– Перестань, это же смешно. Многие из нынешних членов ждали по два, по три года…
– Давай прекратим вертеться вокруг да около, – прервал его Генри. – Я – черный. Черный мужчина, женатый на белой женщине. Этого не изменишь. Ни через год, ни через два…
Джордж оцепенел. Разговор принял самый нежелательный для него оборот. Голос Генри – низкий, хорошо поставленный, резонировал у него в ушах.
– Я нисколько не удивлен. Результат был предсказуем. – Генри откинулся на спинку стула и скрестил руки на груди. – Действительно, мы с Луизой поставили вас в неловкое положение. Вот оно налицо – приличное, процветающее семейство, и, чтобы ему отказать в приеме, вам надо признаться самим себе в том, что расизм еще существует. А это чертовски неприятно и по нынешним временам дурно пахнет.
– Речь шла не об этом. – Джордж старался как-то выкарабкаться, сознавая, что усилия его напрасны.
– Меня интересует лишь одно. Кто проявил волю и прямо в этом признался? Может, ты? Был ли ты хоть, по крайней мере, честен?
Джордж не ответил.
– Могу себе представить, как все происходило. «Мы и оглянуться не успеем, как нас затопчут цветные…» – Генри передразнил чью-то манеру речи. – Да, Джордж? А что говорили о Луизе? Что она зря вышла за меня? И выражали сожаление, не так ли, Джордж? А что было сказано по поводу моих девочек? Я желаю знать, что говорилось про Элизу и Мадлен?
– Ничего. Ни слова. Мы их не обсуждали.
– Ну, и каков был финал? К чему вы пришли?
– Голосования вообще не было, – едва слышно произнес Джордж.
– Что?
– Мы воздержались. Нам пришлось воздержаться. Создалась такая ситуация… И, значит, ты вправе повторно обратиться в комиссию на следующий год.
– Я не идиот. – Генри был отлично осведомлен о процедуре приема в члены клуба.
Джордж замолчал, понурив голову. Он не хотел рассказывать об угрозе выкинуть «черный шар» и о прочих подробностях дискуссии. Он уже и так нарушил этикет, выложив Генри новости преждевременно, в личной беседе.
– Кто мне поставил заслон?
– Я не могу сказать тебе… У меня связаны руки. Джордж мялся в растерянности.
– Скажи мне! – выкрикнул Генри, на мгновение лишившись самообладания.
Джордж отшатнулся, но Генри обошел его сзади и встал за его спиной. Джордж хотел повернуться к нему, но тело не слушалось. Его будто парализовало.
– Скажи, кто?
Джордж мысленно напомнил себе, что его привел сюда и обрек на этот тяжелый разговор праведный гнев. Его злило то, как обошлись с Генри и Луизой. Это было в корне несправедливо, оскорбительно и неправильно. И, подогрев в себе этот гнев, Джордж после тяжелой паузы наконец решился разомкнуть уста:
– Клио. Клио Пратт. Жена Ричарда. Она намеревалась выкинуть «черный шар». Нам ничего не оставалось, как воздержаться… Большинству из нас… точнее…
– Что происходит? – В гостиную заглянула Луиза. Она выглядела испуганной.
– Пожалуйста, оставь нас одних, – приказал Генри, но Луиза не подчинилась.
Легко ступая босыми ногами, она приблизилась к мужу и протянула руки, желая обнять его, но Генри уклонился и стремительно направился в дальний конец комнаты. Джордж, словно пригвожденный к своему месту на краю дивана, почувствовал, что он здесь лишний, и подумал, как бы ему удалиться понезаметнее.
– Что тут происходит?
Джордж заговорил фальшиво бодрым тоном:
– Ты застала нас в процессе… В общем, я объяснял Генри, что часто приходится ждать по два и даже по три года… и вам незачем расстраиваться. Уверен, что твои родители скажут то же самое. Они ведь знают про всю эту волокиту…
– Не пичкай нас своими советами! – крикнул Генри из дальнего угла комнаты. – Засунь свою стратегию себе в задницу!
Луиза поморщилась, но не одернула разбушевавшегося мужа.
– На будущий год повторится то же самое, – произнес Генри мрачным тоном.
– Мы ведь знали, Генри, что такое может случиться, – обратилась к нему Луиза. Внешне она вела себя спокойно, но глаза ее постепенно наполнялись слезами, и голос начал дрожать.
Джордж привстал, понимая, что ему надо или вмешаться в ситуацию, или удалиться.
– Луиза, я… я разделяю ваши чувства. Мне обидно, что…
Она его не слушала.
– …И все-таки мы надеялись, – теперь она обращалась к Джорджу. – Мама и папа столько сделали для клуба. Они – его живая история. Больше всего мы хотели туда попасть ради девочек. Для детей это замечательное место. Элиза уже увлекается теннисом. И, кстати, делает заметные успехи.
Джордж попытался ободрить Луизу улыбкой, но его лицо словно окаменело.
– Мы ведь самая обычная семья. Может, чуточку счастливее, чем некоторые другие семьи.
