– А что, в наше время все люди должны быть без денег? – произносит он ядовито.
Я отмечаю номера книжек и говорю:
– За сохранность этих книжек вы в ответе. Впрочем, участковый пока останется здесь. Ничего не трогать. Я пришлю людей, которые осмотрят комнату.
Винерт пытается протестовать. Участковый спокойно берет его под локоть и выпроваживает из комнаты. Вслед за ним я прошу выйти и Винертову. Она не противится, только смотрит на меня укоризненным взглядом.
– А что же с ней, – спрашивает она нерешительно, – с моей дочерью?
– Случай довольно сложный, – отвечаю я. – Мы еще сами не все выяснили. Наберитесь терпения.
Больше я не могу тут задерживаться. Монограмма Г. Ф. – серьезная улика, быть может, одна из самых важных.
А в общем, я думаю, что Итка Шеракова была для своей матери тяжелым бременем, которое досталось ей в наследство от первого брака.
Но супруги Винертовы напрасно рассчитывают на оставшиеся после Итки полмиллиона.
Мне нужно срочно ехать в управление. Необходимо послать к Винертам группу из трех человек с надлежащими полномочиями и ознакомить с инициалами Г. Ф. всех принимающих участие в операции.
Действовать надо немедленно. Наступает вечер. Все учреждения закрыты. Это задерживает расследование. Кое-какие сообщения будут поступать даже ночью. Все группы должны выполнить поставленные перед ними задачи еще до рассвета. Расследование близится к концу. Мы окружили врага, и ему не вырваться. Или все-таки это возможно? Пожалуй, разумнее всего – слегка притушить свой оптимизм. Собственно говоря, что, в конце концов, мне известно? Разве я уже схватил за ворот преступника?
Как бы не так! У него по-прежнему развязаны руки. Он чувствует опасность и может найти лазейку, чтобы ускользнуть из расставленной ему сети. Он наверняка уже что-нибудь придумал. Я уверен, что все преступления – от взрыва на железной дороге до убийства Итки Шераковой, включая и те, что еще, видимо, станут нам известны, – дело его рук. Все неопровержимо доказывает, что именно он был душой всей операции. Этот Г. Ф.
Я должен бодрствовать еще одну ночь, сохраняя при этом ясную голову, способность координировать все наши действия, быстро и оперативно принимать решения, какие бы трудности перед нами ни возникли.
Но когда я пытаюсь обдумать ситуацию, я чувствую, что голова моя точно налита свинцом. А тишина и безлюдность кабинета неотвратимо клонят меня ко сну. Нет, нужно встряхнуться. Вызываю по телефону машину. Сажусь в нее и, захлопнув дверцу, говорю шоферу:
– Очень прошу вас, толкните меня в бок, как только я перестану свистеть.
Шофер удивленно смотрит на меня, но потом послушно кивает:
– Будет исполнено.
Мы трогаемся. Дорога предстоит долгая, и я все время тихо насвистываю. Пока что водителю не приходится толкать меня под ребро. Эта миссия ему должно быть, не слишком улыбалась. На его счастье, я не заснул. Наконец-то я выхожу из машины и радуюсь, что могу больше не свистеть: во рту у меня все пересохло.
Я поднимаюсь на второй этаж дома в предместье. Здесь живет наш врач, с которым мы обычно встречаемся, только осматривая очередного покойника. И естественно, мое посещение его удивляет.
– Видите ли, доктор, – говорю я ему, – сегодня ночью я должен быть в наилучшей форме. Дайте мне что-нибудь такое, чтобы я как следует встряхнулся. Что-нибудь, что сняло бы усталость и подстегнуло энергию. Это очень важно.
Доктор слушает меня, он сразу понимает, о чем идет речь, но явно растерян и молча потирает ухо.
– А как у вас с сердцем? – спрашивает он наконец. – Я не знаю вашего сердца.
– Моему сердцу может позавидовать любой мотор.
– Вам следует посоветоваться с кардиологом, а не со мной, – ворчит он.
Я пытаюсь улыбнуться.
– Положитесь на меня. Мне нужно продержаться до утра. В этом проклятом деле я готов идти на любой риск.
– А я нет! – все еще сопротивляется доктор. – Вы знаете, какая может наступить реакция?
– К черту реакцию! – настаиваю я. – Хоть разок и мы можем позволить себе что-нибудь противозаконное, не так ли?
Наконец доктор решается написать неразборчивый рецепт и надевает пиджак, собираясь выйти. Он явно не в восторге от моего посещения. Я жду, пока он оденется. Свистеть в его квартире не решаюсь и потому выстукиваю пальцами дробь на коленке.
Мы отправляемся в дежурную поликлинику. Доктор входит туда один. Я сижу в машине, но больше не насвистываю. О своей усталости я немного забыл, словно выписанный доктором рецепт уже оказал свое действие. Но эти четверть часа ожидания кажутся мне вечностью.
– Мне пришлось предъявить свои документы, – объясняет мне доктор, явно нервничая. – Вот, держите. Правда, здесь на один прием. Запьете водой. И завтра явитесь ко мне.
