Я ничего не понимал.
— Утро доброе, утро доброе! — входил поджарый, энергичный, светящийся от избытка жизненных сил Борис. — Извини, что так рано, но вот нашел… окошко… Ты просил, чтобы я заехал, и вот я перед тобой, — пошутил, — как лист перед травой.
Младшего брата трудно было узнать. Он раздался в плечах, обматерел и даже как-то подрос. Чувствовалось, что имиджмейкеры работали в поте лица своего.
— Как чувствуешь себя, Александр? — посочувствовал. — Видок, как у трупа.
— Правильно, — согласился я. — Как может чувствовать себя труп?
— Да-да… — Рассеянно прошелся по комнате. Я обратил внимание на его туфли. Они были на модной дамской подошве. — Аида говорила, что ты почти труп. Это плохо.
— А что хорошо?
— Газеты читаешь? — повернул прекрасный государственный лбище на журнальный столик.
— Читаю.
— Почему тогда спрашиваешь?
— Сам знаешь, газеты у нас частенько врут.
— Не врут! — рассмеялся; приятная демократическая улыбка. — На сей раз не врут щелкоперы. Хотя давить их надо, как гнид. Ну ничего, я силенок наберу… я всем кузькину мать покажу!..
— Не торопись, — предупредил. — Не говори гоп, пока…
И тут затренькал телефон. Я лежал на тахте, и трубку поднял Бо:
— Аллэ! Вас слушают! Фу-фу, переберите номер, вас не слышно.
Никто не перебрал номер, и я понял, кто хотел узнать то, что хотел узнать.
— Ну? — спросил брат. — Что у тебя, а то меня ждут важные государственные дела.
— Ничего, — сказал я. — Хочу попрощаться.
— Почему?
— Умираю.
— Жаль. Интересные события грядут…
— Но это все уже без меня, — отмахнулся.
— Жаль-жаль. Прощай.
— Можно последний дать тебе совет, как брат брату?
— Ну? — глянул предательскими глазами раба.
— Никогда не торопись поднимать телефонную трубку в чужой квартире.
— Что? — Он ничего не понял, придворный шут, мечтающий о власти. Он пожал плечами и ушел, решив, вероятно, что мертвец заговаривается.
Разумеется, у меня был шанс выжить. Но от одной мысли, что меня положат на клейкую клеенку, оголят взрослый зад и в анальное отверстие будут проталкивать резиновый шланг для дезинфицирования… Нет, лучше смерть.
Или я не хочу больше жить вместе с терпеливым, Богом проклятым, затравленным, святым народом, давясь брикетами из очередных обещаний и новых надежд.
Над кремлевскими куполами зависли два вертолета. Медленно присели на брусчатку. Лопасти гнали мусорный ветер в лица встречающих. Наконец механический рев прекратился — из бортов запрыгали люди, среди них были Загоруйко и его друзья, которые оказались участниками столь эпохальных событий.
На столичной площади, где в центре, как символ тоталитарного прошлого, возвышался гранитный постамент, митинговали люди с алыми стягами. С кузова грузовичка выступал лысоватый человечек с воодушевленно-лживым личиком. Из шипящего динамика неслась позабытая революционная песня: «Мы наш, мы новый мир построим…» Под нее с хрустальным звоном молотили витрины буржуазных магазинов. Начиналась старая эпоха нового хаоса, разрухи и революционной целесообразности.
От уходящего солнца горят кумачом кремлевские купола и речная излучина. Тихие печальные коридоры державной власти. В одном из кабинетов нервничает Загоруйко:
— Теряем время. Сколько можно смотреть про Болванов? Не понимаю? Сами они там… болваны, что ли?
— Виктор Викторович, потерпите, — умоляет Вика. — Вопрос трудный. Решается судьба страны.
— Прекратите меня учить! — пыхает гений. — Кто вы такая? Пигалица, понимаешь! Безобразие! Судьба страны вот здесь!.. — больно хлопает себя по лбу. — И всего мира!.. И прекратите плакать!..
В это время дверь в кабинет открывается, на пороге — Ванюша и Любаша, глупо ухмыляющиеся. В их руках графин и стаканы.
— В чем дело? — настораживается Ник. — Водку нашли?
— Не, это вода, — отвечает Ваня. — Я ж побожился не пить проклятую.
— А что тогда?
— А это… никого нет. Нигде. Пусто!
— Ни души, — подтверждает женщина.
— Ни души? — переспрашивает журналист. — Следовало этого ожидать. Что будем делать?
И как бы ответом на этот вопрос раздается знакомый далекий гул, как при землетрясении, — это гул победного марша.
Воздушный лайнер заправляется перед полетом. Пассажиры, они же сотрудники международного корпункта, а некоторые из них агенты ЦРУ, нервничают, глядя в иллюминаторы: вечерняя синь горизонта окрашивается кровавыми всполохами. По проходу между рядами торопится человек с военной выправкой и спутниковым телефоном:
— Вас, шеф!
