https://wodolei.ru/catalog/chugunnye_vanny/
Исполнится вековая мечта народа о натуральном обмене.
А пока мы идем с дочерью по улицам, площадям, скверам и буквально сорим этими отживающими свое казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто букварей, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк, сто рублей мелочью в банки, шапки, руки сирых, нищих и убогих. Да здравствует камышовый хлеб для них же!.. Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь от чужой многоклеточной жизни, но не вижу другого выхода. Слишком трудно сострадать всему сирому миру. Пусть он меня простит и поймет: «Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух».
По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.
В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.
В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.
А во дворике за столом восседали героями четыре старика и молодой Василий. Старушки потчевали дорогих гостей сельской пищей и парным молоком.
— Как в раю, бабоньки-девоньки! — восхищался Беляев. — Ох, остануся я тута навеки.
— Так чего ж? — отвечали старушки. — Нам мужицкая сила очень нужная.
— Вот, Василий. Ты как, Василий?
— Не, — отвечал молодой человек с набитым ртом. — Лучше сразу стреляйте из танка.
— А что молодые? — говорили старушки. — Те до хорошей жизни подаются. А где та доля-неволя?
— А мужик, значит, весь вышел? — спросил Минин.
— Да уж… Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как… Да и мы скоро упокоимся.
— Не. Вы еще, бабоньки, бойцы! — смеялись старики. — Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!
— Ох, Москва! — затревожились старухи. — Ох, супостаты там нечеловеческие… Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.
— Задами думают! — хохотнул Василий. — Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.
— Надо им Куликово поле… во всей красе, — грозился Беляев. — А чего?
— Ежели докатим… до поля, — вздыхал Ухов. — Чегось мой мотор…
— Выдюжим, Леха! — горячился Беляев. — Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские… По сусалам ка-а-ак!..
— Не балабонь, Шура, — сдерживал боевого друга Дымкин.
— А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, — сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?
— Помню, — сказал Беляев.
— Помню, — сказал Дымкин.
— Помню, — сказал Ухов.
И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.
— И я буду счастлив, — ответил я, — если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.
— Ты идиот. И ты портишь ребенка!..
Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.
И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!
Кстати, однажды моя дочь поинтересовалась: папа, а есть у тебя костюм? Какой костюм? Ну, такой, как у всех. Нет, ответил я, как у всех нет. А почему? Потому что я не такой, как все. Ур-р-ра, закричала дочь. А в чем дело? Папа, ты никогда не умрешь! Как это? Мама говорила, что людей хоронят только в костюмах, у тебя его нет, значит, ты не умрешь. А-а-а, сказал я, сраженный столь убедительной логикой. Действительно ведь: костюм, как у всех, отсутствует в моем более чем скромном гардеробе. Джинсы, свитера да фрак напрокат. Так что извините, господа, похороны, боюсь, на ближайшее время отменяются.
Что делать? Включаю телевизор, последнюю отдушину. И что странно: по всем программам показывают классический балет «Лебединое озеро». Это меня не насторожило, слишком я человек, увлеченный собственными вариациями на тему озер, рек, болот, морей и океанов. Потом раздался телефонный звонок дзинь-дзинь-дзинь. Звонила, к моему удивлению, героиня экранного полотна и монтажного стола Бабо. В чем дело? Оказывается, как она узнала, меня собираются бить. Хуком слева или справа. А может быть, бутылкой по голове. Так сказать, матч-реванш.
— Ну и что? — спросил я. — Зачем ты мне эту страсть сообщаешь?
— Хочу спасти твою голову. Таких, как она, мало.
Я прервал театрализованное представление:
— Во-первых, голова у меня крепка, как броня. Во-вторых, у меня есть каска и даже бронежилет. А в-третьих, ты талантлива в постели, но бездарна перед камерой, Бабо. Так что ты себя исчерпала как жанр. — И бросил трубку.
