Он может подумать, что я хочу вытянуть из него деньги.
– А вы этого не хотите?
– Вы всегда столь нелюбезны с клиентами? – старательно выговорила она опять же по-польски.
– Вы не относитесь к числу моих клиентов, к тому же разговариваете со мной анонимно.
– А обязательная вежливость члена коллегии адвокатов?
– Увы, всеобщая вульгаризация не обошла и моей профессии.
– Прошу вас, отнеситесь ко мне серьезно, – попросила незнакомка на фоне все той же характерной пульсации. – Я действую в интересах Этера, а он – ваш клиент.
– Я скептик, мадам. Не верю в бескорыстную заботу о чужом благе, особенно когда ее декларирует на расстоянии некий аноним.
– Давайте не будем философствовать. Вы согласны выполнить мою просьбу? Прошу вас, не отказывайтесь, иначе может случиться беда!
– Что мне передать в Калифорнию? Только постарайтесь говорить конкретно.
Может быть, сведения и в самом деле важные: в голосе женщины звучало почти отчаяние.
– Документы Орлано Хэррокса в Варшаве, у меня. Насколько мне известно, это единственный экземпляр. Я готова передать им бумаги.
– Как с вами связаться?
– Пусть назовут день приезда и гостиницу, где они остановятся. Я сама найду мистера Станнингтона. Я позвоню вам завтра. Счет идет на часы! До следующего звонка, пан адвокат!
* * *
Заказав Лос-Анджелес, я набрал номер Ориля, хотя и не верил, что незнакомка возьмет трубку, даже если она и правда звонила из дома Этера. Действительно, отозвался только автоответчик.
Зато Калифорния ответила.
– Приветствую вас, мистер Оскерко, – сухо сказал Станнингтон-старший.
Я слышал его голос второй раз в жизни и впервые по телефону. И хотя знал о поразительном сходстве отца с сыном, но снова испытал потрясение, когда услышал в трубке голос Этера, с таким же тембром.
Слово в слово я изложил просьбу незнакомки.
– Я буду в Варшаве… – Станнингтон на миг умолк, после чего назвал дату и час прибытия самолета по европейскому времени. – Остановлюсь в «Виктории» или «Бристоле». Надеюсь, вы ничего не скажете Этеру?
– Не скажу.
Неужели речь по-прежнему идет о тайне рождения мальчика или о чем-то еще худшем? Ясно одно: стоило назвать фамилию застреленного более года назад главы бостонской клиники, как Станнингтон-старший бросает все и спешит в другое полушарие.
– Этер в Варшаве?
– Он вылетел в Нью-Йорк.
На том конце провода послышался вздох облегчения.
– До свидания, мистер Оскерко, спасибо.
* * *
Дело оказалось серьезнее, чем я думал. Сейчас и я забеспокоился. Счастье, что не отмахнулся от звонка незнакомки.
Почти наверняка кто-то воспользовался аппаратом в доме Этера. Запасные ключи лежали в моем сейфе. Невзирая на поздний вечер, я решил наведаться в Ориль. Если таинственная незнакомка побывала там, следует поспешить.
Беспрерывно лил дождь. Август, а слякоть почти осенняя, и ветер ледяной. Я заглянул в гостиную – средоточие нашей семейной жизни.
У стены сам с собой беседовал телевизор. Тина, моя жена, перебирала спицами, посматривая в раскрытую книжку. В корзинке с пряжей рядом с клубком шерсти спала наша кошка, удивительно похожая на этот клубок.
– Меня не жди, могу задержаться. – Причину я называть не стал. Пусть Тина думает, что у меня дела в канцелярии на Крулевской.
– Уже поздно, – она ткнула спицей в часы на полке. – Твой сын где-то шляется.
Когда Тина бывала недовольна Беем, он неизменно становился моим сыном.
У дверей переминался Лорд, громадный пес ростом с пони, лохматый, как муфлон. Его крепкие когти молотили по полу, словно дамские каблучки-шпильки.
