Василий повернулся от окна ко всем стоявшим в палате.
– Король Жигмонт, как раньше наших уговоров не слушал, так и теперь, поди, не захочет мира. Ведомо нам, собирает король большую рать. Надо оборонять наш Смоленск!
И, шагнув на середину палаты, Василий заговорил быстро, повелительно:
– Боронить его будем не здесь, не за стенами. У Друцка, у Борисова… К Минску пошлем дружины. На все пути наши замки повесим. А ты, князь Михайло, направляйся к Орше не мешкая. Стань на Днепре!
Глинский чуть было не вскрикнул. Сердцем почуял: случилось злое, непоправимое. Еле сдерживаясь, спросил:
– А Смоленск?
– Бог милостив, – перекрестился Василий. – Князь Шуйский нашим наместником тут станет, досмотрит за городом. Вы же его там оберегайте, авось в дружбе и отстоите Смоленск… Поклонись, боярин, воеводам. Проси, не дали бы тебе одному с Жигмонтом биться.
Шуйский вышел вперед и, не сдержав улыбки, поклонился Глинскому. Князь Михайло стоял бледный, чувствуя, как кровь отливает от сердца. Ох, не прост оказался Василий, московский государь! Не знал Глинский, что лежат в московском тайном приказе перехваченные письма из Польши и сидят в темницах перебежчики, под пытками сознавшиеся, что посланы они самим королем Жигмонтом к князю Глинскому. Не знал он и того, что в самом доме Глинского его советник немец Алоиз Шлейнц вел двойную игру, помогая перехватить письма, им же самим подсказанные. Расчет у того был один: доверие московского князя к Глинскому постепенно ослабеет. Рано или поздно Глинский это должен будет почувствовать и пожалеть о своей измене Сигизмунду. А от раскаяния до желания вернуть былое путь недалек.
Расчет был верен. Василий, хотя не очень прислушивался к доносам тайного приказа, все же не решился отдать Смоленск Глинскому, и это была последняя капля, переполнившая чашу.
Еще до того, как обиженный и оскорбленный князь Михайло наконец согласился на уговоры Шлейнца и собственноручно написал королю Сигизмунду о желании вернуться, князь Василий уже расставил свои ловушки…
* * *
– …Прямого пути тебе нет. Не стало прямого пути ни конному, ни пешему. Будто кто нарочно все перепутал. Едет человек в одно место, а попадает в другое. Бог знает куда, как далеко. Не то что шляхи проезжие – лесные тропы и те заставами перегорожены, волчьими ямами изрыты. Не ровен час – пропадешь. В своей околице с хутора на хутор не пройдешь. А коли заставит человека беда в город или еще куда отправиться, так прощается с семьей, словно за море путь держит. И скажи на милость, откуда их набралось, столько стражников да соглядатаев! Хватают каждого, откуда бы ни ехал, с русского аль с польского боку. Говорят, ищут какого-то князя беглого. Может, и брешут, только сказывают: князь этот везет волю крещеным людям. Вот его паны и ищут… А напрямик не проедешь. В объезд надо. Путь держи берегом вдоль речки. Что на ночь собрался, может, оно и лучше… А может, и хуже… Кто его знает!..
– Спасибо, отец…
– Храни тя господь!
Старик перекрестил всадника и долго смотрел вслед, пока тот не скрылся в сумрачной мгле перелеска. Незнакомый всадник казался старику человеком хотя и необычным, но, по всему видно, незлым. Никакого оружия старик при нем не заметил. И разговаривает, будто в соседнем селе родился. А с виду – пан. Подаренная же на прощанье монета и вовсе убедила рыбака, что человек тот не злодей. А все же хорошо, что он проехал… Старик вздохнул, поправил на плечах худой армячишко и побрел к шалашу, одиноко темневшему на песчаной отмели.
…Уже совсем стемнело, когда всадник устало склонился на седле и выпустил поводья. Голова его тяжелела, и по телу медленно расползалась сковывающая, томящая дремота. Всадник не заметил, как лошадь свернула в сторону и ровным неторопливым шагом углубилась в поросший мелким кустарником лес.
Тишина леса, монотонное чавканье копыт да мерное покачивание седла совсем усыпили усталого путника.
Вдруг что-то большое и темное навалилось на него. Послышался короткий свист. Конь, шарахнувшись в сторону, выбросил его из седла. На всадника бросились с разных сторон люди. Кто-то сильной рукой сдавил горло, зажал рот. Он застонал, чувствуя, как ему выворачивают, скручивая за спиной, руки.
Завязали рот и глаза и, грубо толкнув, повели. Он слышал, как следом вели его коня. Кто-то спросил:
– Что в сумах?..
Другой ответил:
– Бумаги.
И снова первый:
– Значит, опять от Жигмонта…
Всадник сделал попытку заговорить, но сильный удар в спину заставил его смолкнуть.
Так они дошли до оврага и, спустившись вниз, остановились. Невидимые люди подходили к пленному, щупали одежду. Хриплый голос приказал по-русски:
– Сумы подай сюда, а пана не трогать. Придет батька, сам разберется… Да развяжите его! Как бы не задохся раньше времени!