О чем говорить? Но снова — требовательный звук телефона. Я цапнул трубку и заорал:
— Слушай, ты, мобилизованная звезда! Ты обрела достойную профессию, но можешь ее потерять! Хотя иметь сахарные губки — это еще не профессия! Ясно выражаю свою мысль?
— Извините, — сказал сдержанный мужской голос. — С вами сейчас будут говорить.
— Чего? — оторопел я.
После паузы послышались странные хлюпающие звуки, словно в болоте полоскали белье; затем раздался характерный, хорошо мне знакомый чмокающий голос. Конечно, я сразу узнал того, кто звонил. Да, это был он, бывший мой школьный приятель, которого я любил и, помнится, защищал. Да, это был он, волей судеб карабкающийся по крутым горкам скользкой власти.
— Что случилось, Ромик? Ты плачешь, Небритая рожа? Или смеешься, Плохиш? Тебя кто-то обидел, Кассир? И почему мне звонишь, враг сирых и убогих? — задавал я бесконечные вопросы.
Наконец сквозь слезы-сопли-чмоки я узнал такое, что понял: если я сию минуту галопом не помчусь к ближайшему аэродрому…
Над Н-ским военным аэродромом пылал кумачовый закат. Транспортный самолет АН-72 готовился к взлету. Генерал Мрачев, сидя у иллюминатора, смотрел на небесные всполохи. Адъютант что-то торопливо писал, разложив бумаги на «дипломате». По проходу шел бортмеханик. Генерал его спросил:
— Почему не взлетаем?
— Костомарова ждем, — ответил авиатор. — Тоже в столицу надумал. — И, пригнувшись к иллюминатору, заметил: — Вон, легок на помине.
Со световыми сигналами на бетон аэродрома выкатила автомобильная кавалькада с серебристым «мерседесом» впереди.
— Тьфу, черт бы их побрал! — в сердцах проговорил генерал Мрачев, наблюдая, как из лимузина выбираются Натовец и Рыжий. — На одном поле бы не сел, — поднимался с кресла.
— Что? — не понял адъютант.
— Пошли отсюда, Слава, — проговорил Генерал.
— Куда?
— Куда-куда! В жопу демократии! — И, грузный, с опущенными плечами побежденного, побрел в хвост самолета.
Под звездным небом гуляло крестьянское сообщество — играла гармонь, откуда-то появились молодухи-доярки, и Василий ходил между ними, как кочет в курином гареме. Дымкин и Беляев продолжали сидеть за столом. Одна из старушек стукнула кулачком по столу и заявила:
— А я тож с вами у поход на лихоимцев!..
— Местов нетуть, бабка! — захихикал Беляев.
— А на броне! — подзадорил Дымкин. — Пехотой.
— Да хучь чертом в ступе! — горячилась старушка.
— Матрена, а ты своего мерина упряжи!.. — смеялись ее подружки. Токо не спутай перёд с задом… Ох, Матрена у нас боевая, вроде как Буденный… Токо без усов… И галифе…
В калитку вошли Минин и старичок в кожушке, похожий на ночного сторожа. К ним подбежали Санька и Ванька. Дед поймал русую голову внука:
— Дозвонился до матери, завтра будет к обеду.
— Ну, дед! — заныл Санька. — Я с вами хочу. И Ванька тоже…
— Э-э-э, герои, малость вытянитесь.
— Ну, деда…
— Не ныть, солдаты! — И обратил внимание на отсутствие боевого товарища за столом. — А деда Леха отдыхает?..
— А дед Лешка чего-то там лег, — сказал Санька.
— Где там?
— Да на завалинке, — махнул рукой в ночь Ванька. — Вроде спит, только глаза открытые.
Пылали всполохи рекламно-арбатских огней. По вечернему широкому проспекту шумно текла механизированная река. Гуляющий люд на тротуарных берегах был молод, беспечен и хмелен от праздника жизни.