С мрачным видом он выслушивает слова благодарности. Мы отвозим его обратно домой. Перед домом он словно размышляет, подать мне руку на прощание или нет.
– Надеюсь, что все обойдется, – говорю я равнодушно.
– Двенадцать часов вы будете сжигать себя, – отвечает он по-прежнему мрачно. – Потеряете вкус к пище. Реакция будет длиться не менее двадцати четырех часов. Не надейтесь, что это пройдет для вас без последствий.
– Но будем надеяться, что они окажутся не слишком тяжелыми.
– Сейчас-то вам легко говорить! – Он все же протягивает мне руку и идет к дому.
Я возвращаюсь в управление. В кабинете меня уже ждут несколько сотрудников.
– Ничего нового? – спрашиваю я.
– Пока нет, – докладывает Лоубал. – Но к вам посетитель.
Один из присутствующих встает. До сих пор я его не замечал, хотя он и в форме. И не припоминаю, чтобы видел когда-либо раньше.
– Участковый пятьдесят восьмого отделения, – представляет его Лоубал, – он хочет вам что-то сообщить.
Участковый отдает мне честь.
– Вам письмо, товарищ капитан, – говорит он очень вежливо.
И подает заклеенный конверт, содержащий довольно обширное, если судить по внешнему виду, послание. Правда, может быть, там вовсе и не письмо. Может быть, в конверте снова эти проклятые купюры «C–L». Конверт похож на те, которые я находил в абонентных ящиках на почте.
Адрес написан крупным острым почерком.
Капитану Калашу.
Управление Государственной безопасности.
Важное сообщение.
И больше ничего.
Прощупываю конверт и чувствую, что мне хочется надеть очки.
– Подождите здесь, – говорю я участковому и вхожу в кабинет. Меня непреодолимо тянет сесть. Наконец я собираюсь с силами и, наливая в стакан воды, ищу в кармане таблетку, выданную мне так неохотно доктором. И куда только я ее засунул! Ну вот она наконец. Кладу таблетку на язык и запиваю водой, пока она не проскальзывает внутрь.
Все, таблетка принята Когда же она начнет действовать? Пока что я сижу за столом совершенно разбитый, ощущая слабость во всем теле. Если таблетка не начнет действовать сию минуту, я, как пьяный, засну прямо за столом над этим толстым конвертом. Голова у меня беспомощно клонится вниз. Я не в силах ее поднять.
Но к своему удивлению, я все же не падаю в пропасть глубокого сна и, все еще сознавая, что сижу за столом, подпираю голову руками. Проходит еще минута, и, не знаю почему, мне уже не хочется спать. Я поднимаю голову и машинально беру конверт. Вскрываю его.
Никаких денег. Лишь несколько страниц без обращения и подписи, исписанные тем же острым почерком, что и на конверте. Сейчас я уже в силах прочесть эти страницы. Первая же фраза сразу выдает, с кем я имею дело:
«Я вижу, что вы еще не оставили попытки разоблачить меня».
Значит, мы наконец выгнали этого Г. Ф. из его таинственного логова.
10
Я совсем не знаю его. И все же словно вижу за этими строками его ухмылку. Читаю дальше:
«Это наивно! Не переоценивайте своих успехов. Если вы действительно рискнете объявить мне войну не на жизнь, а на смерть, вам конец. Уж кто-кто, а вы должны знать, что людей нельзя стричь под одну гребенку. Человек может не походить на тысячу других, тех, кто одинаково мыслит, словно стадо баранов. В этом вы вскоре убедитесь сами.
Я не принадлежу к представителям человеческого стада. Жизнь, к счастью, уберегла меня от этого. И это ваша беда, а не моя».
Поднимаю глаза от письма. Не знаю, что на меня действует, таблетка или агрессивный тон этого послания. Резким движением подымаюсь из-за стола. Нет, очевидно, таблетка. Ко мне вновь возвращается ощущение собственного тела. И походка становится легкой. В голове словно проясняется. Нужно расспросить участкового, передавшего письмо. Но не успеваю я подойти к двери, как она распахивается.
Входят двое сотрудников, которым я вручил сорок восемь ключиков.
– Задание выполнено, товарищ капитан, – докладывает один из них.
Беседу с участковым придется отложить. Сотрудник открывает громоздкий портфель и высыпает на стол груду пакетов, похожих на тот, что я обнаружил в абонентных ящиках. Второй сотрудник протягивает мне исписанный листок.
– Из пятидесяти ящиков было вынуто купюр серии «C–L» на общую сумму четыре миллиона семьсот тысяч. Пятнадцать абонентных ящиков принадлежат Йозефу Трояну, пятнадцать – его жене Марии Трояновой, пятнадцать – Роману Галику и пять – Итке Шераковой.
Все ящики были абонированы за день или два до смерти Йозефа Трояна. Я поворачиваюсь к дверям и вдруг вижу участкового. Он спокойно сидит на стуле у стены.
– Напишите отчет министерству финансов, – нетерпеливо говорю я своим сотрудникам.
