https://wodolei.ru/catalog/accessories/polotencederzhateli/
провокатор из провокаторов, доказывающий, что мы все счастливы. Почему? Потому что живем в первой в мире стране развитого идиотизма. А если мы живем в такой стране, то, следовательно, мы все счастливы — идиоты всегда и однозначно счастливы, то есть, руководствуясь великими, всесокрушающими, бредовыми идеями, мы досрочно достигли того состояния, о котором мечтало все человечество и грезили кремлевские мечтатели.
Только тогда почему постоянно испытываешь желание удавиться? Наверное, когда много-много-много счастья, то рано или поздно наступает перенасыщение этим гниловатым счастьем, как черешней.
Я ел черешню, когда пришел мой приятель. Вид у него был загадочный, на боку тащил спортивную сумку.
— Боря, — испугался я, — ты вынес из Ящика секретную втулку?
— Нэ, — последовал ответ. — Наоборот, несу. — И открыл сумку. Там жался летний надувной матрац.
— ?!
— Очень, говорят, удобно.
— Что? Спирт выносить?
— Я же не пью! — удивился сумасшедший мой друг. — На работе.
— Тогда я ничего, брат, не понимаю.
Бо самодовольно хихикнул, потер куцые свои ручонки и объяснил, в чем дело. Оказывается, на новом месте работы в него влюбилась дочь директора секретного производства по имени Танечка. Втюрилась, как кошка, утверждал новоявленный юрист. Воспылала страстью и…
— А как же Аида? — перебил я.
— Снова беременна, — ответил и продолжил увлекательный рассказ о любви.
Танечка потеряла голову и затащила профкобеля на чердак здания оборонной промышленности, где и произошла производственная случка.
— Очень неудобно, — признался юрисконсультант, — на трубах-то.
— А-а-а, — догадался я. — Матрац, так сказать… Поздравляю, наконец ты начинаешь здраво рассуждать.
Но товарищ мой, стесняясь, отвечал, что идея матраца принадлежит той, которая его полюбила в полевых условиях.
— Главное, чтобы обороноспособность страны оставалась на должном уровне, — прозорливо заметил я.
— Мы поднимем этот уровень еще выше, — отмахнулся Бонапарт и с сумкой на боку удалился на чердак выполнять прихоть мечтательной фантазерки. Как говорится, без мечты жить не рекомендуется.
На всю Ивановскую буянила гармонь. Брехали собаки. Из деревенской российской глубинки выбиралось чудо на колесах. Его провожали сдержанные мужички, крикливые детишки, голосисто окающие бабы:
— Прыжайте ещо!
Гарцевал на мотоцикле, как на коне, юный пастушок.
— Какие милые! Какие смешные! Какие демократы! — восхищалась Николь, в руках держала крынку с молоком. — Медвежий угол. И всего сто километров от столицы?
— Народец добрый, хотя себе на уме, — отвечал Ник. — Обижать не рекомендуется.
— В каком смысле?
— В любом… не ре-ко-мен-дует-ся, — с напором повторил журналист. А вот дороги здесь черт знает какие. На них точно наш капитализм шею свернет.
Впереди автомобильными сигналами замелькала стрела скоростного шоссе. Водитель нажал на педаль акселератора, взмахнув рукой юному пастушку на мотоцикле:
— Спасибо, ковбой! — И машина, покачиваясь на волнистых ухабах, начала возвращение в цивилизованный мир, окрашенный нежными орхидейными красками летних сумерек.
Я не люблю ходить в церковь — там сумеречно и от горящих свечей пахнет смертью. После смерти Альки мама водила меня туда почти каждый день. Свечи перед иконами горели, как люди. И от этих свечей шел запах тлена и удушья. Мама долго молилась, шепталась с Богом, вглядываясь больными, сухими глазами в потусторонние сутяжные лики святых — молила за упокой рабы Божьей…
Потом переходила к другим иконам, поджигала твердые свечечки и ставила их умирать в медную посудину, снова молилась, но уже за здравие раба Божьего…
В старых, обшарпанных панельных домах городка Загорский зажигались первые огни. У подъездов сидели стражи нравственности — боевые пенсионерки. Боевые пенсионеры забивали «козла». У Дома культуры «Химик» маялась малость обуржуазившаяся молодежь. По центральной улице Ленина, пыля, катил вахтовый автобусик со старой трафареткой «Слава советским химикам!». У дырявых заборов лежали пыльные куры, похожие на армейские пилотки.