Ее рот вдруг скривился, и она прижала ладонь к дрогнувшим губам.
– Все это будет. Не сдавайтесь, – сказал Джордж.
– Пожалуйста, Джордж, кончай дудеть в свою дудку. И лучше уйди. Я хочу, чтобы ты ушел, – потребовал из своего угла Генри. – Немедленно. Я говорю серьезно.
Луиза посмотрела на Джорджа, пожала плечами, но промолчала.
– Я очень сожалею, Генри. Правда, сожалею. Ты должен мне поверить. Я сделал все, что мог. – Джордж против воли начал оправдываться.
– Мне неинтересно, сделал ли ты и вправду что-либо или только утверждаешь, что сделал. Кто дал право твоей комиссии обсуждать мою жизнь и выносить вердикт мне и моей семье?
– Остановись, Генри, – попросила Луиза тихо. – Ты зря ополчился на Джорджа. Он здесь, чтобы нам помочь. Ведь так, Джордж?
Тот кивнул и робко произнес:
– Если вы, конечно, позволите мне…
– Я не нуждаюсь в твоей помощи, – оборвал его Генри. – Я справлюсь сам. И я знаю, как мне следует поступить!
Сказав это, он резко развернулся и ударил кулаком по стене. Деревянная панель едва не треснула, такой силы был удар. Если бы он так вмазал противнику, то получился бы чистейший нокаут.
Джордж поспешил к выходу, но Луиза удержала его за рукав.
– Я благодарна тебе, Джордж. Ты стараешься ради нас. И Генри тоже скажет тебе спасибо… чуть позже. Сейчас он не в себе. Это понятно.
Джорджа так и тянуло обнять ее или как-то иначе, только не набившими оскомину банальными словами, выразить ей свое сочувствие и дать понять, что он не такой, как другие, что он на их стороне.
Но ему показалось, что момент уже упущен, а поэтому он удалился, не сделав даже прощального жеста, с чувством стыда за себя и с горьким осадком в душе.
Забравшись в машину, он первым делом утер пот со лба тыльной стороной ладони. Рубашка его тоже пропотела и липла к телу.
Он завел двигатель, аккуратно развернулся и медленно подъехал к своему дому. Не заезжая в ворота, Джордж затормозил на обочине и посидел немного в машине, опустив голову на рулевое колесо, чтобы дать ей отдохнуть от неприятных эмоций.
Последнее время он все чаще испытывал болезненную пульсацию позади глазниц, что было тревожным симптомом какого-то недуга. Сейчас боль стала просто нестерпимой. Но она не избавляла его от мучительных мыслей. Как такое могло случиться? Что бы он сделал, будь он на месте Генри? Как Генри поведет себя в данных обстоятельствах? Ни на один вопрос ответа не находилось.
Аурелия Уотсон разглядывала помятую картонную коробку. На ней не было никаких отметок, никаких указаний на то, когда она была запакована и что в ней содержалось. Она не вспоминала ни разу про эту коробку, и, вероятно, ее содержимое никакой надобности для нее не представляло на протяжении многих лет. По скопившейся на коробке пыли можно было догадаться, что к ней не прикасались давным-давно.
Аурелия сама не смогла бы внятно объяснить, почему она выбрала этот чудесный майский день для уборки своего чердака. Идея пришла голову неожиданно, без какого-либо повода, когда она допивала вторую чашечку утреннего кофе. Поднося чашку ко рту, слушая, как потрескивают старые половицы на кухне, глядя, как за окном в саду птицы, суетясь, вьют гнезда, она вдруг ощутила неодолимую потребность очистить себя от остатков и пут прежней жизни.
Кроме того, ей нужно было свободное пространство. Двадцать ее лучших полотен, написанных маслом, – пейзажи размером три на три фута – были либо прислонены к стенам, либо спрятаны в кладовую. Накануне ее выставка в Гилд-холле, престижной ист-хемптонской галерее, закрылась, и ни одной картины не было продано. Теперь они все возвратились домой.
– Это плохое время года. Сезон по-настоящему еще не стартовал. – Директор галереи утешал ее, пока она перетаскивала изображения картофельных полей, пологих дюн, пестрых цветников, заключенные в простенькие рамки, и грузила их в свой мини-фургон.
Она везла их обратно по Монтаук-хайвей, через Бриджгемптон и Уотер-Милл в Саутгемптон, потом свернула на Хелси-Нек-лейн, а там уже и на подъездную дорожку к своему гаражу. На всем пути Аурелия плакала, и слезы иссякли только тогда, когда она разместила картины там же, откуда они отправились в трехнедельное странствование – в ее домашнем вернисаже. Затем Аурелия провела тщательный осмотр всех работ и ощутила гордость за себя и за свои творения. Неважно, что мир не соизволил обратить на них внимание.
Однако полотна было необходимо куда-то убрать. Гостиную – единственное помещение, где она могла кого-нибудь принять, в таком состоянии нельзя было использовать по назначению.