Мощное гранитное здание министерства Обороны со множеством оконных бойниц казалось неприступной крепостью. В некоторых окнах, как сигналы бедствия, светились блеклые лампы.
…В огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом работал военачальник. Был моложав, с крепким, но глуповатым лицом. Слабый свет абажура пятном лежал на листе бумаги. Военный начальник внимательно изучал документ, морщил лоб от умственных усилий и был похож на птицу из отряда грачевых. За его спиной в сумерках плыл силуэт президента. Картина от неверного освещения казалась портретом самодурки-помещицы середины 30-40-х годов XIX века.
Военачальник утопил кнопку селектора и заорал точно на плацу:
— Мрачева ко мне; живо, я сказал!
В горнице на высокой койке лежал старик с восковым лицом. Это был Алексей Николаевич Ухов. За столом сидел молоденький сельский фельдшер с бородкой разночинца и старательно писал заключение. Три боевых товарища маялись у порога.
— Что у него, доктор? — спросил Беляев.
— Какая разница? — отмахнулся Дымкин.
— Видно, острая сердечная недостаточность, — с солидностью отвечал фельдшер. — Возраст, стрессы, экология… Вскрытие покажет.
— Экология, — повторил Минин с ненавистью. — Какая там к черту экология!
— А чего вскрывать? — спросил Беляев. — Он не консерва.
— Как зачем? — удивился фельдшер. — Положено.
— Вы свободны, молодой человек, — решительно проговорил Минин. — Мы тут уж сами.
— Как сами? Милицию еще надо вызвать! — возмутился фельдшер. — Вам это что, игрушки?..
— Нет, далеко не игрушки, — сказал Минин, темнея лицом.
В сумрачном огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом сидели два генерала. Слабый свет абажура искажал их лица. Хозяин кабинета с брезгливостью рвал лист бумаги:
— Вот таким вот образом, Мрачев. Ваша докладная о ЧП — это вопль бляди на Тверской. Их давить надо, как врагов народа…
— Кого? Блядей на Тверской?
— Молчать! — ударил кулаком по столу. — Приказы не выполнять?! Умолотить «Градом», «Смерчем» эту бронированную банку что, нельзя?
— Нельзя, — сдержанно заметил Генерал. — Специалисты утверждают, что электромагнитная защита…
— Хватит! — хищно оскалился военный начальник. — У нас на их защиту… На каждую е'гайку — свой е'болт, я сказал!
Генерал Мрачев поднялся, поправил китель:
— Разрешите идти?
— Баба! — рявкнул хозяин кабинета. — Чтобы духу не было в моей армии.
— В какой армии?
— В моей, я сказал!
Генерал передернул плечом, развернулся и твердым шагом пошел прочь под осуждающим взглядом бабьеобразного сановника на портрете.
Надрывно голосили деревенские старушки-плакальщицы. Кто-то из молодух заметил:
— Вот так у нас, бабоньки, завсегда: праздники в похороны, поминки в праздники…
Прожектор Т-34 бил в бесконечное пространство планеты, и ночь казалась еще темнее. И звезды были ярче. А в плотном кругу света покоился холм свежей земли. Самодельный деревянный крест будто сиял в свете прожектора. Было красиво и торжественно на скромном маленьком деревенском кладбище.
Трое прощались со своим другом и товарищем; четвертый, сидя на корточках и поправляя могильный холм, говорил:
— Ничего, дед Леха, дойдем, доползем, догрызем…
— Все, Алексей, достали стервецы до самого до сердца, — проговорил Минин.
— Идем, Алеша, ты нас жди, — сказал Дымкин.
— До встречи, Леша, — сказал Беляев.