У ДК автобусик притормозил, шумно открыл двери — вывалилась рабочая смена Химзавода. Среди них оказался и Загоруйко. Сутулясь, пошел через площадь. Его окликнули:
— Виктор Викторович! Вечер добрый!
— Здрасте, Виктория, м-да… — Мельком глянул на дружелюбную миловидную девушку. — Как учеба?
— Каникулы, Виктор Викторович.
— Ну да, ну да.
— А вы что вечером делаете? — решилась на вопрос.
— Это в каком аспекте, хм? — удивился Загоруйко.
— Танцы будут в «Химике».
— Боже упаси!
— И кино. Про любовь.
— Еще хуже, — передернул плечами. — Виктория, извините. Пойду, устал.
— А что вы любите, Виктор Викторович? — звонким голосом спросила девушка, с трудом сдерживая свои сложные чувства.
— Я не понял, — растерялся ученый.
— Вы, Виктор Викторович, ничего не любите! И никого! — И стремглав убежала.
Ее сосед по дому, потоптавшись на месте, пожал плечами:
— Хм, странная какая… Я это… люблю химию, да! — И удалился в известном только ему направлении, то есть в свою малогабаритную однокомнатную холостяцкую конуру. Символом бытовой неустроенности в его руках моталась старенькая хозяйственная сумка.
А между тем на вверенном ему, Загоруйко, государством секретном Объекте происходили странные события. О! Если бы в эти роковые для всего человечества минуты он оказался у ангара, то сразу бы все понял и, быть может, успел предпринять какие-нибудь полезные действия. Но увы-увы! На его месте оказался крепкий разгильдяй Ваня-Ванечка-Ванюша, который мало того что выпустил джинна из бутыля, так еще и дрых без задних ног в эти критические для молодой демократии минуты.
Как известно, подозрительное газовое облако проникло в огромный ангар. Помещение было заставлено громоздкими, тяжелыми и неживыми предметами. И вот когда подозрительное химическое облако обволокло эти предметы, они вдруг ожили.
Что за чертовщина, может сказать посторонний — и будет прав. Но дело в том, что человеческий разум, не тайна, неуемен в попытках расширить Неизведанное.
Так вот, доселе мертвые (из гипса, бетона, гранита, стали, чугуна и проч.) предметы ожили и сделали свои первые нетвердые шаги по планете.
В это время Загоруйко В.В., теснясь на кухоньке, готовил свой скромный ужин из яиц и колбасы. Пища шкворчала и чадила на сковороде, находясь в состоянии собственного неприятного приготовления.
Сам человек пребывал в глубокой задумчивости, выводя в ученической тетрадке некие формулы вечности. Удары в потолок и крики: «Хренов химик! Опять колбасину жаришь без масла?» — вывели его из состояния ученой прострации.
Виктор Викторович бросился спасать ужин. Закашлялся от чада — и уронил сковороду. Та с боем упала на дощатые половицы, выкрашенные в цвет переспелой сливы. Нервные соседи сверху и сбоку ответили сварливыми ударами; соответственно в потолок и стену.
Однажды, вернувшись с речки, я застал отца в расстроенных чувствах: он метался по дачному дому, пинал ногой казенную мебель и громыхал, как перед своим бронетанковым соединением:
— Нет, ты, мать, понимаешь это или нет? Надо мной все… все командование… ржут, понимаешь…
— Бог им судья, — смиренно отвечала мама.
— Бог?! — ярился отец. — А пош-ш-шел он…
(И называл конкретное место, куда, по его мнению, должна была удалиться ему отвратительная святая личность.)
— Тебя Бог накажет, — грозилась мама.
— Слушай, ты… Черт!.. Да я вашу… вашу богадельню из танков к е'матери!..
И тогда мама с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но, должно быть, чувствительно хлестнула нежной своей ладошкой по генеральским мордасам.