Я не собирался брать собаку с собой. Тина, оставаясь дома одна, особенно темными вечерами, чувствовала себя не в своей тарелке, с Лордом ей было спокойнее. Мы живем далеко от центра, на южной окраине Варшавы, в конце короткой улицы Райских Птиц. Сразу за нашим домом начинаются Кабацкие леса.
– Лорд, на место!
Пес уныло поплелся в прихожую, но стоило мне открыть дверь, как он попробовал выскочить на улицу одним отчаянным прыжком. Мы прекрасно знали этот его трюк.
Ветер сек лицо ледяным дождем, на крыльце раскачивался фонарь. Цепь ритмично скрипела, свет в прозрачном желтом абажуре плясал, заливая ступени золотистыми волнами.
Внезапно стало темно. Свет погас всюду, и только далеко, в районе Пулавской, виднелись огни уличных фонарей. В машину я садился на ощупь. Автомобиль стоял у дома, в гараж я ставил ее редко, потому что Тине в таких случаях трудно было выводить свой маленький «фиат».
Дорога на Ориль ведет с Вышковского шоссе. В такое время движение очень оживленное. Не успели мы проехать полдороги, как я услышал шорох на заднем сиденье и в тот же миг почувствовал, как в затылок уперлось что-то холодное и твердое.
– Гони, адвокат, в Ориль! – раздался мужской голос.
У меня окаменела спина, руки налились свинцовой тяжестью, сердце на миг замерло, потом учащенно забилось. Ужас мешался с изумлением. Значит, вот так должен произойти мой личный конец света.
В голове взметнулся вихрь мыслей. Незнакомка своим звонком попросту выманила меня из дому… Старый дурак! Не заметить человека в собственной машине… Что стоило глянуть на заднее сиденье? Там всегда валялся старый плед. Когда садился в машину, погас свет… но только на нашей улице… На Пулавской огни горели, я помню… Должно быть, сообщник этого типа с пистолетом покопался в распределительной коробке на углу улицы.
– Я сказал – в Ориль! – Дуло сильнее вдавилось в затылок.
– В деревню или в дачный поселок?
Ясность мыслей постепенно возвращалась.
Наверное, этот тип не понял, куда я еду, его сбила с толку моя окружная дорога.
– В свой час узнаешь, адвокат! – Бандит по-прежнему прятался за спинкой моего сиденья.
А что, если дать газу и резко затормозить? Мерзавец потеряет равновесие и случайно выстрелит. Нет, пока он сидит у меня за спиной, ничего предпринимать нельзя.
– Ты на дорогу смотри, адвокат, на дорогу, а не в зеркальце, не то к ангелочкам прилетим, – вполне резонно заметил тип.
С земли поднимался туман, расплывался, клубился, как папиросный дым. Нос машины тонул в белесой мгле.
– В таком супе и шею сломать недолго, – спокойно отозвался я.
Только бы остановить машину и выманить его наружу.
– Ничего, как-нибудь! – Он снова вдавил мне в шею холодный металл. – И без фокусов, адвокат, не то вмиг жизни решу. Не ерепенься. Дела сделаем, и вернешься себе домой жив-здоров.
– Что за дела?
– На месте тебе скажут. Меня за язык не тяни.
– Кто скажет?
Тип молчал.
– Как вы оказались в моей машине? Погреться залезли?
Буду разыгрывать наивность, ничего другого не остается.
– Погреться! Да я в этой жестянке чуть уши не отморозил, пока тебя дожидался!
С заслуженным старым «ситроеном» я никак не мог распроститься отчасти из привязанности, отчасти из-за нехватки денег на новую машину.
А старая моя кляча могла бы хоть раз выказать лояльность.
«Ну, застучи же мотором, закашляй, покажи этому типу, что ты неисправна, заглохни! – мысленно уговаривал я машину. – С какой стати нам оказывать любезность негодяю, который тычет мне в затылок железякой?»