«Поживите еще, братцы, — сказал им Ухов, — и за меня тоже. И чтобы до победного…»
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило, и закрапал дождь. Убежать бы в теплые края. Да от себя не убежишь. И от своей родины, если говорить красиво и патриотично. Жаль, что у меня не работает телевизор, последняя отдушина печальной, с трудом регенерируемой души. Хотя что-то случилось! Коль звонит по телефону бывший школьный приятель, нынешний небожитель, с которым давным-давно пути-дороги разошлись, и плача сообщает, что нуждается в помощи, то это значит…
— Что это все значит? — спрашивал я его, неудачника.
— Меня предали, от меня все отвернулись, — плакал он. — Меня обвинили в экономическом терроризме против собственного народа. А я люблю народ. Я только выполнял приказы. За это отправляют в ссылку, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
А пока мы идем с дочерью по улицам, площадям, скверам и буквально сорим этими отживающими свое казначейскими билетами. Сто жвачек, сто порций мороженого, сто букварей, сто разноцветных шариков, сто билетов в зоопарк, сто рублей мелочью в банки, шапки, руки сирых, нищих и убогих. Да здравствует камышовый хлеб для них же!.. Да, поступаю некрасиво, да, откупаюсь от чужой многоклеточной жизни, но не вижу другого выхода. Слишком трудно сострадать всему сирому миру. Пусть он меня простит и поймет: «Отвергните от себя все грехи ваши, которыми согрешали вы, и сотворите себе новое сердце и новый дух».
По вечерней трассе двигалась колонна военных грузовиков, накрытых брезентом. Характерный горбатый вид машин доказывал, что они принадлежат к доблестным ракетным частям РА.
В сиреневых сумерках брехали деревенские собаки. В окнах блекли лампочки. Звенела мошкара и комары. У одного из стареньких, покосившихся домов наблюдалось странное волнение для покойной, забытой местности.
В одном из дворов мглисто-скалистой глыбой стоял Т-34. В его боевой рубке сидели два мальчишки: Санька и Ванька играли в войну. Голова сельского ковбоя утопала в чужеземном кепи.
А во дворике за столом восседали героями четыре старика и молодой Василий. Старушки потчевали дорогих гостей сельской пищей и парным молоком.
— Как в раю, бабоньки-девоньки! — восхищался Беляев. — Ох, остануся я тута навеки.
— Так чего ж? — отвечали старушки. — Нам мужицкая сила очень нужная.
— Вот, Василий. Ты как, Василий?
— Не, — отвечал молодой человек с набитым ртом. — Лучше сразу стреляйте из танка.
— А что молодые? — говорили старушки. — Те до хорошей жизни подаются. А где та доля-неволя?
— А мужик, значит, весь вышел? — спросил Минин.
— Да уж… Кто еще с войны, кто от водки, клятвущей, кто как… Да и мы скоро упокоимся.
— Не. Вы еще, бабоньки, бойцы! — смеялись старики. — Вот десантируем на танк и в Москву-столицу!
— Ох, Москва! — затревожились старухи. — Ох, супостаты там нечеловеческие… Ох, бирюки зажратые, морды во, лосневые! Вовсе о народе не думают думку. Не закройщики они, а кузнецы лошадевые.
— Задами думают! — хохотнул Василий. — Им не людям помогать, а свиньям щетину брить на копытах.
— Надо им Куликово поле… во всей красе, — грозился Беляев. — А чего?
— Ежели докатим… до поля, — вздыхал Ухов. — Чегось мой мотор…
— Выдюжим, Леха! — горячился Беляев. — Вот это Минин, а мы все, выходит, Пожарские… По сусалам ка-а-ак!..
— Не балабонь, Шура, — сдерживал боевого друга Дымкин.
— А чего? Пройдем нашим парадом, как в сорок пятом, — сказал Минин. Помнишь, Саня? Дымыч? Алеша?
— Помню, — сказал Беляев.
— Помню, — сказал Дымкин.
— Помню, — сказал Ухов.