А что же я, соглядатай?
Позорно струсил — и неприятный желудочный страх погнал на речку. И там, в кустах, меня пронесло (от страха ли? Или от недозрелых яблок?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное — тоже дерьмо.
Я, Автор, категорически не соглашаясь со своим нигилистическим Героем, продолжал работу, пытаясь развить мысль о том, что человек есть куча жидкого золотого говна, когда услышал за стеной характерный звук бьющейся посуды.
Я подхватываюсь и бегу в комнату: в чем дело?
По матовому экрану телевизора, сползая, роилась чайная гуща; на полу — сколки чашки; жена сидела в кресле, скрыв ладонями лицо.
— Что случилось?
— Ничего.
— Ну?
— А-а-а! — закричала, зарыдала, забилась в конвульсиях, повторяя: Где мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Как жить?!
Оказывается, по телевидению показали минутную зарисовку о… даже не знаю, как того ублюдка назвать… Короче говоря, рожистый рыжий недоносок выкрал месячного ребенка, девочку, изнасиловал ее, а потом выбросил в канализационные воды.
— Наверное, ненормальный, — попытался успокоить жену.
— Нормальный… нормальный! — страдала любимая. — Я видела… видела…
— Ну все… все… спи…
— Как мы будем жить? Как? Я не хочу так жить, не хочу!
— Хорошо будем жить, — говорил я, накрывал пледом; потом долго лежал рядом, слушал дыхание родных людей — жены и маленького, как микроб, человечка.
Гром ударил в степи. Его звуки разбудили беспечно спящих на Посту. Первой проснулась женщина.
— Батюшки, неужто будет дождь?
Зашлепала к окну, всмотрелась в сумеречную глубину будущей ночи, заметно вздрогнула:
— Господи! Ваня, там кто-то шныркает. Ей-богу!
— Чего?
— Иль померещилось?
— Да кто тут? Ни одной живой души, — сладко зевнул Ванюша. — Степь да степь кругом, да мы с тобой, любезная Любаша. Шагайте ко мне, гражданка! И протянул руки к ее выразительным формам.
— Ну тебя, хулиган! — Но вернулась на кушетку. — Я женщина впечатлительная…
— Да? — Обнял за объемные плечи. — К черту на рога ехать не пугалася.
— Ну тебя, разбойника, — кокетничала.
— Ах, какая ты, Люба-Любаша, вся наша…
— А-а-а! — Душераздирающий вопль и удар локтем отшвырнули ухажера на пол.
Пуча глаза, несчастная с ужасом смотрела в окно. Там, в чернильных сумерках, мелькали тени. А в соседнее окошко заглядывала чья-то невнятная, но крупная и литая морда. Кошмар!
По шоссе летит лимузин. В нем плещется модная песенка. Впереди яркие огни Химзавода.
— Скоро Загорский, — предупреждает Ник.
— Что-то мы не спешим, — замечает Николь.
— Приятное с полезным, а потом: тише едешь…
— А что это за иллюминация?
— Химзавод. Прошлый век. Я однажды репортаж о нем готовил. На энтузиазме работают. И производство. И люди.
— И Загоруйко оттуда?
— И он оттуда, — с нажимом отвечает журналист, как бы подчеркивая, что он понимает интерес к упомянутой личности.
Девушка молча закуривает — дымок выпархивает ночной бабочкой из открытого окна машины. Неожиданно впереди замечается человеческая фигура на обочине. Она стоит с протянутой рукой и, кажется, голосует.
— Попутчик, — усмехается Ник.
Авто все ближе и ближе. «Попутчик» в сумерках странен: малоподвижен и чрезвычайно большого роста — метра три.
— Что за явление? — Удивленный водитель тормозит, не выключая мотор.
— Человек будущего? — шутит девушка.
А тот (из прошлого), совершив трудный шаг, медленно, через силу, наклоняется к открытому окну — темное литое полумертвое лико.
Журналист и его спутница теряют дар речи, пока не слышат глухого призыва:
— В коммунизм!
— А-а-а! — страшно визжит девушка и, защищаясь, швыряет крынку молока в монументальную личину.
