Это отличало их от другой пары, чья могила была куда скромнее, в уголке. Мальчик понял, что для отца эти предки не так важны.
Много лет спустя, страстно прослеживая истоки своего рода, он узнал, что после Ангуса и Деборы не сохранилось ни одной фотографии, а изысканная пара на могильной плите взята из журнала «Английский наездник» за 1875 год.
Но когда он приходил сюда с бабушкой, воображение заполоняло нечто большее, чем просто образ дамы с бантом на смешно торчащей попке и мужчины в штанишках со штрипками.
Они останавливались возле очередных почивших. На их плитах (правда, тоже мраморных) не было ни изображений, ни упоминания о судне «Мейфлауэр». Высеченная в камне надпись гласила:
Стив и Дженни Кардаш.
«Грозно рек морю Чермному, и оно иссохло; и провел их по безднам, как по суше. Псалом 106».
Тут бабушка обычно дольше шептала свои шелестящие слова. Со временем мальчик начал их понимать. Его не удивляло даже, что бабуля просит о царствии небесном для Станислава и Янины, а не для Стива и Дженни. Она вообще по-своему читала английские имена. Кроме того, мальчика гораздо больше занимало высохшее море. Но ему так и не удавалось до конца представить себе эту картину: бабуля вела его дальше.
Он останавливался перед плитой с портретом молодой женщины в платье с гипюровой кокеткой. Платье охватывало грудь и шею, наползало на подбородок. Нить жемчуга обвивала длинную стройную шею. На макушке женщины возвышался тяжелый шиньон.
Бекки Станнингтон. Горячо оплакиваемая супруга Джона. Госпожа имения Роселидо в Съерра-Мадре. Прожила на свете двадцать четыре года.
Этер-Карадок Станнингтон, сын Бекки и Джона. Прожил два дня.
«Охрани то, что насадила десница Твоя, и отрасли, которые Ты укрепил Себе. Псалом 80.»
– Это я?! – всякий раз спрашивал он, и каждый раз заново переживал утрату и воскрешение себя самого.
Это было потрясающее и прекрасное мгновение. А Гранни повторяла, что тот Этер-Карадок был сыном деда от его первого брака с Бекки, что только после смерти Бекки он женился на Гранни.
Мальчик крепче сжимает ручонкой ладонь старой женщины. Ее сухонькие пальцы пожимают его лапку в ответ. Они вместе становятся на колени у следующей плиты.
Джон Станнингтон, владели имения Роселидо в Съерра-Мадре.
Надгробный портрет представляет гладко выбритого барина в черном фраке и белом жилете. Ноги в лаковых туфлях скрещены. Плебейская физиономия, плечи почти рвут элегантный фрак, широкие корявые ладони втиснуты в перчатки и сложены на набалдашнике трости. Золотая цепочка, увешанная брелоками, жемчужина в галстуке: денди. Он весь лучится успехом и здоровьем. Вечный успех пророчит ему эпитафия:
«И будет он как дерево, посаженное при потоках вод, которое приносит плод свой во время свое, и лист которого не вянет; и во всем, что ни делает, успеет. Псалом 1».
– Помолись за своего деда, Этер, – говорит Гранни и добавляет на своем языке, похожем на шелест осыпающихся листьев: – Прости ему, Господи, гордыню его!
– Прости ему, Господи, гордыню его! – будет повторять ребенок, пока не научится понимать смысл этих слов.
И вот они приближаются к самому важному.
«Анни Станнингтон…» Ни портрета, ни даты смерти, потому что это место для Гранни, которая тут опочиет.
Мальчик поднимает ручку и повторяет, как клятву, то, чему научила его во время этих тайных визитов невыразимо старая женщина на их тайном языке.
– Тут почиет Анна Станнингтон, урожденная Суражинская, родившаяся в году 18… от Рождества Христова в Вигайнах, в земле ячвингов, умерла на чужбине, прожив… тут вставить, сколько лет, – повторяет малыш, – и просит прочитать за нее «Богородице, Дево, радуйся».
– Внучек… – Хрупкие руки обнимают его.
– Я все так и сделаю, когда вырасту, – горячо обещает он, и голос его дрожит и ломается при виде слез, текущих по маленькому личику Гранни, темному, как индейский тотем.
Ребенок прижимается к ней, всхлипы теряются в платье, пахнущем вербеной.
Малыш не мог выразить, какие чувства переполняли его в этот момент, какое болезненное счастье. Он мечтал подарить старухе не только слова на каменной плите, но и судно «Мейфлауэр», и странную гордыню деда Джона, которого она звала Яном, и для нее грозно прикрикнуть на море, чтобы высохло.
Старая женщина любила мальчика и знала, как она нужна ему и как дорога. Она страстно желала видеть его большим и сильным. С отчаянием она считала дни, которые время так быстро отнимало у нее и так неохотно прибавляло ему. Каждое утро она вставала на заранее проигранную битву со временем и учила малыша истинам простым и неизменным, как десять заповедей.
