Летят искры. Слева и справа дорогу обрамляют деревья. Паровозные огни бросают теплый свет на зеленую листву. Мы все больше удаляемся от главной магистрали. Город еще не зачадил эту местность. Но она уже не пустынна. То тут, то там виднеется домик или какое-нибудь строение. В одном месте мы даже проехали мимо гостиницы. Людей попадается по дороге мало. Их на миг вырывают из плотной тьмы фары нашего автомобиля.
– Сейчас будем на месте! – обещает таксист.
Теперь уже по-настоящему темно и безлюдно. Мы приближаемся к тому месту, где дорога пересекает широкую поляну. Дальше она снова суживается, переходя в густую липовую аллею, но таксист просит остановиться именно здесь.
Мы выходим. Насколько можно судить при ярком свете фар и наших фонариков, мы в чудесном уголке, наверняка неизвестном многим пражанам. Налево купа высоких ветвистых деревьев. Густым пышным ковром легла трава до самой березовой рощицы. В центре – площадка, покрытая, словно в саду, красновато-желтым песком. Образующие арку кроны лип наполняют воздух пряным ароматом.
– Точно, здесь, – говорит таксист. – Но тогда мы проехали еще немного вправо. Идемте. В темноте вряд ли тут проедешь на машине. Ага! Смотрите!
Лучи наших ручных фонариков падают на заросшую дорогу. Она ведет к низким воротам с каменной оградой. Вернее, к дыре с жалкими остатками ворот. Когда-то они были решетчатыми. Над воротами до сих пор висит проволочная сетка с дугообразной надписью: «Э. А. Рат».
– Вот здесь я и высадил все общество, – показывает таксист.
Я отсылаю его обратно к машине вместе с Трепинским. Карличек вооружается фонариком Трепинского.
Мы проходим через дыру в ограде. И попадаем в просторный двор, грубо замощенный булыжником и проросший густой травой. Без фонариков тут ничего не увидишь, сплошная тьма. А наша машина с зажженными фарами стоит на дороге. Слева, недалеко от ворот, виднеется какое-то узкое двухэтажное строение с наполовину облупившейся розоватой штукатуркой и кое-где выпавшими кирпичами. К двери ведут восемь ступенек, обрамленных каменными перилами. Стиль пятидесятилетней давности. Узкие окна почти все без стекол.
Вероятно, это и есть вилла Э. А. Рата. Двор неровный. В самом его конце тянется нечто вроде проволочного забора, местами поврежденного. За забором – сплошная тьма, свет наших фонариков туда не проникает, кажется, там ничего нет, кроме нескольких кривых деревец.
Правее, чуть ниже розового дома, чернеет еще одно двухэтажное, довольное большое строение, сложенное из камня. Черепичная крыша, широкий фундамент, и стоит этот дом какой-то раскорякой. На фасаде пять решетчатых тюремных окошек, два внизу, три наверху, и большие деревянные двери. Дом напоминает неприветливого черного бульдога и совсем не подходит для фабрички. О ней говорит лишь надпись на воротах. Кажется, все вокруг давно покинуто людьми. Странно, почему именно сюда привез Галик два старых витринных манекена.
Наши фонарики своими конусовидными лучами облизывают все уголки. Сбоку у дверей каменного дома стоит что-то вроде железной палки. Мы подходим по ухабистому булыжнику ближе. Это железный засов, которым обычно закладывают двери, чтобы их не открыла незваная рука. Засов накидывают на железную скобу, вделанную в каменную кладку. Сейчас на скобе висит замок.
Я пробую вставить в замок ключ Галика. Подходит. При ярком свете фонарика я осматриваю засов. Без сомнения, открывая дверь, его обычно просто откидывали вбок и он падал, ударяясь о камень. Вот и сейчас на нем известковый след. Белый след, совсем свежий, легко стирается пальцем. На дверях крепятся две железные скобы, открываются двери только наружу.
Я достаю второй ключ, он наверняка откроет замок, висящий на железной скобе правой створки дверей, но Карличек останавливает меня.
– Вход свободный, – говорит он тихо и тянет дверь. Она послушно поддается.
Я все же пробую восьмисантиметровый ключ. Он свободно поворачивается в замке.
– Возвращайтесь к машине, Карличек, – говорю я. – Пусть Трепинский спустится чуть ниже и развернет машину так, чтобы свет фар осветил двор.
Карличек молча удаляется, перед ним пляшет кружочек света. Я стою один в немой тишине, ничем не выдавая своего присутствия: а вдруг откроется эта бульдожья конура? И в то же время внимательно слежу за двором – он простирается передо мной подобно черной театральной сцене под звездным небом – и наблюдаю за розовой виллой, силуэт которой чем-то напоминает костел. Фонарик не включаю и продолжаю прислушиваться. А что, собственно, я могу услышать? То, что двери оказались незаперты, ровно ничего не означает – если, правда, не предположить, что после смерти Галика сюда заглядывал кто-то другой.
