слабакам, которым суждено оказаться меж клинков дуэлянтов!
Мне не защититься от всех.
Ладно, первым делом надо выбраться отсюда и хорошенько спрятать бумаги. Мамин дом должен остаться чистым. Не хватало только, чтобы на старости лет ее дом переворачивали вверх дном какие-нибудь гнойные прыщи или легавые. Да и у меня не осталось бы места на этой земле…
Надо бы устроить себе какую-никакую хавиру на отлете.
На первое время квартира Этера – то, что доктор прописал, а потом постараюсь что-нибудь подыскать, хотя это и непросто. Какой-то вшивый молодежный журнал стравил бомжей и домовладельцев. Люди стали бояться сдавать квартиры, а то еще пришьет кто…
Пока не было надобности, я не хотела выступать в качестве иностранки Сюзанны Карте, готовой снять квартиру за валюту. Не стану я кормить многоэтажную нашу бюрократию в бюро по недвижимости. Это противоестественно, все равно как если бы мышь за котом гонялась.
И как можно меньше рисковать головой Сюзанны – последней стрелой в моем колчане. В Варшаве заполучить хорошие документы труднее, чем крышу над головой. Чтобы дойти до источника, надо целое состояние скормить армии посредников.
Я забрала оставленные Этером ключи.
«Располагайся как у себя дома, если тебе что-нибудь понадобится, поговори с пани Виташковой, это моя домработница. Она живет в деревне, дом десять», – написал он на листочке, прикрепленном к ключам.
Я двинулась на Стегны, где находилась его городская квартира.
Высотки и одноэтажные павильоны бытовых услуг в новом районе нашлепали в шахматном порядке. Все аккуратное, симметричное и анонимное. Все равно эти места красивее не станут, хоть лесом засади. Люди в таких районах не выдерживают.
Наверное, только благодаря этой аккуратной монотонности, открытым площадям и пустынным улицам, я заметила какое-то подозрительное движение возле своей персоны.
Я была готова к чему-то подобному, но не ожидала, что все произойдет так быстро. И слишком поздно поняла: они здесь, кем бы они ни были. Наверное, взяли пеленг на адрес Этера и теперь караулили, как пауки в паутине.
Полдня я уходила от «хвоста». Врагу не пожелаю влипнуть в такой компот в Варшаве. До сей поры машины у меня не было, вот и пришлось играть муниципальным транспортом в казаки-разбойники. Такси – это как мед у Винни-Пуха: «только он есть – и его сразу нет». Одни очереди на стоянках.
Столица ты моя европейская. Бегала я, бегала, пока в намертво забитом автобусе не потеряла сабо и «хвост». Двери его прищемили. «Хвост», а не сабо. Поскольку мой горе-шпик торчал больше внутрь, чем наружу, сочувствующие пассажиры втянули его в салон, освобождая из лап взбешенной пневматики. Потом ему пришлось еще и пробираться через весь автобус к другим дверям. Он упустил время, я наверстала. Ненадолго.
Галопом домой. Собрала кое-какие мелочи. Некогда было даже изменить внешность.
– Легавые? – огорчилась мама.
– Легавые, но не с казенной псарни.
– И за то спасибо Господу, – набожно вздохнула мама. – Деточка, как ты думаешь, они сюда доберутся?
– Не знаю. Если придут, скажи им, что я – это не я.
Остаток дня я провела в музее. Тихо, кондиционер работает, от шедевров веет покоем, людей мало. Тут еще легче заметить слежку, чем на просторных Стегнах. Но в музейных залах искать меня не стали.
Когда стемнело, я нашла телефоны и адреса Оскерко в телефонной книге.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38