Она не видела ничего недостойного в том, что бы дать внуку такой наказ, потому что в ее старой Отчизне об умерших не молчали, а детей не ограждали от могил и воспоминаний о почивших. А кроме малыша, не было никого, кому она могла бы доверить свое последнее желание.
После таинственного обряда в гробнице оба чувствовали усталость от атмосферы того света и искренне желали вернуться к живым.
Только для того, чтобы вспомнить всех по справедливости, они останавливались около Кейт, незабвенной жены Пендрагона Станнингтона, трагически умершей в свою двадцатую весну. На миг замирали у могилы Рут Станнингтон, урожденной Станнингтон. Не забывали про Ангелочков: Аннабель, Артура, Энея, Салли – четырех детей Пендрагона от Кейт и Ванессы, умерших в раннем младенчестве.
– Женщины и дети не живут в этой семье, – шептала Гранни над могилами Ангелочков вместо «царствия небесного». – Бекки умерла родами… Кейт… Рут тоже в родах… – суеверно перечисляла бабуля.
– А меня кто родил? – спрашивал малыш, не потому, что ему важно было это знать, просто он понимал, что каждого человека должен кто-нибудь родить. Так кто помог появиться на свет ему? Когда мальчику было пять лет, понятие «мать» было настолько ему чуждо, что он даже не связывал это слово с женщиной, произведшей его на свет.
В Роселидо, откуда он не выезжал до девяти лет, никто никогда не обсуждал с ним запрещенную отцом тему. А бабка, единственный близкий мальчику человек, в этом случае тоже послушалась отца.
То ли она не собралась с духом, чтобы нарушить запрет, то ли из старческого эгоизма не хотела ни с кем делить внука. Она всегда старалась заменить мальчику мать, и память ребенка связала с бабулей самые сильные переживания. Чувство безопасности и защищенности были нужны малышу, как воздух и пища.
Спрашивая о матери, он был далек от тонких и сложных переживаний, всегда связанных у ребенка с матерью. Сиротство бесследно поглотила огромная нежность старой бабули.
– Она не здесь. Она жива. Живет себе где-то на свете, – отвечала бабуля.
– А как ее зовут?
– Ванесса. – Гранни неохотно назвала ее имя и больше никогда о ней не говорила.
Видимо, она была обижена на Ванессу, и ребенок, эмоционально связанный с бабушкой, разделил эту обиду. Поэтому он перестал спрашивать про мать до той минуты, пока не почувствовал себя пасынком судьбы, у которого отняли самое близкое на свете существо.
– Оглянись вокруг, Этер, у тебя глазки молодые, – говаривала Гранни, когда они со всей осторожностью покидали ротонду.
Мальчик высматривал, не появится ли где знакомый силуэт гувернера. Он был опаснее всех. По замыслу отца он должен был опекать ребенка, а со временем затмить авторитет бабки. Для мальчика он навсегда остался человеком, от которого надо прятаться, – только и всего.
Гувернер никогда не мог поймать их на месте преступления.
– Никого нет, – объявлял малыш шепотом, дрожащим от волнения. Это была самая потрясающая игра на свете.
Бабка включала механизм, который раздвигал ворота, мальчик бросался в щель и мчался к живой изгороди из опунции. Там спал стоя маленький ушастый ослик Сиротка, воспитанник Гранни, – существо, характером уступающее только старой женщине.
Это уже была нейтральная территория, откуда тропинка вела в огороды Гранни, поэтому мальчик медленно плелся возле ослика, делая вид, что интересуется цветами, или с неподдельным интересом искал съедобные семена кактуса. Они нравились и ему, и Сиротке.
Потом осел и заговорщики с превеликим удовольствием, рука об руку, копыто в копыто направлялись в сторону бабулиных грядок. Идти туда было добрых две мили.
– Для здоровья полезно, – говаривала Гранни.
В долине, на солнечном склоне, простирался созданный ею Эдем. Все началось с ее приезда. Тогда она еще не знала, что останется тут навсегда. А потом за семьдесят пять лет, прожитых в Роселидо, посвятила этому кусочку земли каждый свободный миг.
Это было бегство от ностальгии, от унижения, убежище от мира, в котором она так и не прижилась. Ей было плохо: с ней обращались чуть лучше, чем со служанкой, но вовсе не как с хозяйкой дома. На ней женился богач, не жалеющий денег на позолоту для крыши некрополя, но скупившийся на два простеньких платья в год.
Она укрывалась в знакомом ей мире, где ритм жизни отмечали цветы и плоды. Она понимала растения, как детей и зверей, а они отвечали ей буйным цветом и плодами.
– Всегда у меня все росло, – делилась она воспоминаниями с малышом, единственным существом, разделяющим ее тоскливое одиночество. – Мои лимоны и виноград затмили все остальные. Даже садовник, что во всяких ученых местах учился, и тот таких урожаев не добивался.