Слышится шум машины. Во дворе легким туманом повисает слабый свет фар, потом пробивается конус яркого света. В воротах вспыхивают два слепящих солнца. Моя тень четко обозначается на бульдогообразном доме, от него на землю ложится тень, из мрака выступает повалившееся проволочное ограждение и кустарник за ним. А дальше – туманная тьма. Там, наверное, глубокий овраг. Розовый дом с необычной своей окраской теперь резко выделяется в ночи. По-прежнему все тихо и безмолвно, все напоминает пустую театральную сцену с декорациями из черного бархата.
Я толкаю правую створку двери. Ее немного заело, но через миг она поддается. Открываю ее, стараясь не прикасаться к стене. Свет от машинных фар слабо проникает в дом. Большая часть погружена в темноту, которую я пытаюсь разогнать лучом фонарика. Рядом появляется второй фонарик – Карличека. Мы стоим на разбитой, покрытой трещинами бетонной дорожке. Внутреннее помещение не разделено на комнаты, оно напоминает большой подвал. Прикидываю на глаз: в длину метров тридцать, в ширину не меньше сорока. Низкий потолок подпирают могучие столбы.
От того, что я увидел, мне становится не по себе. Налево у стены на куче промасленных тряпок лежит мужская фигура, без сомнения, тот манекен, о котором говорил Троужил. Он в клетчатом пиджаке, застегнутом на все пуговицы, шея повязана довольно грязным белым шарфом. Из-под пиджака торчат ноги из папье-маше, потрескавшиеся и ободранные. На ногах нарисованы черные ботинки. Краски на лице манекена до сих пор еще хорошо сохранились, но у него нет носа, и он по-прежнему улыбается своей застывшей омерзительной улыбкой, показывая искусственные зубы. Зрелище не из приятных.
Другой манекен, женский, на вид столь же малопривлекательный, сидит посреди этого огромного, похожего на тюрьму подвала на старом ящике. Он по горло укутан какой-то дерюгой и сзади подперт палкой. Над ним, на высоте примерно восьмидесяти сантиметров, укреплен довольно толстый сверкающий металлический обруч диаметром метра три. Обруч держится на четырех металлических креплениях с колесиками и может двигаться по двум небольшим рельсам. Все сооружение напоминает большую клетку. И в этой клетке гордо восседает женский манекен с исцарапанной и потрескавшейся головой.
Что это здесь напридумывал Роман Галик?
К прутьям клетки прикреплены какие-то ящички. В шести из них помещены небольшие кинокамеры. Два ящичка, побольше других, расположенные друг против друга, плотно закрыты, оставлена лишь узкая щель, через которую проникает свет. Все это устройство грозно направлено на неподвижную голову женского манекена.
Переплетение проводов явно ведет к самодельному пульту управления. Толстый кабель присоединяет все это сооружение к стоящему на полу динамо с бензиновым моторчиком – нечто вроде небольшой электростанции. Насколько я понимаю, ее хватило бы на освещение маленького цирка. Рядом – керосиновая лампа. Но у меня нет времени разбираться в смысле этого приспособления.
В глубине, в левом углу, вверх идут каменные ступеньки с разрушенными перилами. Свет фонарика, направленный туда вверх, в темноту, освещает невысокую кровлю. В правом углу подвала – огромный, наполовину развалившийся кирпичный камин. Между лестницей и камином, прямо напротив входной двери, – небольшая железная дверца. Засов, которым она запирается изнутри, отодвинут.
Карличек направляет луч фонаря прямо на эту дверцу. Странное приспособление его не удивляет, и он рвется дальше. Я делаю ему знак остаться на месте. Сначала осмотрю все сам.
Свет автомобильных фар, проникая через открытые двери дома и небольшие зарешеченные окна, ударяет в левую стену. Задняя стена остается в темноте.
Железная дверца, разумеется, открывается внутрь, иначе засов не имел бы смысла. Ручка ее поворачивается с трудом. Я изо всех сил нажимаю на нее, пытаясь открыть. Низ двери скрежещет по бетону. И наконец я выхожу из дома, держа фонарик в руке. Оглядываюсь. Передо мной лужайка со скудной растительностью. Что там дальше, не видно, вероятно, даже днем из-за небольшой рощицы, дугой окаймляющей лужайку. За деревьями рощицы дорога, вероятно, та, по которой мы приехали.
С правой стороны тянется стена ограды, подходя вплотную к похожему на бульдога дому. Потом она поворачивает направо и идет к воротам. С другой стороны от стены уцелело лишь несколько метров, дальше она разрушена. Судя по всему, земля здесь сползла в овраг, прихватив с собой часть стены.
