— I can't give you nothing but love, baby!
— Пропагандирует чуждый нам образ жизни? — насторожился Бонапарт.
— Песня о любви, — успокоил. — Буквальный перевод: «Я не могу тебе дать ничего, кроме любви, малютка».
— Он что, голубой?
— Он — поэтическая натура.
— Что одно и то же! — обрадовался мой друг. — Значит, Аидочка передо мной чиста, как перед Богом.
Когда оба прохвоста, любящие одну и ту же стервозную блядь, удалились, обнявшись, как братья, я нечаянно порезал палец ножом — вскрывал банку с консервированными огурцами: хотел сделать добро гулякам. (Не делайте добро другим — и будете жить вечно!) И хотя кровь моя была алая, я знал, что раньше или позже она вскипит от врожденной хвори и обесцветится. Никто не сможет мне помочь: ни врачи, ни чужой костный мозг, ни железобетонные перекрытия, ни дождь, ни иллюзии.
Я был мал и подчинялся обстоятельствам — меня решили оперировать: обмануть судьбу. Утром в палату вкатилось мировое светило и шушукающиеся тетки в белых халатах. Тетки смердели, было лето, была жара, и, несмотря на утро, тетки смердели так, что казалось, работает на всю мощь фабрика по переработке мочи и пота. Люди с таким смердящим вагинальным запахом никогда не умирают.
— Ну-с, молодой человек? — проблеял чистенький доктор. — Кем мы будем в этой жизни?
Я молчал и удивлялся: у него был огромный работоспособный шнобель, и неужели он своим замечательным румпелем не чуял запаха смерти?
— Наверное, космонавтом-с?
Я продолжал молчать, я бы ответил, кем хочу быть, но, боюсь, меня бы совершенно не поняли.
Между тем веселая и неожиданная гоп-компания перепилась до поросячьего визга. Разноречивая Аида, опасно перевалившись через перила балкона, блевала на головы возможных прохожих. Что неприятно в первую очередь, разумеется, для зевак на тротуаре. Остальные блевали по углам, и только один юноша, должно быть, из интеллигентной семьи, молился над унитазом. Познающий российский реализм в действии Халим и его новый друг Борис кинулись спасать девушку, любительницу травить ужин с балкона. Та была занята делом и не обращала внимания на мужские требовательные руки, мацающие ее покатые бедра. Завершив вечерний моцион, Аида развернулась и закатила обоим мужланам по оплеухе, мол, воспользовались моей слабостью, подлецы.
— Аидочка! — залебезил Бо. — Пожалуй, нам пора домой.
— Домой я не хочу!
— А куда ж ты хочешь?
— Хочу! — закричала безумная, затирая блевотные плевки на юбке. Хочу в Эмираты! Халимушка, бери меня в Эмираты! Я вся твоя!
Тот радостно закивал, мол, готов я, моя звезда, взять тебя хоть сейчас в заморские страны, где пески, халва и павлины. Не тут-то было! Законный муж в лице Бо завопил, мол, дружба дружбой между народами, а то, что, милая, у тебя меж ног, — это, извините, врозь; в смысле — его, супруга.
Короче говоря, я открыл дверь и выгнал гостей в прохладу ночи. И еще долго к звездам, похожим на блевотные плевки, неслись истерические крики:
— Хочу в Эмираты!.. Хочу… хочу…
Кем же я хотел быть?
Я хотел быть золотарем, то есть говновозом. Тогда я был мал и, не понимая, что все дерьмо в мире нельзя вывезти, тешил себя иллюзиями. Теперь я вырос и хочу быть космонавтом. Чтобы улететь на другие планеты, на которые не ступала нога регулярно испражняющегося двуногого животного.
Помню, после обхода меня отвели в процедурную. Там был кафель, и от него было холодно. Прохладная медсестра уложила меня боком на неприятную липкую клеенку кушетки, оголила бестрепетной рукой зад и вставила в юный организм резиновый шланг, выходящий из бутыля, прикрепленного зажимами на стене.
Потом меня, переполненного дезинфицирующим раствором, отправили в уборную, и там я так продристался, что понял: человек на девять десятых состоит из дерьма, остальное — надежда. Но, как выяснилось впоследствии, и остальное — тоже дерьмо.
По моему убеждению, человек есть несложный организм, созданный изобретательной природой для выработки ценного перегнойного материала. Впрочем, как кто-то заметил, частенько появляются те, кто желает насильно облагодетельствовать человечество счастьем, потом со временем они приходят к выводу, что люди — это сущие обезьяны. И тогда начинают рубить головы.
Из городка, грохоча на весь мир, выходила боевым маршем колонна военно-броневой техники. Навстречу ей по шоссе бежал водитель-первогодок, а по ночной степи, вовсю сигналя, ухал грузовичок.