Пробираясь под низкими чердачными балками, Аурелия видела свою уродливую тень, когда на нее падал луч света из круглого запыленного окошка. Она сознавала, что организованность и решительность ей не присущи, поэтому торопилась все закончить, пока ее порыв не угас. Она заставляла себя быстро, без раздумий, отбирать, что оставить, что выбросить, а что передать в магазин подержанных вещей при Первой конгрегациональной церкви. Она никогда не посещала церковь в прошлом, не собиралась уделять ей внимание и в будущем, но рассчитывала на то, что там найдут применение ненужному барахлу. Почему бы нет? Спальные мешки, трехколесный велосипед, разные корзиночки и вазы, подушечки для иголок, скамеечки и детские креслица еще могли кому-то послужить.
Поеденный молью ковер, надбитый заварочный чайник и пожелтевшие газеты отправятся на помойку. Туда же – алюминиевые кастрюли и сковороды. Она читала, что пользование алюминиевой кухонной посудой приводит к болезни Альцгеймера.
Как поступить с детской одеждой, решить было труднее. Вскрыв коробку с аккуратно сложенными платьицами, крошечными туфельками, с парой вельветовых пальтишек с блестящими пуговицами, она силилась вспомнить, как выглядели Фрэнсис и Блэр, две ее дочери, в этих нарядах. Трудно было сейчас представить их малышками. Несмотря на три года разницы между ними, она одевала их как близняшек, но едва у девочек проявились зачатки собственной воли и самосознание, они не пожелали, чтобы с ними обращались как с куклами. Ричард Пратт, тогда бывший ее мужем, смеялся, наблюдая, как Аурелия воюет с малышками.
– Ты должна быть довольна. Твои дочери – копия тебя. Никто не сможет ими командовать.
Платья были предусмотрительно обернуты тонкой белой тканью, чтобы сберечь их для будущего поколения, хотя внуков так и не появилось. Аурелия почти потеряла надежду выступить в роли любящей бабушки. Фрэнсис, ее старшая дочь, упустила возможность стать матерью, разорвав помолвку с Пьетро Бенедетти, красивым итальянцем, который начал ухаживать за ней, когда она еще только поступила на юридический факультет.
Аурелии нравился Пьетро. Он был вежлив, немногословен и скромен, несмотря на свои крупные достижения в финансовой сфере. Правда, он имел чрезмерную склонность к галстукам и рубашкам кричащей расцветки. Она так и не поняла, почему они расстались. Фрэнсис не стала делиться этим с матерью, а та, зная свою дочь, и не настаивала. Теперь, в тридцать восемь лет, у Фрэнсис, по всей видимости, каких-то перспектив завести семью уже не было.
На брак младшей дочери, Блэр, тоже была слабая надежда. Аурелия ничего не слышала о ее с Джейком Девлином планах насчет детей. Они, казалось, целиком были поглощены делами своей галереи и светской жизнью. Аурелия частенько задумывалась о том, находят ли ее дочь и зять перерыв в череде званых обедов, встреч, заседаний, благотворительных банкетов, презентаций, торжественных открытий и прочего, чтобы переспать вместе. Их график был предельно уплотнен. Кроме того, если Девлин-младший и появится на горизонте, великая модница Блэр фыркнет и с презрением отвергнет когда-то ношенные ею самой детские вещички.
Аурелия решила, что весь детский гардероб следует отдать церкви. Выпрямившись, она потерла ладонями натруженную поясницу и оглядела чердак. Осталось разобраться только с одной неопознанной коробкой. Когда она развела в стороны картонные створки, пыль поднялась столбом и затмила и без того скудный свет. Аурелия закашлялась, сняла очки в черепаховой оправе и протерла глаза и переносицу. Ей пришлось дожидаться, пока осядет пыльный смерч и воздух обретет относительную прозрачность. Потом она заглянула в коробку, доверху заполненную пачками писем, каждая из которых была перетянута резинкой.
Этих писем было сотни. Аурелия зажмурилась, вспоминая, как мешками приносили поздравления почтальоны на дни рождения дочерей, сколько открыток с добрыми пожеланиями получали они с Ричардом. Немые свидетели прошедших лет, оказывается, не сгинули в неизвестности, а хранились в старой коробке.
Наклонившись, она вытянула одну пачку наугад. Резинка лопнула, едва пальцы Аурелии попытались снять ее, и письма рассыпались. «С днем рождения, мамочка!» – корявые печатные буквы, начертанные красным карандашом и обведенные желтым кружком, бросились ей в глаза. Она могла разглядеть и едва заметную карандашную линию под буквами, проведенную для того, чтобы буквы не выпрыгивали из строки. Блэр написала: «Не грусти, что тебе тридцать пять. Все впереди. Кто-нибудь скоро женится на тебе». Аурелия усмехнулась. Внутри каждой буквы О были нарисованы глазки и улыбающийся рот.
Она выгребла письма из коробки и принялась вскрывать пачки одну за другой. Кроме поздравлений по случаю разных праздников, тут были и просто открытки с видами, присланные из отдаленных мест, где Ричард и она или их друзья когда-то побывали.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50