Наискосок от железной дверцы, метрах в восьми-десяти, валяются две большие ржавые коробки. Они лежат там наверняка давно. Около них куча мусора – свежие светлые щепки и несколько колб от каких-то химикалий. Я приближаюсь и наконец замечаю какой-то предмет, который вначале меня не удивляет, – третий манекен. Он лежит навзничь в выгоревшей траве, хорошо одетый, с искусно раскрашенным лицом и красиво уложенными волосами. Только глаза закрыты, и лицо как застывшая маска. Это не манекен. Передо мной труп молодой женщины лет двадцати пяти.
7
Карличек светит мертвой женщине прямо в лицо, словно стараясь что-то прочесть на нем. Я осматриваюсь. Сейчас нельзя поддаваться эмоциям, надо действовать трезво и разумно.
На краю мусорной свалки валяется небольшой кусок плотного картона необычной формы. Вырезанный человеческий профиль, вдвое больше нормальных размеров. Я не поднимаю его, а только наклоняюсь, чтобы получше рассмотреть. Странное дело – это профиль мастера Яна Гуса, каким его изображали некогда на монетах. Взгляд, устремленный вверх, острый подбородок, и на голове позорный колпак. Вернее, часть колпака, потому что кусок картона оторван. Картон лежит, видимо, давно, он отсырел и покоробился. На сероватой поверхности отчетливо виднеется след широкого каблука. Я готов поклясться, что это тот самый каблук, след от которого остался у мусорных ящиков во дворе дома Романа Галика. Свет батарейки позволяет различить две небольшие полоски примятой травы, идущие вдоль дома к оврагу. Кто-то здесь недавно побывал.
Я возвращаюсь к Карличеку. За мусорной свалкой трава высокая и густая. Может, это мы с Карличеком примяли ее? А труп кто-то просто перебросил через ограду. Карличек все еще освещает фонариком мертвую женщину. В окружающей тьме ее лицо кажется светящимся медальоном.
– Что вы обнаружили? – спрашиваю я Карличека.
Он выходит из своей задумчивости. Отводит фонарик. Лицо мертвой женщины исчезает в плотной тьме. Карличек разрезает лучом света завесу мрака позади нас. Странно, каким безмолвным и пугающим кажется все, что выхватывает свет из тьмы. Но вот фонарик гаснет, и снова все тонет в таинственной темноте.
– Я знаю покойницу, – наконец говорит Карличек.
– Откуда?
– Это одна из тех хохотушек продавщиц в ювелирном магазине.
– А вы не ошибаетесь?
– Нет.
– Так это Итка, о которой не очень-то лестно отзывалась заведующая ювелирного магазина?
– Пойдемте в дом, – говорит Карличек.
Ему здесь явно не по себе. Но и внутри бульдогообразного дома не слишком уютно. Игра света и тени, созданная автомобильными фарами, кажется материализовавшейся архитектурой. Карличек разбивает ее светом фонарика. Он недоверчиво освещает женский манекен, сидящий под кругом, и мужской манекен без носа, с отвратительной улыбкой, с ногами из папье-маше, который кажется чуть ли не привидением. Наконец Карличек направляет луч на отверстие в потолке.
– Итка умерла не здесь, – говорит он тихо. – Кто-то привез ее сюда уже мертвой.
Я молча киваю.
– У нее нет сумки, – замечает Карличек. – А где вы видели, чтобы хорошо одетая женщина вышла без сумочки?
Трепинский еще не знает о нашей находке.
– Может, кто-то скрывается в овраге? – спрашивает Карличек.
– Не исключено.
– Никаких признаков насилия или ранения. Скорее всего, ее отравили ядом. Наверное, она съела шоколад.
Я предоставляю ему возможность строить гипотезы. Итка Шеракова ушла из ювелирного магазина, заведя знакомство с кем-то, у кого хватало денег создать ей «сладкую жизнь».
– Ведь как раз в этом ювелирном магазине появилась одна из тех тысяч, – продолжает Карличек с тихим упрямством, – которые привели нас сюда. Явная связь налицо. Помните, вы сказали, что, возможно, заведующая сама подсунула эту тысячу. Ручаюсь, для этого она слишком глупа. Скорее уж, покойница могла подсунуть тысячу, а не другая продавщица, добродушная блондинка. Да, наверняка это так! Но видно, она знала слишком много и по какой-то причине стала опасна. Словом, убитая продавщица из ювелирного здорово помогла владельцу той тысячи. И, поймав убийцу, мы заполучим и черного туриста.
Все это Карличек лихорадочно шептал мне в ухо.
– Он хотел зарыть ее здесь, но мы его вспугнули. Притащить ее сюда на плечах он не мог. Остается одна возможность – автомобиль.
Да, Аленка однажды уже видела ее в автомобиле. Но Карличек быстро пришел к этой мысли и сам.
– Перед воротами он не остановился, – продолжает Карличек развивать свою версию, – у автомобиля есть номер, и его легко заметить. Вдруг кто-то случайно окажется поблизости! Предусмотрительность себя оправдала, потому что явились мы. Он свернул в липовую аллею и заехал как можно дальше, чтобы не было видно машины. И уже оттуда притащил ее. Под липами идет тропка.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31