Их встреча в не оговоренной заранее точке Z была неизбежна, как неизбежна победа добра над злом, как весна после зимы, как любовь мужчины к женщине, как радость после печали, как победа после поражения…
В х-фокусе объектива — напряженно-пугливое скуластое лицо азиата, затем его разлапистая грязная пятерня тянется к линзам:
— Нельзя снимать, мил человек!
— Почему? — не понимает Ник.
— Объект государственной важности, — разводит руками Ванечка. — Не положено.
— А если договоримся?
— Это как?
Журналист игривым движением руки вытаскивает из кармана куртки стеклянную фляжку:
— Ап!
— Ух ты! — восхищается блюститель служебной инструкции. — Добрый фокус. — И цапает предмет из арсенала иллюзиониста. — Тем более надо крепить дружбу между нашими народами.
— Ах ты, пропойца! — торопится от домика Любаша; рядом с ней Николь.
— Цыц, баба! — хлебает из бутылки. — Что понимаешь в высокой политике?
Журналист приближается к ангару, шлепает ладонью по воротам:
— И что, значит, здесь?
— Государственная, говорю, тайна. — Ванечка с опаской оглядывается по сторонам. — Но я тебе, брат, скажу по большому секрету. — Вновь хлебает из фляги. — А что? Нам, пролетариату, терять нечего, кроме своих… ключей! Бряцает связкой, открывая амбарный замок. — Сейчас полюбуемся нашими монументами.
Приоткрывает ворота, ныряет в щель — под крышей ангара вспыхивает немаркий свет. Ухмыляющийся человек радушно распахивает створ ворот, кивая себе за спину:
— Ну как? «Я памятник себе воздвиг…» Впечатляет?.. Вижу, что впечатляет! Олицетворение, так сказать, проклятого прошлого.
Те, к кому он обращается, стоят с лицами людей, которые, воочию увидав «проклятое прошлое», навсегда утеряли дар речи.
— Не понял, — говорит потом Ник. — Где же они?
— Кто? — не понимает Ванечка, все еще улыбающийся.
— Ну, монументы?
— Украли, наверное, — пожимает плечами Николь. — Если все воруют, почему бы…
— Ой, лихо! — голосит Любаша. — Повинись, Ванюша, ой, повинись!
Победная ухмылка сползает с лица материально ответственного лица. Медленный недоумевающий поворот его головы и… Огромный ангар совершенно пуст, то есть так пуст, что пуще не бывает. На противоположной его стороне зияет рваной раной большой проем, куда заглядывала тихая и беспечальная ночь.
Затем в полночной тишине раздался явственный тук затылком павшего на бетонный пол тела. Немедленно отрезвевшее туловище принадлежало тому, кто обрек все человечество на новые и трудные испытания.
От трудной творческой работы меня, Автора, отвлекает жена, которая мне вовсе не жена, но считается женой, что не имеет принципиального значения.
— Все пишешь? — спрашивает, поглаживая уже объемный живот.
— Пишу, — тоже поглаживаю ее уже объемный живот.
— И что пишешь?
— Две, — отвечаю, — вещички. Первая — о хвором малом, вторая — о хвором обществе.
— А ты уверен, что это надо народу?
— Я пишу для себя, — гордо отвечаю.
— А кто нас будет кормить?
— Кого — нас?
— Меня и ее, — показывает на живот.
— А может, там мальчик?
— Там девочка.
— Нет, мальчик.
— Тогда пошли в женскую консультацию, — предлагает жена. — Ты больше моего хочешь узнать, кто живет…
Делать нечего: я складываю машинописные странички в папку и кидаю ее на подоконник. Как говорится, жизнь диктует свои условия. И мы с женой отправляемся узнавать, кто собирается посетить этот неполноценный мир.
В х-фокусе объектива — планета Земля.
На околоземной орбите — спутник-разведчик. Он ведет секретную съемку. Средний план: в ночной степи пылает Химзавод. Его окружают пожарные машины и боевая техника. К звездам клубится пышный дым, похожий на жабо, сдавливающее выю обновляющемуся евроазиатскому государству.
…Сквозь дымовую завесу бежали бойцы в химзащите, волокли упирающегося ногами Загоруйко В.В. За ними следовала героическая Виктория со слезящимися от едких газов глазами.
У проходной находился бронетранспортер командования. Бойцы осторожно опустили рядом с ним протестующее тело гражданского. Тот было попытался снова совершить новый подвиг, да силы покинули его. Лежал, как младенец в люльке, такой беспомощный, такой жалкий…
— Виктор Викторович! Вот водичка, — хлопотала Виктория. Пейте-пейте.
Скрипя тормозами, подкатило директорское авто. Толстый и грузный руководитель химического производства, выбравшись из салона, обратился к солдатам:
— Где главный, сынки? Генерал где? — Но, увидав угоревшего Загоруйко, остолбенел. После чего, чернея от гнева, затопал ногами. — Я запретил здесь быть тебе, экспериментатор! Я тебя, сукин сын, под суд!.. — Рвал на себе удавку галстука. — Упеку в тюрягу!..