Пленника толкнули. Ноги скользнули по земляным ступеням. С него сорвали повязки. На мгновение мелькнуло высокое звездное небо в узком вырезе двери.
Захрипела сколоченная из толстых кольев дверь. Стукнуло бревно запора, и вокруг стало темно и тихо…
* * *
Когда пленник очнулся, первое, что он услышал, были слова латинской молитвы. Сквозь щель пробивался рассвет, позволявший различить фигуру коленопреклоненного человека. Слабым голосом пленник окликнул молящегося. Тот замолчал, потом сказал по-польски, с сильным иностранным выговором:
– Я считал вас мертвым.
– Вы немногим ошиблись, – ответил пленник тоже по-польски, пытаясь приподняться и со стоном снова опускаясь на землю.
– Кто вы, – спросил молящийся, – и как попали сюда?
– Я несчастный скиталец, – с горечью ответил пленник. – Всему виной неразумная торопливость… Я спешил повидать одного человека с моей родины…
– О, теперь вы еще дальше от него, чем были. От него и от вашей родины… Да и вряд ли вообще нам с вами удастся попасть на польскую землю.
– Я не поляк, – возразил пленник.
Молившийся резко повернулся, пытаясь в темноте рассмотреть пленника.
– Вы назвали себя скитальцем, – осторожно заметил он. – Значит, родина ваша не здесь? И не в Польше?.. Где же она? Как ваше имя?
– Зовусь я доктором Франциском Скориной, а родился в городе Полоцке, – просто объяснил Георгий. – Побывал я и в Польше, и в чешских, и в немецких землях, и в итальянских городах.
– Я также бывал в этих странах, – вздохнул собеседник, – и, подобно вам, теперь горько раскаиваюсь, что покинул их…
– О нет, друг мой! – перебил его Георгий. – Люди, пленившие нас, скоро убедятся в своей ошибке… Мне удалось слышать их беседу. Если не ошибаюсь, мы в лагере русских?
– Да, – ответил собеседник, снова насторожившись, – это русские…
– Тогда все легко разъяснится, – с заметным облегчением сказал Скорина. – К ним я и направлялся, желая повидать нужного мне человека.
– Кто этот человек? – тихо спросил собеседник.
– Князь Глинский.
– Кто?
– Михайло Глинский. Разве вы ничего не слыхали об этом благородном рыцаре?
О дьявол! – простонал собеседник. – Вы назвали им его имя, и тогда они схватили вас?
– Увы! – возразил Георгий. – Я не мог им сказать ни одного слова: рот мой был завязан…
– Постойте! – Собеседник вскочил и схватил Георгия за плечи. – Вы сказали… вас зовут Франциском Скориной?
– Да, это мое имя.
– Не вы ли несколько лет назад были в канцелярии князя, в Турове, и потом… куда-то исчезли? Я не ошибаюсь?
– Вы не ошиблись. Я был отправлен с поручением князя в Киев, – пояснил Георгий, – моя болезнь помешала мне вернуться к Глинскому вовремя, а происшедшие затем события заставили и вовсе покинуть родину. Однако если мы с вами встречались в Турове…
– Оба мы были там в одно время, – чему-то обрадовавшись, быстро и торопливо заговорил собеседник, – видно, сам бог поставил меня на пути вашем. Значит, вы друг Глинского и поможете спасти его… Его и меня, советника князя Михайлы… Знаете ли вы немецкий язык?
– Я знаю многие языки, но что случилось с князем? Как ваше имя?
– Вы узнаете все, – шептал немец. – Верно ли то, что вы сказали о себе и… что вы все еще друг Глинскому? Поклянитесь!
– Клянусь… – ответил удивленный и встревоженный Георгий. – Клянусь, что я всем сердцем сочувствую князю Глинскому и его делу.
– Аминь! – закончил немец, опускаясь на колени. – Вы русский, – зашептал он в самое ухо Георгию, – быть может, вас отпустят. Слушайте! Они захватили бывшие со мной два письма, написанные по-немецки. Во что бы то ни стало их необходимо добыть и передать по указанному адресу. Только не говорите этим разбойникам, что вы ехали к Глинскому. И даже под пыткой не выдавайте, откуда получили письма.
– Что в этих письмах?..
– Я разрешаю вам прочитать их… Потом, когда вы будете далеко отсюда… Если вам удастся передать письма лично, это будет большим счастьем и для князя Глинского, и для вас. Вы скажете только два слова: «Перстень и ладанка». Всего два слова, и вас примут, как родного брата.
Снаружи послышались голоса. Дверь, скрипя, распахнулась, и бородатый вооруженный человек крикнул:
– Эй, немец! Выходи!
Немец поднялся на ноги. Колени его дрожали.
– О! Что бы я сейчас отдал за десяток моих всадников! – прошептал он, сжимая кулаки.
