.. – крикнул юноша.
– Ах, ты еще здесь, купеческий сын?.. – Сымон вновь повеселел. – Боишься небось, что без тебя мы своим умишком не управимся? Нет, хлопец, отпустить нам его невозможно.
Сымон спрыгнул на землю и, положив руку на плечо Георгия, отвел его в сторону.
– Стоит только нам этого ворона отпустить, он нынче же сюда войско приведет да на каждого пальцем укажет. А как жолнеры станут мужиков вешать, этот божий служитель им латинское благословение даст. Не первая это у нас встреча. Поживешь больше, сам увидишь… Да и не гоже тебе в наши дела встревать. Говорил – за науками едешь, ну и поезжай с богом. Как бы кто тебе дорогу не перебежал. – Сымон повелительно крикнул: – А ну, хлопцы! Подведите коня купецкому сыну. Да дайте еды на дорогу, чтобы поминал наше воинство лаской.
Георгий молча смотрел на атамана. Ему хотелось многое сказать этому человеку, неожиданно представшему перед ним таким сильным и умным – атаманом. Но от волнения не мог найти нужных слов.
Сымон снова улыбнулся. Лицо его, недавно злое и грозное, стало на миг ясным и добрым. Словно прочитав мысли Георгия, он сказал:
– Меня вспоминай, да за разбойника не считай. Я живу правильно. Быстро живу. Свой век сдваиваю, чужого не заедаю. Только время мое еще начинается… Ну, будь здоров, имей сто коров, а мне телушку на развод побереги. Я еще хозяином буду.
…Часто потом Георгий вспоминал это прощание среди догоравшей епископской усадьбы. Вспоминал, как крепко пожал ему руку Сымон, как мужики, казалось такие угрюмые и недружелюбные, наполнили ему дорожную суму и, проводив до ворот, ласково пожелали счастливой дороги, как, доехав до реки, увидел он большой отряд вооруженных всадников, переезжавших мост.
Тогда Георгий испытывал какое-то смутное и противоречивое чувство. Он сочувствовал восставшим мужикам, как сочувствовал всем обиженным и угнетенным. Но не так рисовал себе Георгий борьбу народа против угнетателей. Он мечтал о честном бое, рыцарских подвигах и милостивом прощении безоружных пленников. Только потом, проехав много верст по родной земле, нашел он объяснение и оправдание всему, что казалось прежде бессмысленной жестокостью.
Было худо и прежде, под своими православными господами. А теперь, когда князья и католические монахи прибрали к рукам не только лучшие земли, а все, что родило и приносило плоды, совсем жизни не стало. Недаром один нищий старик разъяснял Георгию смысл слова «католик». «Состоит это слово, – говорил он, – из двух слов: кат (палач) и лик (лицо). Смотрите, дескать, на них и увидите лицо палача».
Чем дальше отъезжал Георгий от родного дома, тем все больше сгущались мрак и уныние. Он вспоминал о восставших крестьянах, как о героях, шедших на бой за благо народа. О Сымоне же он не переставал думать, да и слишком часто напоминали о нем встречные. Не первый год ходил здесь Сымон со своей ватагой, и слова его передавались из уст в уста. За него молились, к нему шли обездоленные, искали его и рассказывали о нем легенды…
А конь все бежит и бежит, через боры и пущи, по зыбкой топи болот, мимо курных хат, мимо смертей и болезней, через недолю…
Сокращая путь, Георгий обычно уклонялся от больших дорог, сворачивая на проселочные шляхи и тропинки. Судьба оберегала его. Ни дикие звери, населявшие леса Белоруссии, ни разбойничьи шайки, совершавшие набеги на купеческие обозы, не тронули одинокого путника с малой переметной сумой, ехавшего на усталой лошаденке. Но не зверей, не разбойников опасался Георгий.
На заставах больших городов караулили проезжих людей воеводские приставы. Собирали дань путную, и проезжую, и торговую, и постойную. Брали с человека, брали с коня, брали с клади. Брали за не так сказанное слово. В ходу тогда была поговорка: «На Литве каждое слово стоит золота…» Писаные законы о пошлинах и мытах мало кому были известны, и сборщики, пользуясь неграмотностью путников, грабили их, как хотели. Нередко бывало и так, что человека, не имевшего, чем заплатить, избивали батогами и сажали в колоду.
Георгию платить было нечем, и потому он объезжал города с крепостными стенами и караульными башнями, пользуясь гостеприимством крестьян.
Так проехал он весь Виленский тракт, оставил по правую руку Гродно и выехал на мощеный, застланный деревом шлях, ведущий к городам Бельску и Бресту. Георгий решил заехать в Брест, где проживал знакомый ему по Полоцку купец Зиновий Горбатый, у которого он рассчитывал пополнить свои скудные запасы и расспросить о дороге.
На развилке шляха Георгия остановили три неожиданно появившихся всадника. Один из них, с огромными накрашенными усами, вероятно старшина, грубо крикнул:
– Куда лезешь?..