Железяка могла оказаться как пистолетом, так и ключом от кроличьего вольера.
«Ну, подавись же бензином, заглохни, ты же старая, заезженная, тебе давно на покой надо!»
Но машина бойко мчалась вперед, разрывая вуаль тумана, словно только что вышла из капитального ремонта.
«Если выберусь живым из этой истории, продам тебя, подлая твоя шкура!»
– Ну да, влезли в машину что-нибудь свистнуть, а теперь не знаете, как ноги унести!
Может, выболтает, кто его прислал и что за люди ждут меня в конце дороги.
– Да что тут у тебя тырить! Транзистор? Старые тряпки? Кому это тряпье нужно? На шмотки сбыта нет, разве что экстра-класс, да сегодня и мода-то такая, что кто побогаче, одевается, ровно с помойки. Народ тряпки разлюбил, вкладывает бабки во что получше.
Я обратил внимание на его речь. Кроме жаргонных словечек у типа то и дело проскальзывали архаичные выражения. Так до сих пор еще говорят в деревнях над Бугом.
– Тачка у адвоката хилая. Не верю, что у адвоката на что-нибудь поклевее бабок не нашлось. От налогов бегаем, а? За те годы, что ты тут языком работаешь, из одного Ориля сколько вытянул! Как тут начались разборки насчет земли, за одни консультации на «мерседес» мог бы накопить.
– А что, вас землей обидели?
Я многократно выступал от имени крестьян, оставшихся хозяйствовать на земле. Часто случалось, что их братья и сестры, чтобы получше устроиться в городах, требовали часть отцовского наследства. Для выплаты их долей крестьяне должны были бы продавать землю. Экономическое убийство для сельского хозяйства. Административное право охраняло интересы фермеров.
– А чего тут делить было? Тут как пес на своей земле ложился, хвост на соседский огород торчал. Только адвокатам рай, когда наследники мордобой устраивают.
Я молчал. Этот тип не настолько глуп, чтобы признаваться, что он родом из Ориля. Это камуфляж.
Из тумана вынырнул дорожный указатель. Я свернул, и мы углубились в лес. Через двести метров кончился асфальт, машина подпрыгнула на первых колдобинах, потом последовало нечто похожее на взрыв – и тишина. «Мотор скис», – подумал я, и последнее слово рассыпалось у меня в голове искрами…
* * *
Ветер терзал фонарь – четырехгранную призму, – из фонаря волнами истекал свет. Болезненно поскрипывала цепь в ритме прилива и отлива золотистого блеска. В том же ритме приближались и удалялись голоса.
– Да не шуми так, – буркнул мужской голос. – Чего у тебя ведро так скрипит?
– Ворот покривился, вот и пищит, – извиняющимся тоном отозвался шепелявый женский голос.
Скрежет утих.
– Свежей воды набрать бы надоть.
Никто не отвечает.
– Дык я говорю, свежей водицы надоть, похолоднее.
– И эта холодная.
– Дык как скажете…
Цок-цок-цок – конские копыта. Коня зовут Мерин, так окликнул его мужской голос. Мерин. Только мерин – это же не имя, так называют татарских конников… да нет же, жеребцов. Снова скрип. Сквозь сверлящий звук прорвался голос:
– Да поставь же ты это ведро и перестань вертеться под ногами!
– Вы ж велели холодные мокрессы ему класть, дык я и кладу. Чего вы хочете?
– Чтобы ты села… во-он там… и тихо сидела.
– «Он избавит тебя от сети ловчей, Он спасет от чумы, и дьявольских порчей, и будешь славить Его до конца века по закону-обряду Мелхиседека», – монотонно затянула женщина народное переложение Давидова псалма.
Негромко, но глухой напев и скверная дикция неприятно раздражают слух.
– Замолчи, баба! Молиться можешь, только петь перестань!