И замолчали, вспоминая себя молодыми. Сгущающиеся сиреневые сумерки скрадывали их лица, глаза, души, и казалось, что над тихой родной землей плывут тени давно ушедших в бой и не вернувшихся из него солдат.
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило облаками, и закрапал дождь. Хорошо, что мы успели с дочерью совершить вполне удачную вылазку под чистым небом в мир зверей, мурашек, деревьев и людей. Я вернул после дочь маме. Та тотчас же устроила мне военный парад своих чувств по поводу, как она выразилась, откупа на счастливое детство ребенка.
— И я буду счастлив, — ответил я, — если ты, родная, не будешь болтать с подружками по телефону. Думай, что им говоришь. Моей дочери не обязательно знать твое субъективное мнение относительно моей легкоранимой души.
— Ты идиот. И ты портишь ребенка!..
Тьфу, промолчал я и удалился, неопределенный. Когда у женщины нет каждодневной случки, в процессе которой она разряжается, как трансформаторная будка, говорить бесполезно.
И поэтому на душе у меня дождливая погода, впрочем, как и на улице. Скучно, грустно, и некому дать сто долларов в зубы. Сколько нынче стоит у нас любовь? Вернее, иллюзия любви? Подворотной любви не хочется. Хочется вечной. Увы, вечная посещает только межнациональных героев, и то действующих на киноэкране. Остается лишь напиться, потом еще напиться, потом, напившись, удавиться или утонуть в унитазе. Прекрасные будут похороны, господа, клозетного утопленника!
Кстати, однажды моя дочь поинтересовалась: папа, а есть у тебя костюм? Какой костюм? Ну, такой, как у всех. Нет, ответил я, как у всех нет. А почему? Потому что я не такой, как все. Ур-р-ра, закричала дочь. А в чем дело? Папа, ты никогда не умрешь! Как это? Мама говорила, что людей хоронят только в костюмах, у тебя его нет, значит, ты не умрешь. А-а-а, сказал я, сраженный столь убедительной логикой. Действительно ведь: костюм, как у всех, отсутствует в моем более чем скромном гардеробе. Джинсы, свитера да фрак напрокат. Так что извините, господа, похороны, боюсь, на ближайшее время отменяются.
Что делать? Включаю телевизор, последнюю отдушину. И что странно: по всем программам показывают классический балет «Лебединое озеро». Это меня не насторожило, слишком я человек, увлеченный собственными вариациями на тему озер, рек, болот, морей и океанов. Потом раздался телефонный звонок дзинь-дзинь-дзинь. Звонила, к моему удивлению, героиня экранного полотна и монтажного стола Бабо. В чем дело? Оказывается, как она узнала, меня собираются бить. Хуком слева или справа. А может быть, бутылкой по голове. Так сказать, матч-реванш.
— Ну и что? — спросил я. — Зачем ты мне эту страсть сообщаешь?
— Хочу спасти твою голову. Таких, как она, мало.
Я прервал театрализованное представление:
— Во-первых, голова у меня крепка, как броня. Во-вторых, у меня есть каска и даже бронежилет. А в-третьих, ты талантлива в постели, но бездарна перед камерой, Бабо. Так что ты себя исчерпала как жанр. — И бросил трубку.
О чем говорить? Но снова — требовательный звук телефона. Я цапнул трубку и заорал:
— Слушай, ты, мобилизованная звезда! Ты обрела достойную профессию, но можешь ее потерять! Хотя иметь сахарные губки — это еще не профессия! Ясно выражаю свою мысль?
— Извините, — сказал сдержанный мужской голос. — С вами сейчас будут говорить.
— Чего? — оторопел я.
После паузы послышались странные хлюпающие звуки, словно в болоте полоскали белье; затем раздался характерный, хорошо мне знакомый чмокающий голос. Конечно, я сразу узнал того, кто звонил. Да, это был он, бывший мой школьный приятель, которого я любил и, помнится, защищал. Да, это был он, волей судеб карабкающийся по крутым горкам скользкой власти.