Вот он, первый результат. И довольно неплохой, хотя, в сущности, его можно было предвидеть. Министерство финансов может быть спокойно. Министерство внутренних дел – пока еще нет.
Мой вчерашний подсчет приблизительно правилен. Правда, полмиллиона из тех четырех, что находятся в обороте, принадлежат Итке Шераковой. Сберкасса их просто сбросит со счетов. С Трояновской сберкнижки его жена сняла немного по разрешению юриста. На остальные деньги наложен арест. Сумма не такая большая. Убыток, причиненный государству, тоже не так уж велик – всего четыре миллиона, находящихся в обороте.
Все это проносится у меня в голове в течение каких-то трех-четырех секунд. Усталость как рукой сняло. Мне даже приходится обуздывать прилив энергии, которым я, вероятно, обязан таблетке. К счастью, у меня полно дел, и я не должен в бездействие дожидаться дальнейших сообщений от оперативных групп.
Я подхожу к участковому, он встает по стойке «смирно».
– Откуда у вас это письмо? – спрашиваю я.
Он отвечает довольно четко и толково:
– После обхода я заглянул в участок. Туда вслед за мной вошел человек лет сорока семи, улыбнулся и попросил извинить, что беспокоит меня в неурочное время.
– Улыбнулся?
– Так мне, во всяком случае, показалось. Он сказал, что рад счастливому случаю, благодаря которому встретил меня. В ответ я спросил, не желает ли он что-либо сообщить? А он заявил, что тогда бы обратился к органам. Потом положил на барьер запечатанный конверт и попросил передать адресату.
– И вы его так просто отпустили?
– Я хотел было его задержать, но тут он сказал, что забыл еще что-то в машине, и, пообещав вернуться, поспешно вышел. Я, конечно, удивился, кинулся за ним и успел только увидеть машину, быстро удалявшуюся с потушенными фарами. Уже совсем стемнело, и номера я не различил.
Я закуриваю сигарету. Участкового вроде не за что упрекать, на первый взгляд он сделал как будто бы все, что мог в данных обстоятельствах, но, естественно, я был недоволен, что странный посетитель исчез бесследно.
– А что вы можете сказать о машине?
– Легковая машина, черная или, во всяком случае, мне так показалось, с закрытым кузовом, низкой посадки, по звуку – двухтактный мотор.
Может, та «аэро», которую мы разыскиваем? Я спрашиваю:
– А на вашем пятьдесят восьмом участке был еще кто-нибудь, когда к вам явился этот человек?
– Нет, я был один.
– Незнакомец не сказал, от кого письмо?
– Вел он себя так, словно сам это письмо написал, но точно сказать не могу.
– Вам известно, что в этом письме?
– Нет.
– И он не сообщил вам, о чем это письмо?
– Он вообще больше ничего мне не сказал.
Вероятно, участкового не информировали о нашей операции и он, со своей точки зрения, поступил вполне разумно, не преследуя машину. Да и практически ему трудно было это сделать.
– Впрочем, я ведь не видел, как он садился в машину, – добавляет участковый, – может, это он так мне сказал, а машина просто случайно шла мимо. А сам он просто перешел на другую сторону и успел завернуть за угол.
Вряд ли. Наверняка это был Г. Ф. со своим черным лимузином.
Я говорю Лоубалу:
– Объявите по всей республике розыск всех машин с маркой «аэро-30» и проверку документов у водителей. В Большой Праге привести в действие все резервные части. Водителей машин с инициалами Г. Ф. задерживать. Действуйте!
Лоубал поспешно вышел из кабинета. Я снова обращаюсь к участковому:
– Надеюсь, вы можете описать этого человека?
– Разумеется, – отвечает участковый. – Он стоял напротив, и свет прямо падал на него.
– Продиктуйте описание всех примет писарю. Возможно, уже этой ночью мы сможем их сравнить.
– Я сразу его узнаю, товарищ капитан.
– Прекрасно. А пока побудьте здесь.
На руке участкового обручальное кольцо. Значит, он женат: в таком возрасте, а ему лет сорок пять, человек обычно имеет семью.
– Если хотите, я попрошу кого-нибудь предупредить вашу жену. Не исключено, что вам придется задержаться на всю ночь.
– Не беспокойтесь, товарищ капитан. Моя жена знает, что такое наша служба.
Входит Трешгаский и еще с порога говорит:
– Пришлось доставить сюда Винерта. Он не хотел отдавать сберегательные книжки и оказал сопротивление, ранил одного из наших сотрудников кухонным ножом.
При упоминании имени Винерта я взрываюсь.
– Оставьте его в изоляторе, у нас пока нет времени с ним возиться, – решаю я. – Что еще обнаружила группа? Доложите подробно.
Я возвращаюсь в кабинет, закрываю за собой двери, чтобы меня не беспокоили. Участковый начинает диктовать. Стучит пишущая машинка. Трепинский отдает приказания, трещат телефоны, приходят связные.
Я вновь берусь за письмо.
«Характер, уважаемый капитан, – это прежде всего синтез личных склонностей, внешних влияний и известной порции идиотизма, который в той или иной мере свойствен любому индивидууму.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31