– От, значить, и псалмов не позволяют. Дык тогда по четкам молиться буду. По четкам можно?
– Можно. Но тихо!
– С час пройдет, пока он очухается. На кой ты его так шандарахнул, Мерин?
Вроде бы я этот голос уже слышал.
– Damn! Одно вытекает из другого. Зачем ему башку ошеломить, ты мог его без жизни сделать. Я очень не рад такой работе, очень!
– Я думал, он нарочно остановился, чтобы в лес улизнуть. Прости, Стив.
– Надо было полегче оглухивать! – Стив неумолим.
О ком это они? Мне надо привести мысли в порядок. Знакомый тембр – это Мерин, второй голос я где-то слышал, только вот не помню где. Третий – это Стив. Голос совершенно чужой, но само имя почему-то мне знакомо. Зачем Стив потребляет слова в их древнем значении? Словно он родом из прошлого века.
Я старательно пытаюсь постичь значение слов, мучительно выжимаю их сквозь сухие, потрескавшееся губы.
– Бредит, – замечает Стив. – Разбудись, баба, смени ему компресс.
– Счастливый примитив. Работа, молитва, еда, сон. Она даже нас не боится, мы превосходим возможности ее воображения.
Звякнуло стекло, забулькала жидкость. Совсем рядом послышались шаркающие шаги.
– Ой, дай Боженька, чтобы вы уж опамятовались, пан адвокат. – Женское бормотание резануло ухо.
Лба коснулась холодная мокрая тряпка. Всхлипывающий голос что-то лепетал про какую-то Брониславу, о том, что адвокат Оскерко знает Брониславу и людей в Ориле, и ее, владелицу шепелявого голоса, что адвокат может сказать, что сам ее нанял тут за порядком присматривать.
Мне уже не мерещился свет фонаря, а маятник огромных часов больше не разрезал слова на отдельные звуки. В черепе стремительно разрастался пылающий арбуз, во рту стоял мерзкий привкус. Хотелось пить, но сил не хватало даже чтобы протянуть руку.
Холодная влага чуть смягчила пожар в мозгу. Компресс. Его сменила баба. У нее с бандитами нет ничего общего, она перепугана и храбрится. Я не знаю, кто она. Скорее всего, кто-нибудь из легиона родственниц и свойственниц Брониславы.
Медленно прихожу в себя.
Наконец открыл глаза – в голове словно распахнулись ворота.
Я в гостиной в доме Этера. Полутьму разгонял единственный источник света в углу комнаты. Я лежал почти в полной темноте в противоположном углу – на диване у камина. Рядом чернел провал остывшего очага. Калориферы тоже выключены, но я не чувствовал холода. Пальцы нащупали пушистую шерсть. Старый мохеровый плед из моей машины.
– Давай новый компресс, – послышался голос Стива.
Ни его, ни остальных я не видел, одну только бабу.
– Дык я ж свежий ему поклала, – бормотнула она, но поднялась.
Двигалась она тяжело. Шаркая растоптанными шлепанцами, побрела к ведру возле моего ложа. Окунула тряпку, звякнул лед. Руки у бабы неприятно розовые, словно ручонки пластмассовых кукол. Она принялась выкручивать тряпку, и я понял, что это резиновые перчатки.
Сама баба напоминала кучку тряпья.
Небольшого роста, сгорбленная, поверх просторной рубахи с длинными рукавами надета овчинная безрукавка. Длинная, мешковатая юбка, на груди скрещены концы шерстяной шали, на бесформенных ногах черные чулки домашней лзязки.
Баба прошаркала ко мне и положила на виски успокоительный холод. Одна щека у нее опухла, глаз заплыл, слезится. Традиционный наряд горничной – кокетливый фартучек и кружевной чепчик на собранных в пучок седых волосах – выглядит на ней нелепо и смехотворно.
Я ее не знаю.
Зазвонил телефон.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38