Ее вопль спасает: Ник нажимает на педаль газа; лимузин стартует, и вовремя — чудовищный скользящий удар гранитной длани обрушивается на багажник.
Потом рубиновые сигналы машины тают в дальней дымке вечера. А странное порождение, похожее на памятник, продолжает свой путь на негнущихся ногах.
Пост, находящийся в эпицентре исторических событий, был пустячно забаррикадирован кушеткой, столом и стульями. Ванюша и Любаша пластом лежали на полу, прислушиваясь к опасному для них движению на территории. Мужчина протрезвел, как младенец; женщина причитала:
— Сделай что-нибудь! Ты ж мужик, не баба?
— В такие минуты роковые мы все равны! — огрызался Ваня, но, преодолевая себя и три метра, дополз к телефону. Накрутил номер. Алле-алле! Это дежурный по городу! Что? Говорю громко: дежурный, говорю, по городу? Это с Поста № 1, Объект № 2456, дробь… тьфу ты! Не помню… чего после дроби-то. Алле? Фу-фу!
— Что? — встревожилась Люба.
— Что-что! Враг человеческий, трубку бросил. Говорит, вспомни дробь. Я ему вспомню, холере дежурной! — Снова по-пластунски отправился к любимой.
Та ощетинилась шваброй:
— И не ползи! Вспоминай дробь, гад ползучий!
Я люблю дождь, он скрывает опасно-смертельное солнце. Хотя с ним, дождем, у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды мы с мамой вернулись на дачу. Накрапывал дождь. Кишели мутные облака, ветер бил форточки. На предгрозовом фоне рамы окон напоминали кладбищенские кресты.
Дождь усиливался. Мама осталась на веранде, ежилась в старой пуховой кофте, беспокойно ходила по гробовым доскам, вглядываясь в заштрихованный дождем мир…
Дождь лил как из ведра.
И под этот грубый шум воды я заснул. Если бы я не заснул… Но я уснул, потому что дождь, повторю, лил как из ведра. Жаль, что дождь лил как из ведра; если бы случилась хорошая погода, я бы не уснул… А так уснул и не видел, как мама ушла. Она, оказывается, любила гулять под дождем, она ушла в дождь, она ушла в никуда и не вернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49
Только тогда почему постоянно испытываешь желание удавиться? Наверное, когда много-много-много счастья, то рано или поздно наступает перенасыщение этим гниловатым счастьем, как черешней.
Я ел черешню, когда пришел мой приятель. Вид у него был загадочный, на боку тащил спортивную сумку.
— Боря, — испугался я, — ты вынес из Ящика секретную втулку?
— Нэ, — последовал ответ. — Наоборот, несу. — И открыл сумку. Там жался летний надувной матрац.
— ?!
— Очень, говорят, удобно.
— Что? Спирт выносить?
— Я же не пью! — удивился сумасшедший мой друг. — На работе.
— Тогда я ничего, брат, не понимаю.
Бо самодовольно хихикнул, потер куцые свои ручонки и объяснил, в чем дело. Оказывается, на новом месте работы в него влюбилась дочь директора секретного производства по имени Танечка. Втюрилась, как кошка, утверждал новоявленный юрист. Воспылала страстью и…
— А как же Аида? — перебил я.
— Снова беременна, — ответил и продолжил увлекательный рассказ о любви.
Танечка потеряла голову и затащила профкобеля на чердак здания оборонной промышленности, где и произошла производственная случка.
— Очень неудобно, — признался юрисконсультант, — на трубах-то.
— А-а-а, — догадался я. — Матрац, так сказать… Поздравляю, наконец ты начинаешь здраво рассуждать.
Но товарищ мой, стесняясь, отвечал, что идея матраца принадлежит той, которая его полюбила в полевых условиях.
— Главное, чтобы обороноспособность страны оставалась на должном уровне, — прозорливо заметил я.
— Мы поднимем этот уровень еще выше, — отмахнулся Бонапарт и с сумкой на боку удалился на чердак выполнять прихоть мечтательной фантазерки. Как говорится, без мечты жить не рекомендуется.