— Что случилось, Ромик? Ты плачешь, Небритая рожа? Или смеешься, Плохиш? Тебя кто-то обидел, Кассир? И почему мне звонишь, враг сирых и убогих? — задавал я бесконечные вопросы.
Наконец сквозь слезы-сопли-чмоки я узнал такое, что понял: если я сию минуту галопом не помчусь к ближайшему аэродрому…
Над Н-ским военным аэродромом пылал кумачовый закат. Транспортный самолет АН-72 готовился к взлету. Генерал Мрачев, сидя у иллюминатора, смотрел на небесные всполохи. Адъютант что-то торопливо писал, разложив бумаги на «дипломате». По проходу шел бортмеханик. Генерал его спросил:
— Почему не взлетаем?
— Костомарова ждем, — ответил авиатор. — Тоже в столицу надумал. — И, пригнувшись к иллюминатору, заметил: — Вон, легок на помине.
Со световыми сигналами на бетон аэродрома выкатила автомобильная кавалькада с серебристым «мерседесом» впереди.
— Тьфу, черт бы их побрал! — в сердцах проговорил генерал Мрачев, наблюдая, как из лимузина выбираются Натовец и Рыжий. — На одном поле бы не сел, — поднимался с кресла.
— Что? — не понял адъютант.
— Пошли отсюда, Слава, — проговорил Генерал.
— Куда?
— Куда-куда! В жопу демократии! — И, грузный, с опущенными плечами побежденного, побрел в хвост самолета.
Под звездным небом гуляло крестьянское сообщество — играла гармонь, откуда-то появились молодухи-доярки, и Василий ходил между ними, как кочет в курином гареме. Дымкин и Беляев продолжали сидеть за столом. Одна из старушек стукнула кулачком по столу и заявила:
— А я тож с вами у поход на лихоимцев!..
— Местов нетуть, бабка! — захихикал Беляев.
— А на броне! — подзадорил Дымкин. — Пехотой.
— Да хучь чертом в ступе! — горячилась старушка.
— Матрена, а ты своего мерина упряжи!.. — смеялись ее подружки. Токо не спутай перёд с задом… Ох, Матрена у нас боевая, вроде как Буденный… Токо без усов… И галифе…
В калитку вошли Минин и старичок в кожушке, похожий на ночного сторожа. К ним подбежали Санька и Ванька. Дед поймал русую голову внука:
— Дозвонился до матери, завтра будет к обеду.
— Ну, дед! — заныл Санька. — Я с вами хочу. И Ванька тоже…
— Э-э-э, герои, малость вытянитесь.
— Ну, деда…
— Не ныть, солдаты! — И обратил внимание на отсутствие боевого товарища за столом. — А деда Леха отдыхает?..
— А дед Лешка чего-то там лег, — сказал Санька.
— Где там?
— Да на завалинке, — махнул рукой в ночь Ванька. — Вроде спит, только глаза открытые.
Пылали всполохи рекламно-арбатских огней. По вечернему широкому проспекту шумно текла механизированная река. Гуляющий люд на тротуарных берегах был молод, беспечен и хмелен от праздника жизни.
Мощное гранитное здание министерства Обороны со множеством оконных бойниц казалось неприступной крепостью. В некоторых окнах, как сигналы бедствия, светились блеклые лампы.
…В огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом работал военачальник. Был моложав, с крепким, но глуповатым лицом. Слабый свет абажура пятном лежал на листе бумаги. Военный начальник внимательно изучал документ, морщил лоб от умственных усилий и был похож на птицу из отряда грачевых. За его спиной в сумерках плыл силуэт президента. Картина от неверного освещения казалась портретом самодурки-помещицы середины 30-40-х годов XIX века.
Военачальник утопил кнопку селектора и заорал точно на плацу:
— Мрачева ко мне; живо, я сказал!