– И дедушка удивился и тебя сделал садовницей! – Мальчик живо участвовал в рассказе, который слышал уже много раз, но требовал еще и еще.
– Еще как удивился! – Бабушка снова смаковала свою многолетней давности победу: приятно было слышать восхищение в голосе внука. Любовь этого ребенка она считала наградой за все годы тоски, обид и горечи.
– И бабуля получила в помощь паренька, – радовался мальчуган, но тут его радость гасла, когда он вспоминал последствия успеха Гранни, – и-и-и… дед выкинул садовника на улицу… и тому пришлось искать себе работу… – В этом месте ребенок совсем замолкал: рассказ становился безнадежным и мрачным.
Малыш надеялся, что когда-нибудь Гранни в рассказе найдет садовнику другую работу и все кончится хорошо, но бабуля неумолимо продолжала:
– А работу тогда где ж найти было – кризис. И так моя радость ближнему горькой бедой обернулась. И такую капельку счастья сумел запаскудить жадный и жестокий человек, пусть ему земля пухом будет…
– Ненавижу деда! – мстил ребенок за садовника, за обиду Гранни.
– Ты должен его понять. Он же всю жизнь пахал, как вол за плугом. В таком труде человек жестким становится, как вот лыко. Нету в нем места милосердию и жалости. Но все, что получил твой отец и что получишь ты, – это все дедом заработано. Он не заслужил, чтобы именно ты его не любил. Да и никакого значения это не имеет, любишь ты мертвых или нет, но не смей его лихом поминать: ты его внук. И его в том великая заслуга, что ты живешь, как княжич, и бабкино сердце под старость радуешь.
– Я твое солнышко!
– Не будь гордецом, Этер! – сурово осаживала его бабка.
– Да ведь ты сама так говоришь, я слышал!
– А тебе не пристало так говорить. – И бабка учила его, какой страшный грех гордыня.
Мальчик терпеливо пережидал морализаторский стих бабули. Такое случалось с ней нечасто. Поскольку на него обрушивались сразу несколько методик воспитания, он привык выключать свое внимание, как только воспитательский нажим становился слишком сильным. Естественная защита от взаимоисключающих систем ценностей.
Бабка срезала цветущие стебельки вербены. Они заменяли ей духи и всю косметику. Ее комната и платья пропахли вербеной.
– А дед любил лаванду, – делилась она с внуком, сажая лаванду.
Грядки мелких цветов отливали голубым и лиловым. Сушеными цветочками она наполняла полотняные подушечки, раскладывала их по шкафам. Обивка мебели и ковры, шкафы и гобелены пропитывались тонким и нежным запахом. Воспоминания о доме всегда пахли для Этера лавандой.
В полдень Гранни делила взятые из дома припасы. Сначала свою порцию получал Сиротка. Он прятался от жары в тени густой лещины, где брал начало ручеек, и оттуда его ни кнутом, ни пряником нельзя было выманить до самого вечера.
– Мошенник ты, но тоже ведь Божья тварь, – резала бабуля правду-матку в глаза ослику и строго следила, чтобы он мог дотянуться мордой до корма.
Осел кивал, косил хитрым, умным глазом и засыпал стоя.
Накормив Сиротку, они прятались в павильоне с кондиционером. Из портативного холодильника, который привозил на тележке мошенник Сиротка, Гранни доставала жареную телятину, кусок курицы или еще какую-нибудь неприхотливую еду. Она никогда не признавала еды из жестянок, разве что соки.
На десерт малыш получал песочные рогалики с малиновым вареньем. Бабушка пекла их утром, перед походом. Сама она закуривала бежевую сигару.
– Свинство это, да только в этой Америке к чему не привыкнешь! – лицемерно вздыхала она, с удовольствием пуская облако дыма.
При этом попивала кофе, пахучий и смолистый. Кофе и сигары врач давно уже запретил ей; и по приказу сына старухе перестали выдавать с кухни любимые лакомства. В павильоне она прятала постоянно пополняемый запас темных зерен и светлых тонких сигар «Монте-Кристо спесьяль». Гранни с удовольствием нарушала все запреты.
– А кофе ты тоже полюбила в Америке? – спрашивал маленький сообщник и свидетель всех ее безобразий.
В павильоне бабуля была чудесно непедагогичной и из-за этого еще более неистово любимой.
– Пить капуччино меня научила итальянка. Тут лишают кофе всякого вкуса: американцы же его проваривают.
– А в своей стране ты что пила? – Малыш ненасытно выпытывал про тот далекий край.
– Пахту, хлебный квас… Мы его на холодке в погребе держали… в такой дыре в земле, куда по лесенке спускаться надо. Пили отвар из шиповника, мяту зимой кипятком заваривали, а на праздник Божий – и чай с сахарком… от головы его откалывали.
– А что ты ела?
– Борщ из ботвы, кашу со шкварками… клецки с маком и салом…
Бабуля ела там много разных вещей, о которых в Калифорнии и слыхом не слыхивали, например затирку с душой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38