На всю Ивановскую буянила гармонь. Брехали собаки. Из деревенской российской глубинки выбиралось чудо на колесах. Его провожали сдержанные мужички, крикливые детишки, голосисто окающие бабы:
— Прыжайте ещо!
Гарцевал на мотоцикле, как на коне, юный пастушок.
— Какие милые! Какие смешные! Какие демократы! — восхищалась Николь, в руках держала крынку с молоком. — Медвежий угол. И всего сто километров от столицы?
— Народец добрый, хотя себе на уме, — отвечал Ник. — Обижать не рекомендуется.
— В каком смысле?
— В любом… не ре-ко-мен-дует-ся, — с напором повторил журналист. А вот дороги здесь черт знает какие. На них точно наш капитализм шею свернет.
Впереди автомобильными сигналами замелькала стрела скоростного шоссе. Водитель нажал на педаль акселератора, взмахнув рукой юному пастушку на мотоцикле:
— Спасибо, ковбой! — И машина, покачиваясь на волнистых ухабах, начала возвращение в цивилизованный мир, окрашенный нежными орхидейными красками летних сумерек.
Я не люблю ходить в церковь — там сумеречно и от горящих свечей пахнет смертью. После смерти Альки мама водила меня туда почти каждый день. Свечи перед иконами горели, как люди. И от этих свечей шел запах тлена и удушья. Мама долго молилась, шепталась с Богом, вглядываясь больными, сухими глазами в потусторонние сутяжные лики святых — молила за упокой рабы Божьей…
Потом переходила к другим иконам, поджигала твердые свечечки и ставила их умирать в медную посудину, снова молилась, но уже за здравие раба Божьего…
В старых, обшарпанных панельных домах городка Загорский зажигались первые огни. У подъездов сидели стражи нравственности — боевые пенсионерки. Боевые пенсионеры забивали «козла». У Дома культуры «Химик» маялась малость обуржуазившаяся молодежь. По центральной улице Ленина, пыля, катил вахтовый автобусик со старой трафареткой «Слава советским химикам!». У дырявых заборов лежали пыльные куры, похожие на армейские пилотки.
У ДК автобусик притормозил, шумно открыл двери — вывалилась рабочая смена Химзавода. Среди них оказался и Загоруйко. Сутулясь, пошел через площадь. Его окликнули:
— Виктор Викторович! Вечер добрый!
— Здрасте, Виктория, м-да… — Мельком глянул на дружелюбную миловидную девушку. — Как учеба?
— Каникулы, Виктор Викторович.
— Ну да, ну да.
— А вы что вечером делаете? — решилась на вопрос.
— Это в каком аспекте, хм? — удивился Загоруйко.
— Танцы будут в «Химике».
— Боже упаси!
— И кино. Про любовь.
— Еще хуже, — передернул плечами. — Виктория, извините. Пойду, устал.
— А что вы любите, Виктор Викторович? — звонким голосом спросила девушка, с трудом сдерживая свои сложные чувства.
— Я не понял, — растерялся ученый.
— Вы, Виктор Викторович, ничего не любите! И никого! — И стремглав убежала.
Ее сосед по дому, потоптавшись на месте, пожал плечами:
— Хм, странная какая… Я это… люблю химию, да! — И удалился в известном только ему направлении, то есть в свою малогабаритную однокомнатную холостяцкую конуру. Символом бытовой неустроенности в его руках моталась старенькая хозяйственная сумка.
А между тем на вверенном ему, Загоруйко, государством секретном Объекте происходили странные события. О! Если бы в эти роковые для всего человечества минуты он оказался у ангара, то сразу бы все понял и, быть может, успел предпринять какие-нибудь полезные действия. Но увы-увы! На его месте оказался крепкий разгильдяй Ваня-Ванечка-Ванюша, который мало того что выпустил джинна из бутыля, так еще и дрых без задних ног в эти критические для молодой демократии минуты.
Как известно, подозрительное газовое облако проникло в огромный ангар. Помещение было заставлено громоздкими, тяжелыми и неживыми предметами. И вот когда подозрительное химическое облако обволокло эти предметы, они вдруг ожили.
Что за чертовщина, может сказать посторонний — и будет прав. Но дело в том, что человеческий разум, не тайна, неуемен в попытках расширить Неизведанное.