И взмахнул плетью…
Георгий едва успел увернуться от удара. Плети остальных всадников обрушились на спину лошади. Рванувшись вперед, она по брюхо увязла в болотной грязи, тянувшейся по обеим сторонам мощеного шляха.
Всадники захохотали:
– Ай ладно же скачет, пся крев!
Георгий понукал лошаденку, торопясь выбраться из болота и поскорее отъехать от дороги к видневшемуся вдалеке кустарнику.
Внезапно старший из всадников поднялся на стременах и, сложив руки рупором, закричал, как обычно кричат на охоте, предупреждая о поднятом звере:
– Пиль-ну-уй!..
Голоса невидимых людей повторили, как эхо:
– Пиль-ну-уй… ну-уй!!!
Подъехав к кустарнику, Георгий увидел рассыпавшихся цепью мужиков с палками и мешками в руках. Георгий спросил крайнего, что здесь происходит и почему нельзя проехать по шляху.
– А ты, панич, стань в сторонку, от греха подальше, сам все увидишь, – ответил рыжий крестьянин средних лет, одетый в белую холщовую рубаху, такие же штаны и беспятые лапти.
Осторожно выглядывая из-за кустов, крестьяне стали смотреть на дорогу. Георгию, сидевшему в седле, хорошо было видно все.
На дороге показалась пестрая кавалькада. Впереди на красивых разукрашенных конях скакали двое богато одетых всадников. Они весело посматривали по сторонам, сдерживая танцующих скакунов.
– Тот, седой, толстый, что на серой кобыле, – сам воевода виленский, ясновельможный пан Николай Радзивилл, – объяснил Георгию рыжий крестьянин. – А молодой – его гость… Немец какой-то, не здешний… Наш пан его в Бельске встретил.
За воеводой и его гостем ехала свита дворовых людей. У некоторых из них были на сворках собаки. Рыжий крестьянин сказал:
– Мы тут вторые сутки цепью стоим. Может, пан воевода захочет гостя охотой потешить, так мы караулим… По этой причине никому ни прохода, ни проезда нет. Молись богу, панич, что легко выскочил.
Радзивилл, отъехав от молодого немца, поднял висящий на серебряной цепочке рог и затрубил. Свита пришла в движение. Псари подались вперед, готовя собак. По дороге во весь опор поскакали всадники, и поле огласилось криками:
– Гу!.. Гу!.. Гу!..
– Зараз наш черед, – сказал рыжий и побежал от Георгия.
Громкий и разноголосый лай собак, крики людей, звук охотничьего рога сразу наполнили воздух весельем и тем шумным азартом, который всегда охватывает людей на травле зверя.
В кустарнике кто-то крикнул: «Пущай!..» Спрятавшиеся крестьяне вытряхнули из мешков живых зайцев. Зайцы выскакивали на поляну как сонные, еще не зная, куда бежать от шума и людей. Мужики отгоняли их палками, сами боясь показаться из-за кустов.
Обходя болото, к поляне, на которую были выпущены зайцы, скакал на красивом турецком аргамаке молодой немец. Впереди неслись, словно по воздуху, большие меделянские собаки, а следом мчались псари и ловчие. Радзивилл наблюдал за гоном издали, криком подзадоривая гостя. Рыжий крестьянин, размахивая пустым мешком, крикнул Георгию:
– Уходи, панич, не дай боже, поперек попадешь…
С хриплым визгом пронеслись мимо собаки. Не отставая от них, крестил плетью коня молодой немец.
Глухой, короткий крик… Не успевший отбежать рыжий крестьянин опрокинулся навзничь. Перед Георгием на мгновение застыло бледное лицо всадника с хищным оскалом зубов и острыми холодными глазами. Взмах плети, прыжок коня… Рыжий лежал на спине, широко раскинув руки. Георгий видел, как трава окрашивалась кровью. Он поглядел вслед удалявшемуся всаднику. Гон продолжался. Мужики торопливо уносили тело рыжего в кусты.
* * *
О Бресте нечего было и думать. Дороги охранялись стражниками, встреча с которыми не сулила ничего хорошего. Проплутав ночь по бездорожью, Георгий на следующий день выехал к реке, отделявшей земли Литвы от Польского королевства.
Теперь путь лежал мимо польских городов и деревень, которые мало чем отличались от родных Георгию белорусских селений. Однако встречи с новыми людьми, новые обычаи и порядки вызывали жадный интерес юноши. Все, что приходилось ему видеть, он старался запомнить и понять.
Проехав Люблин и переправившись через Вислу у Сандомира, Георгий задержался на целый день, чтобы осмотреть новый город Корчин с недавно выстроенной крепостью и стеной невиданного ранее устройства.
Здесь впервые Георгий узнал об умных машинах, заменявших тяжелый труд людей на воротах у подъемных мостов. Узнал о новом вооружении крепостных башен.