Оставшись один, Георгий попытался разобраться в том, что он услышал. Все было туманно и тревожно. Что-то произошло с князем Глинским, но что? Если это стан русских, то почему немец заклинал его не произносить имя Глинского? Князь Михайло в беде, сказал немец. Неужели снова Георгия постигнет неудача? Он мысленно окинул взглядом события последних месяцев. Проведя много дней с русским посольством на пути в Венецию, Георгий узнал то, что было скрыто от него и его соотечественников кордонами польского короля и воеводскими стражниками. Он узнал о жизни своих братьев в большом и могучем Московском княжестве, узнал о новых людях Москвы, борющихся за просвещение народа. Созрело решение во что бы то ни стало поехать туда. Венеция больше не задерживала его. Ему удалось повидать лучшие тамошние печатни и даже поработать в одной из них. Георгий заполнил несколько сшитков подробными записями: «Как литеры резать, краску накладывать, как листы тиснуть», «Что есть рисунок и для чего оный в книге применяется», а также «О механике устройства станков друкарских».
Желание как можно скорей вернуться на родину и оттуда отправиться в Москву было так велико, что Георгий, не дождавшись окончания посольства, распрощался со своими новыми друзьями. Казалось, наступил его час. Полоцкое братство поможет ему установить связь с просвещенными московскими людьми, сообща они откроют друкарню, и тогда доктор Францишек отдаст все, что собрал за годы учения, «братьям своим – Руси».
По дороге в Полоцк Георгий много раз слышал имя Глинского. Произносили это имя то с благословением, то с завистью, а то и с проклятием. Но одно казалось несомненным: Глинский был врагом польских и немецких поработителей, врагом латинских монахов, а стало быть, другом белорусского люда.
Еще не успев разобраться в сложной путанице политических событий, Георгий решил отправиться к князю Глинскому, надеясь, что Глинский окажет ему поддержку в печатном деле.
Снова скрип тяжелой двери прервал нить его размышлений. В темницу вбежал запыхавшийся ратник и, подталкивая Георгия, погнал его по оврагу к центру лагеря.
На небольшом холме, возле шалаша, сложенного из кольев и ветвей, окруженный вооруженными людьми, стоял немец. Георгия поставили рядом.
– Кто ты и откуда к нам прибыл? – спросил Георгия немолодой, крепкого тела человек, сидящий на обрубке дерева у самых дверей шалаша.
Висящая на перевязи дорогая польская сабля да короткие остроносые сапоги, какие носили тогда русские, несколько отличали его от пестро одетых вооруженных людей, стоявших вокруг. По повелительному голосу и свободной позе нетрудно было угадать в нем атамана. Лицо его было по-цыгански смуглым и, как почудилось Георгию, странно улыбалось. Вглядевшись пристальней, Георгий увидел, что лицо атамана перекошено глубоким шрамом от сабельного удара. Щека на месте шрама собралась морщинами, рот, растянувшись навсегда, покривился усмешкой.
– Что молчишь? Аль с перепугу язык проглотил?
– Батька! – раздался со стороны веселый голос. – Он же, поди, человечьего языка не понимает. Дозволь, я по-немецки спрошу?..
К Георгию подскочил маленький, с лисьей мордочкой человек и, взмахнув полами длинного кафтана, безобразно кривляясь, поклонился пленнику.
– Хурды-мурды, откуда и куды?.. Эйн, цвей, понимай, говори, не зевай!
По оврагу покатился веселый хохот. Смеялся командир, смеялся и сам лисьемордый шутник. Немец повернул к Георгию побледневшее лицо.
– Кажется, начались наши веселые похороны, – сказал он по-немецки.
Но Георгий не слышал его. Он по-прежнему пристально смотрел на атамана. Что-то далекое, забытое вновь вставало в его памяти. Словно когда-то он уже встречал этого смеющегося атамана, видел этот овраг, этих вооруженных чем попало людей. Георгий огляделся. Вокруг стояли франтоватые, не успевшие обноситься польские конники, и вооруженные бердышами русские бородачи, и белорусские крестьяне с косами и пиками, и обвешанные дешевыми украшениями бродяги, не знавшие ни роду ни племени. Словом, все это войско ничем бы не отличалось от обычной разбойничьей шайки, если бы не его многочисленность и порядок, царивший в лагере.
Едва только атаман поднял руку, смех прекратился и веселый шут отскочил в сторону.
– Говори, не зевай, – повторил атаман. – У нас кто зевает, того осина качает. Так, что ли, браты?
– Так, батька, так! – весело ответило несколько голосов.
Георгий шагнул к атаману и, не отрывая глаз от его лица, тихо спросил:
– Сымон?.. Батька Сымон?..
Атаман, в свою очередь, пристально посмотрел на Георгия.
– Сымон… А ты кто будешь?
Георгий вдруг радостно протянул к нему руки.
– Ну, здравствуй же, батька! Вот как нам довелось! Ты меня провожал, ты же меня и встретил… Купецкого сына из Полоцка помнишь? За наукой ехал, – торопился напомнить Георгий. – Еще пожар возле Радогостья. У епископа… Монаха на воротах повесили…
– Что монаха повесили, то не примета, – равнодушно ответил атаман, все еще не принимая руки Георгия.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59