В горнице на высокой койке лежал старик с восковым лицом. Это был Алексей Николаевич Ухов. За столом сидел молоденький сельский фельдшер с бородкой разночинца и старательно писал заключение. Три боевых товарища маялись у порога.
— Что у него, доктор? — спросил Беляев.
— Какая разница? — отмахнулся Дымкин.
— Видно, острая сердечная недостаточность, — с солидностью отвечал фельдшер. — Возраст, стрессы, экология… Вскрытие покажет.
— Экология, — повторил Минин с ненавистью. — Какая там к черту экология!
— А чего вскрывать? — спросил Беляев. — Он не консерва.
— Как зачем? — удивился фельдшер. — Положено.
— Вы свободны, молодой человек, — решительно проговорил Минин. — Мы тут уж сами.
— Как сами? Милицию еще надо вызвать! — возмутился фельдшер. — Вам это что, игрушки?..
— Нет, далеко не игрушки, — сказал Минин, темнея лицом.
В сумрачном огромном кабинете, похожем на зал приемов, за дубовым столом сидели два генерала. Слабый свет абажура искажал их лица. Хозяин кабинета с брезгливостью рвал лист бумаги:
— Вот таким вот образом, Мрачев. Ваша докладная о ЧП — это вопль бляди на Тверской. Их давить надо, как врагов народа…
— Кого? Блядей на Тверской?
— Молчать! — ударил кулаком по столу. — Приказы не выполнять?! Умолотить «Градом», «Смерчем» эту бронированную банку что, нельзя?
— Нельзя, — сдержанно заметил Генерал. — Специалисты утверждают, что электромагнитная защита…
— Хватит! — хищно оскалился военный начальник. — У нас на их защиту… На каждую е'гайку — свой е'болт, я сказал!
Генерал Мрачев поднялся, поправил китель:
— Разрешите идти?
— Баба! — рявкнул хозяин кабинета. — Чтобы духу не было в моей армии.
— В какой армии?
— В моей, я сказал!
Генерал передернул плечом, развернулся и твердым шагом пошел прочь под осуждающим взглядом бабьеобразного сановника на портрете.
Надрывно голосили деревенские старушки-плакальщицы. Кто-то из молодух заметил:
— Вот так у нас, бабоньки, завсегда: праздники в похороны, поминки в праздники…
Прожектор Т-34 бил в бесконечное пространство планеты, и ночь казалась еще темнее. И звезды были ярче. А в плотном кругу света покоился холм свежей земли. Самодельный деревянный крест будто сиял в свете прожектора. Было красиво и торжественно на скромном маленьком деревенском кладбище.
Трое прощались со своим другом и товарищем; четвертый, сидя на корточках и поправляя могильный холм, говорил:
— Ничего, дед Леха, дойдем, доползем, догрызем…
— Все, Алексей, достали стервецы до самого до сердца, — проговорил Минин.
— Идем, Алеша, ты нас жди, — сказал Дымкин.
— До встречи, Леша, — сказал Беляев.
«Поживите еще, братцы, — сказал им Ухов, — и за меня тоже. И чтобы до победного…»
На душе было пасмурно, как и за окном. Осень — пора перемен: небо обложило, и закрапал дождь. Убежать бы в теплые края. Да от себя не убежишь. И от своей родины, если говорить красиво и патриотично. Жаль, что у меня не работает телевизор, последняя отдушина печальной, с трудом регенерируемой души. Хотя что-то случилось! Коль звонит по телефону бывший школьный приятель, нынешний небожитель, с которым давным-давно пути-дороги разошлись, и плача сообщает, что нуждается в помощи, то это значит…
— Что это все значит? — спрашивал я его, неудачника.
— Меня предали, от меня все отвернулись, — плакал он. — Меня обвинили в экономическом терроризме против собственного народа. А я люблю народ. Я только выполнял приказы. За это отправляют в ссылку, да?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49