В городе Проствице, прославленном своим пивом, Георгий встретил шумную компанию школяров, направлявшихся в Краков. Это были сыны магнатов или зажиточных шляхтичей. Беззаботно болтая, они говорили об университете, как о чем-то обычном, даже не очень желаемом. Георгий смотрел на них, как смотрит сирота на балованного, капризного ребенка, окруженного незаслуженной лаской родителей. Для него университет был чем-то святым, величественным, о котором не только нельзя было говорить шутя и пренебрежительно, но ради которого стоило принести любые жертвы. Кто знает, какие еще испытания суждены ему в стенах университета?
Об этом думал Георгий, когда на закате теплого дня он выехал на большой, поросший дубами холм. Перед ним был Краков.
Город лежал в живописной долине. Освещенный мягким светом заката, он казался сложенным из золотых камней. Деревья, окаймлявшие городскую стену, тянулись к предгорьям Татр. На фоне волнистых гор, подернутых вечерней синевой, четко выделялись острые шпили городских башен и кресты храмов.
Был субботний день. В городе готовились к вечерним молитвам, и до слуха Георгия доносился приглушенный далью тихий благовест. Спокойно и величаво несла свои воды мутная Висла. По широкому шляху, ведущему к городским воротам, пылило стадо, перекликаясь звоном маленьких бубенцов, привешенных на шеи коров и овец. Изредка их подгонял резкий звук пастушьего кнута.
Все было покойно и красиво. Георгий долго смотрел на город. Вот он – Краков. Центр польской культуры. Столица польских королей.
Что ждет его за этой молчаливой городской стеной?


ЧАСТЬ ВТОРАЯ
СЕМЬ СВОБОДНЫХ ИСКУССТВ

Бессмертие свое
Сам создаю я, боже,
А большего и ты
Ведь сотворить не можешь.
А Мицкевич
Глава I
В сыром полумраке университетской канцелярии было тихо. Желтые отблески свечей слабо озаряли свитки пергаментов, запыленные папки и тощие фигуры писцов, похожих на больших черных птиц. В центральной нише, на помосте, восседал секретарь, погруженный в дремоту.
Сквозь решетку стрельчатого окна пробился косой солнечный луч. Пламя свечей замигало робко и беспомощно, посрамленное этим щедрым сиянием. Луч медленно передвигался от конторки к конторке, играя веселыми пятнами на грудах бумаг, обнажая грязную плесень стен, заросли паутины, помятые, лимонные лица писцов с их морщинами, лысинами и сальными космами волос. Писцы зажмурились и отложили перья. Секретарь сладко зевнул, потянулся и невольно поглядел туда, откуда явился этот веселый и тревожный посетитель и где виднелся клочок сентябрьского бледно-голубого неба.
В этот миг дверь в канцелярию отворилась и вошел юноша.
– День добрый, панове! – сказал он.
Писцы вздрогнули от звонкого и чистого голоса, повторенного гулким эхом.
– День добрый, пан секретарь, – повторил вошедший, обращаясь к ближайшему писцу.
Но писец не ответил на приветствие и молча указал перстом на секретаря. Юноша поклонился и отошел к помосту, где восседал глава канцелярии.
– Не порадует ли меня пан ради ясного дня доброй вестью?.. – сказал он, весело улыбаясь. – Уже все схолары исправно слушают лекции, один я пребываю в праздности…
Секретарь устремил на вошедшего испытующий взор. То ли белая свитка юноши, накинутая поверх расшитой сорочки, то ли звонкий его голос, необычный в этой комнате, где единственными звуками были шепот да скрип гусиных перьев, вызвали на его лице гримасу, отдаленно напоминавшую улыбку. Секретарь порылся в ворохе бумаг и заговорил:
– Прошение твое, Георгий, сын Скорины, родом из города Полоцка, было передано его преподобию пану ректору, собственной рукой коего на вышеозначенном прошении начертано: «Отказать».
Георгий всплеснул руками:
– Да нет же, пан секретарь! Не может того быть! Я просил допустить меня к учению… в университете. Ни о чем другом. В сем отказа я не мыслю.
– Пан ректор всесторонне рассмотрел твое прошение в соответствии со статутом университета, с грамотами о правах и привилегиях, дарованными университету королями польскими. А также с инструкциями святейшего престола, воспрещающими еретикам и прочим врагам святой римской апостолической церкви доступ в число питомцев сего достославного средоточия наук. Поскольку же ты, Георгий, сын Скорины, являешься таковым, постановлено тебе отказать.
Несколько минут Георгий стоял перед секретарем молча, как бы вникая в смысл услышанных слов. Потом медленно повернулся и пошел к выходу. Тяжелая дверь, скрипя, захлопнулась за ним. Миновав длинный темный коридор, Георгий вошел во внутренний двор. Здесь было пусто и тихо. На квадратных плитах, нагретых солнцем, ворковали голуби. Среди каштанов и лип, уже тронутых осенним багрянцем, звенела струйка воды, лениво вытекавшая из каменного фонтана.
Отказать!.. Значит, напрасен был долгий путь по лесам и болотам? Напрасны старания и дни надежд?.. Недобрым ветром занесло его на эти улицы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59