Так вот, доселе мертвые (из гипса, бетона, гранита, стали, чугуна и проч.) предметы ожили и сделали свои первые нетвердые шаги по планете.
В это время Загоруйко В.В., теснясь на кухоньке, готовил свой скромный ужин из яиц и колбасы. Пища шкворчала и чадила на сковороде, находясь в состоянии собственного неприятного приготовления.
Сам человек пребывал в глубокой задумчивости, выводя в ученической тетрадке некие формулы вечности. Удары в потолок и крики: «Хренов химик! Опять колбасину жаришь без масла?» — вывели его из состояния ученой прострации.
Виктор Викторович бросился спасать ужин. Закашлялся от чада — и уронил сковороду. Та с боем упала на дощатые половицы, выкрашенные в цвет переспелой сливы. Нервные соседи сверху и сбоку ответили сварливыми ударами; соответственно в потолок и стену.
Однажды, вернувшись с речки, я застал отца в расстроенных чувствах: он метался по дачному дому, пинал ногой казенную мебель и громыхал, как перед своим бронетанковым соединением:
— Нет, ты, мать, понимаешь это или нет? Надо мной все… все командование… ржут, понимаешь…
— Бог им судья, — смиренно отвечала мама.
— Бог?! — ярился отец. — А пош-ш-шел он…
(И называл конкретное место, куда, по его мнению, должна была удалиться ему отвратительная святая личность.)
— Тебя Бог накажет, — грозилась мама.
— Слушай, ты… Черт!.. Да я вашу… вашу богадельню из танков к е'матери!..
И тогда мама с гримасой отвращения подняла руку и неловко, но, должно быть, чувствительно хлестнула нежной своей ладошкой по генеральским мордасам.
А что же я, соглядатай?
Позорно струсил — и неприятный желудочный страх погнал на речку. И там, в кустах, меня пронесло (от страха ли? Или от недозрелых яблок?), и так, что на всю жизнь осталось впечатление: человек на девять десятых состоит из дерьма; впрочем, остальное — тоже дерьмо.
Я, Автор, категорически не соглашаясь со своим нигилистическим Героем, продолжал работу, пытаясь развить мысль о том, что человек есть куча жидкого золотого говна, когда услышал за стеной характерный звук бьющейся посуды.
Я подхватываюсь и бегу в комнату: в чем дело?
По матовому экрану телевизора, сползая, роилась чайная гуща; на полу — сколки чашки; жена сидела в кресле, скрыв ладонями лицо.
— Что случилось?
— Ничего.
— Ну?
— А-а-а! — закричала, зарыдала, забилась в конвульсиях, повторяя: Где мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Где мы живем? Как мы живем? Как жить?!
Оказывается, по телевидению показали минутную зарисовку о… даже не знаю, как того ублюдка назвать… Короче говоря, рожистый рыжий недоносок выкрал месячного ребенка, девочку, изнасиловал ее, а потом выбросил в канализационные воды.
— Наверное, ненормальный, — попытался успокоить жену.
— Нормальный… нормальный! — страдала любимая. — Я видела… видела…
— Ну все… все… спи…
— Как мы будем жить? Как? Я не хочу так жить, не хочу!
— Хорошо будем жить, — говорил я, накрывал пледом; потом долго лежал рядом, слушал дыхание родных людей — жены и маленького, как микроб, человечка.
Гром ударил в степи. Его звуки разбудили беспечно спящих на Посту. Первой проснулась женщина.
— Батюшки, неужто будет дождь?
Зашлепала к окну, всмотрелась в сумеречную глубину будущей ночи, заметно вздрогнула:
— Господи! Ваня, там кто-то шныркает. Ей-богу!
— Чего?
— Иль померещилось?
— Да кто тут? Ни одной живой души, — сладко зевнул Ванюша. — Степь да степь кругом, да мы с тобой, любезная Любаша. Шагайте ко мне, гражданка! И протянул руки к ее выразительным формам.
— Ну тебя, хулиган! — Но вернулась на кушетку. — Я женщина впечатлительная…
— Да? — Обнял за объемные плечи. — К черту на рога ехать не пугалася.