— Кто? — Руководитель затравленно смотрит на трубку. — Меня нет.
— Это агент SWN-JEL-2477.
— О Боги! Откуда?
— Из Кремля, сэр.
В одном из кремлевских кабинетов проистекал скверный скандал. Виктор Викторович Загоруйко решительно отказывался покидать пределы своей любимой страны.
— Никуда я не поеду! Лучше погибну вместе с родиной. Она у меня одна.
— Ну хорошо, — сказал на это Ник. — А кто ее спасать будет?
— Не знаю.
— А я знаю: ты, Виктор!
— А я не знаю, как ее спасать! — отрезал Загоруйко. — Все, счастливого вам пути.
— Тогда извини. — И классическим ударом в челюсть журналист отправляет химика в угол.
Ошеломленный ученый упал, ломая стулья. Женщины ахнули и попытались оказать ему помощь. Виктор Викторович отбивался от них и ныл в голос:
— Вот так, да? Такая, значит, у вас свобода слова: бить человека по зубам! — Стянул с плеч замызганный рюкзачок, закопошился в нем. — Если и ЭТО разбили!.. Тогда я вообще не поеду в вашу страну свободы… свободы… — И неожиданно осекся на полуслове.
Впрочем, Виктора Викторовича не слушали. Подхватив ученого под белы ручки, его товарищи поспешили вон из кремлевского кабинета.
Я, Автор, прерываю свой нетленный труд по причине отсутствия денег. Они нужны для приобретения моим новым людям (по списку жены) пеленок-распашонок, чепчиков, подгузников, ползунков и проч. И поэтому, удушив все свои принципы, звоню по телефону благодетельному В.Б. и прошу халтуру. И получаю в издательстве чудовищных размеров рукописный фолиант отставника внутренних войск. Человек я добросовестный и пытаюсь читать всю галиматью, однако через час ощущаю головокружение и ненависть к печатному слову и к самому себе. Сообщаю В.Б. о своей непрофессиональной немощи. Ты что, удивляется он, прочитай первые десять страниц, последние десять и глянь в серединку — и пиши. Неудобно, отвечаю. Неудобно знаешь что, спрашивает. И вообще, как ты относишься к составлению сборника? Как? Давай-ка составим хороший сборник; кого можешь предложить из своего поколения? Я мычу нечто неопределенное, потом вдруг слышу, как мой проклятый язык лепечет имена П.А., Л.Б., В.П., В.Б. Я же не из вашего поколения, удивляется В.Б. Нет правила без исключения, твердо стою на своем. Ну что ж, достойные имена, говорят мне. Желаю успеха!
Что же это такое, говорю я себе после. Как, оказывается, просто себя продать. А что делать, если дети должны ползать в сухих ползунках, пить витаминизированное молоко и чувствовать себя хотя бы малое время узаконенными дармоедами?
Что же делать? Названиваю П. А. - его нет. Звоню Л. Б. - он дома. Привет. Привет. Как дела? Дай в долг. Сколько? Много, жена рожает, отдам, как напечатают новую повесть «Провокатор» и запустят в кинопроизводство фантастическую феерию «Марш болванов». Где? Что где? Где печатать будут? У В.Б., вру. Ладненько, помогу, но только половиной, купил тут дачку, понимаешь. Спасибо, говорю и снова звоню П.А. - он дома. Привет. Привет. Купил дачу? Купил, а что такое? Она сгорела, шучу и бросаю телефонную трубку, представляя, какое выразительное выражение лица, похожего на бритый зад, у моего литературного приятеля П.А.
С удовольствием сажусь за кухонный столик — работать, работать, работать, как завещал нам великий Ленин.
По столичным вечерним проспектам шествовали монументальные идолы. Народные толпы встречали их алыми стягами, песнями и плясками под гармонь. На площадях жгли костры, опрокидывали автомобили, громили магазины и казенные учреждения. Наступала ночь длинных ножей и битого оконного стекла.
…Великий Вождь стоял у пустого постамента и рябил свой чугунный лоб. Внизу штормило людское море, состоящее из бесноватой молодежи и пожилого праздничного народа. Неожиданно болван наклонился и двумя пальцами выхватил из толпы экзальтированного юнца. Массы притихли. Идол потащил визжащую жертву к облакам, затем спустил ее на замусоренную площадь. И погрозил пальцем:
— Не балуй! — И новым, более грациозным движением руки водрузил на постамент бабульку божий одуванчик с пионерским флажком в руке.
Площадь взорвалась воплями восторга и ликования. Воцарилась вакханалия неистового революционного настроения.
Здание аэропорта уже пылало очистительным пожаром новой революции. Те, кто не разделял неокоммунистических взглядов, штурмовали самолеты. По бетонной полосе мчалось правительственное авто, где находились все участники исторических событий, включая и Загоруйко В.В. Воздушный лайнер со звездно-полосатой символикой выруливал на взлетную полосу. Автомобиль, не прекращая движения, нырнул под его брюхо. Через несколько томительных секунд грузовой люк самолета открылся и оттуда выпал канатный трап.