Виктория медленно поднялась с корточек и, выставив вперед юннатское плечо, срывающимся голосом приказала:
— Не сметь! Кричать на Виктора Викторовича! Если бы не он… Он герой! — Прекрасный взгляд плачущих от ядовитых испарений глаз испепелял. А вы?.. К шапочному разбору, да?!
— Что за крик, а драки нет? — подходил генерал с сединой на висках это был хороший генерал, который умел не терять присутствие духа в самых сложных ситуациях.
Директор живо подхватил его за локоток, и они, высокопоставленные чины, отошли в сторонку. Химзавод, будто раненый зверь, продолжал сражаться за свою жизнь, но был уже на последнем издыхании. Девушка, вновь присев, наложила мокрую тряпку на гениальный лоб Загоруйко.
— Зачем вы так? — тихо вопросил он. — Акакий Акакиевич за меня боролся… с консерваторами от науки.
— И все равно… и все равно, — растерянно проговорила Виктория. — Не позволю, чтобы с вами таким тоном… — И более твердо: — Никому больше не позволю!
И посмотрела таким самоотверженным, таким любящим и оздоровительным взглядом, что передовой химик ощутил в себе новые химико-биологические процессы, оживляющие его потравленную жизнью и работой плоть.
В этот чудный миг — чудный для двоих — раздался генеральский бас:
— Что вы мне сказки сказываете?! Кто видел собственными глазами? Похожие на памятники?.. Ха-ха! Болваны! Истуканы!.. — кричал генерал по рации. — Майор, вы закусывали? Это бред! Действует организованная террористическая банда. И я буду действовать по законам военного времени.
— Ы-ы-ы, — промычал Загоруйко, приподнимая дрожащую руку.
— Что такое, Виктор Викторович? — испугалась девушка.
— К-к-кепка! — Ужас плескался в голосе ученого, рука которого указывала на чугунную чушку, валяющуюся неприкаянным метеоритом у проходной.
— Где? Что? — оглянулась Вика. — Вам головной убор? Голова мерзнет?
— Кепка-а-а-а! — Истошный вопль гения завис над всем беспечным миром как дамоклов меч.
Была осень, когда меня посетил маленький, но с большими амбициями мой друг по прозвищу Бонапарт. Я его не узнал — он был в кожаном пальто и кожаной модной кепке. Я удивился.
— Ты чего? — удивился я. — В ЧК трудишься?
— А ты откуда знаешь? — насторожился.
— Нетрудно догадаться, — развел руками. — У тебя лицо лубянистое и еще кепка.
— Хорошая кепка, — проговорил Бо. — Но дело не в ней, а в Аиде.
— А что такое?
— Собирается ехать в Эмираты.
— Борись за женщину, как за власть.
— Против миллиона нет приема.
— Ты мудр, как член правительства, — вздохнул я. — Иди в политику, там твое место.
— Нэ, — страдал. — Жить без нее, суки, не могу.
Его жалея, посоветовал пристрелить проклятого миллионера — ружьем, которое мне подарили в прошлой жизни.
— Интересно-интересно, — оживился Бо. — А где оно?
— На антресолях.
— Вытащи.
— Тебе надо, тащи.
Проклиная малый рост, Бо построил пирамиду из трех табуретов и залез на них, опасно покачиваясь. Судьба берегла дурака, и он не свернул шею.
— Молодец! — похвалил я его. — Теперь уверен, ты достигнешь немыслимых высот!
— А то! — самодовольно ответил Боря. — Мал золотник, да дорог.
Я покачал головой и, разодрав чехол, извлек ополченское, густо смазанное солидолом ружье.
— Давай на тебе, брат, проверим его работу, — пошутил я.
— Иди к черту! — вырвал из моих рук ружье. — Ты, Сашка, хочешь моей смерти?.. — И нечаянно нажал на курок.
Трах-бабах! Пороховое, дымовое облако заклубилось под потолком. Сбитый страхом и отдачей, перепуганный Бо ковырялся на паркетных досках. Я поднял ружье и шагнул в угол коридора, куда саданула пуля-дура. И обнаружил в ошметках обоев странный предмет, похожий на бронированного жука.
— М-да, — проговорил задумчиво. — Вот, значит, какие у нас Эмираты?
— Что это было? — вмешался с пола Бонапарт. — Кажется, мне пора на службу.
— Правильно, иди служи верой и правдой, — выпроваживал неудачника, который, того не ведая, открыл, так сказать, мне глаза.
После вернулся к ране на стене и вырвал оттуда подслушивающее устройство.
Я расстроился: неприятно, когда тебя держат за болвана. Но почему я заинтересовал спецслужбы государственной безопасности? Зачем такая ярмарочная маскировка? Неужели мои вагинальные мысли могут угрожать планированной идеологии? Более того, в своих сомнительных целях используют женщину и моего неполноценного друга детства.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49