— Ну тебя, разбойника, — кокетничала.
— Ах, какая ты, Люба-Любаша, вся наша…
— А-а-а! — Душераздирающий вопль и удар локтем отшвырнули ухажера на пол.
Пуча глаза, несчастная с ужасом смотрела в окно. Там, в чернильных сумерках, мелькали тени. А в соседнее окошко заглядывала чья-то невнятная, но крупная и литая морда. Кошмар!
По шоссе летит лимузин. В нем плещется модная песенка. Впереди яркие огни Химзавода.
— Скоро Загорский, — предупреждает Ник.
— Что-то мы не спешим, — замечает Николь.
— Приятное с полезным, а потом: тише едешь…
— А что это за иллюминация?
— Химзавод. Прошлый век. Я однажды репортаж о нем готовил. На энтузиазме работают. И производство. И люди.
— И Загоруйко оттуда?
— И он оттуда, — с нажимом отвечает журналист, как бы подчеркивая, что он понимает интерес к упомянутой личности.
Девушка молча закуривает — дымок выпархивает ночной бабочкой из открытого окна машины. Неожиданно впереди замечается человеческая фигура на обочине. Она стоит с протянутой рукой и, кажется, голосует.
— Попутчик, — усмехается Ник.
Авто все ближе и ближе. «Попутчик» в сумерках странен: малоподвижен и чрезвычайно большого роста — метра три.
— Что за явление? — Удивленный водитель тормозит, не выключая мотор.
— Человек будущего? — шутит девушка.
А тот (из прошлого), совершив трудный шаг, медленно, через силу, наклоняется к открытому окну — темное литое полумертвое лико.
Журналист и его спутница теряют дар речи, пока не слышат глухого призыва:
— В коммунизм!
— А-а-а! — страшно визжит девушка и, защищаясь, швыряет крынку молока в монументальную личину.
Ее вопль спасает: Ник нажимает на педаль газа; лимузин стартует, и вовремя — чудовищный скользящий удар гранитной длани обрушивается на багажник.
Потом рубиновые сигналы машины тают в дальней дымке вечера. А странное порождение, похожее на памятник, продолжает свой путь на негнущихся ногах.
Пост, находящийся в эпицентре исторических событий, был пустячно забаррикадирован кушеткой, столом и стульями. Ванюша и Любаша пластом лежали на полу, прислушиваясь к опасному для них движению на территории. Мужчина протрезвел, как младенец; женщина причитала:
— Сделай что-нибудь! Ты ж мужик, не баба?
— В такие минуты роковые мы все равны! — огрызался Ваня, но, преодолевая себя и три метра, дополз к телефону. Накрутил номер. Алле-алле! Это дежурный по городу! Что? Говорю громко: дежурный, говорю, по городу? Это с Поста № 1, Объект № 2456, дробь… тьфу ты! Не помню… чего после дроби-то. Алле? Фу-фу!
— Что? — встревожилась Люба.
— Что-что! Враг человеческий, трубку бросил. Говорит, вспомни дробь. Я ему вспомню, холере дежурной! — Снова по-пластунски отправился к любимой.
Та ощетинилась шваброй:
— И не ползи! Вспоминай дробь, гад ползучий!
Я люблю дождь, он скрывает опасно-смертельное солнце. Хотя с ним, дождем, у меня связаны неприятные воспоминания. Однажды мы с мамой вернулись на дачу. Накрапывал дождь. Кишели мутные облака, ветер бил форточки. На предгрозовом фоне рамы окон напоминали кладбищенские кресты.
Дождь усиливался. Мама осталась на веранде, ежилась в старой пуховой кофте, беспокойно ходила по гробовым доскам, вглядываясь в заштрихованный дождем мир…
Дождь лил как из ведра.
И под этот грубый шум воды я заснул. Если бы я не заснул… Но я уснул, потому что дождь, повторю, лил как из ведра. Жаль, что дождь лил как из ведра; если бы случилась хорошая погода, я бы не уснул… А так уснул и не видел, как мама ушла. Она, оказывается, любила гулять под дождем, она ушла в дождь, она ушла в никуда и не вернулась.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49