— Ой, мамочки! — ужаснулась Любаша. — Ни за что!
— А как же наша любовь до гроба? — закричал Ванюша.
— Вот он и есть наш гроб-то…
Авиалайнер и автомобиль пока шли с равной скоростью. Трап удобно и удачно болтался над машиной. За считанные секунды, проявляя чудеса ловкости и мужества, Загоруйко с товарищами забрались в самолет.
Между тем скорость увеличивалась. Застопорив педаль газа и руль, Ник, подобно агенту 007, совершил отчаянный прыжок — и благополучно. Вскарабкавшись по трапу в лайнер, уже отрывающийся от полосы, журналист попадает в объятия друзей. Но раздается крик шефа-руководителя:
— И этот с вами, господа?!
Как наваждение… по трапу забирался болван, малеванный позолоченным суриком и с приметной вмятиной во лбу.
— Даешь мировую революцию! — утверждал он, пользуясь общей оторопью.
— Это он! — закричала Николь. — Которого я булыжником!
— Вижу, — спокойно проговорил Ник. И обратился к истукану: — У нас не подают, товарищ! — и легким движением руки отщелкнул зажим трапа.
Позолоченный идол рухнул в черную бездну небытия, а воздушный лайнер, искрящийся иллюминаторами и бортовыми огнями, набрав необходимую для дальнего перелета высоту, устремился к сияющим отрогам Млечного Пути.
По моей последней блаженной прихоти полутруп вывезли военным самолетом на море. И я лежал на теплом знакомом берегу… ракушки в песке… ракушечные мозги в цинковом помойном ведре… Зачем тогда жить? Жить, чтобы умереть?
Живые, крепкие, мускулистые солдатики отряда сопровождения разбили на камнях бивуак. Купались в холодном, прозрачном море, ловили рыбу, варили уху. Им повезло, молоденьким бойцам: вместо того чтобы шагать по плацу или рыть котлован, они весело проводят неуставной вечерок. Им повезло, потому что не повезло мне.
Впрочем, почему мне не повезло? Я жил как хотел и умру, когда захочу… Умереть не страшно, все равно что нырнуть в морскую волну, где тебя встретит незнакомый, пугающий мир небытия.
Потом, вздыбив наш походный лагерь, подлетел вертолет. Отяжелевшие от сна и безделья солдатики бежали к винтокрылой машине, и казалось, что сталактитовые ножи срежут бритые затылки… Им не повезло, солдатикам, что у меня появилась блажь поговорить с отцом, который, им на беду, оказался высокопоставленным военным чином.
Блажь мертвеца.
Я услышал хруст ракушек — отец шел пружинистым веселым шагом полководца.
— Как дела, сын? — Сел на тюбинговый валун. — Живешь? — На лбу пульсировал венценосный вензель.
— Живу, — ответил я. — Тебя можно поздравить с маршальским званием.
— Спасибо, — улыбнулся отец. — Это так, игра в бирюльки, а вот скоро… — И не договорил.
Солдатики снова разжигали костер, сквозь прибой, казалось, было слышно, как огонь своей воспалительной беспощадной плазмой рвет древесную мертвую ткань.
— Живешь, говоришь? — сказал отец и косящим взглядом проверил мою телесную немочь.
Я ошибся — ошибся в собственном отце. Я даже не мог предположить, что человек так может заблуждаться, как я. Так, как ошибся я, может позволить себе ошибиться только раб. Я — раб?
Я хотел спровоцировать народ, вытащив на кремлевский помост идиота. И делал все, что было в моих силах. Я надеялся, что народец, увидев над собой дегенерата, ужаснется и поймет, что жить так нельзя, если в кумирах ходит слабоумный малый, коим, безусловно, является Бо.
Но отец, как я понял, строит свою большую игру. Он воспользуется удобной ситуацией и сделает все, чтобы власть пала в его руки.
Между тем отец стащил полевую форму с погонами, где пластались маршальские звезды, и нагишом поскакал к студеному морю. Все-таки он был до безобразия здоров, бронетанковый бригадир. Потом с ненавистью растирал полотенцем атлетическое тело, кричал мне:
— Все хотят свободы! Будет вам свобода! Это я обещаю. Дадим стране свободу! Всем — свободу! Ничего, кроме свободы!
И я увидел в его налитых кровью глазных яблоках четкие зрачки убийцы.
— Жаль, что умираешь, сын, — проговорил он. — Интересные события грядут! — И поправил командирскую портупею.
— Я знаю.
— Что?
— Что будет с ним?
— С кем?
— Моим братом Борисом.
Отец отшатнулся; присел надо мной, пожевал губами, набрякал тяжелой венозной кровью:
— Кто тебе сказал о брате?
— Алька.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49