– Здесь я иногда прятался за книжной полкой и подглядывал, как мой отец укладывал на широкий письменный стол одну из горничных. Здесь же я стал свидетелем, как моя мать принимала первого и единственного любовника в своей жизни – моего репетитора по физике. Очевидно, мама также слабовато разбиралась в этом предмете, и он объяснял ей эффект трения. Здесь же я в пятнадцать лет затащил за стеллаж с классической литературой нашу уборщицу, тогда сорокалетнюю госпожу Беверфельт с задом, как у ольденбургского тяжеловоза, и доказал ей, что я вовсе не малыш, как все меня называли. Итак, мой дорогой спаситель, мой моралист-онанист, поговорим здесь обо мне!
Боб сел в большое английское кожаное кресло и скрестил ноги. Гельмут Хансен прислонился к мраморному камину. «Он болен, – подумал Хансен. – Его надо не разрушать, а только изолировать. У него никогда не было здоровой психики. Когда-то он ее поранил, и такой она и осталась: всегда раздраженной, всегда воспаленной, всегда в горячке – душа без защитного слоя кожи».
– Я слышал о том, что произошло с Марион, – медленно проговорил Хансен. – Сочувствую тебе…
– Лицемер! – Боб произнес это бесстрастным голосом. – Вы довели ее до этого. Только вы!
– Меня не было дома, когда Марион давали чек. Я был с Евой.
– Ах да, прекрасная, благовоспитанная Ева. Будущая госпожа миллионерша. Жена владельца концерна. Конечно, ты ее любишь.
– Не пори такую чушь. Ты знаешь, что я действительно люблю Еву.
– А я в сто, в тысячу раз больше любил Марион! – вдруг закричал Боб. Он вскочил и сжал кулаки. – Для тебя Ева – женщина, а для меня Марион была всем миром. Один-единственный человек – целый мир! Вы это вообще понимаете? Вы хотите избавиться от меня, вы, охотники за приличием, но не желаете тратить на меня порох, не хотите травить газом, а просто спрятать, выбраковать из этого мира, как на фабрике, на ленте конвейера, брак попадает в мусор. Да, я был браком для вас, отбросом человеческого общества. Но Баррайс не имеет на это права! Мюллер, или Майер, или Леман может опускаться на глазах у всех, а Баррайс – нет! Но я выскользнул из ваших лап, я искал свой собственный мир и нашел его – и это была Марион! Для вас был шанс навсегда избавиться от меня, а что сделали вы, идиоты? Вы загнали ее на рейнский мост! Впервые в жизни дядя Теодор нажал не на ту педаль. Вместо того чтобы расставить мне западню, он сам себя катапультировал. Я ему сегодня скажу об этом – все, баста! Я живу! Я буду жить дальше! Я вымажу вас дегтем и обваляю в перьях! С Марион я был бы тихим потребителем… А теперь вы породили каннибала!
– Доволен? – спросил Хансен. Боб Баррайс уставился на него. Желваки на его скулах все еще ходили, глаза сверкали, как у наркомана.
– Что?
– Выпустил пары?
– Если бы я сегодня хоть что-нибудь ел, я бы наблевал на тебя.
– Джеймс может принести бутерброды, если ты хочешь подкрепиться.
– И тут ты меня превзошел! Идеологическое создание дяди Теодора. Гельмут… – Он сделал два шага вперед. Теперь они стояли так близко, что ощущали дыхание друг друга. «Если он плюнет, – подумал Хансен, – я разобью ему нос. Этот красивый греческий нос меж бархатистых глаз».
– Да?.. – произнес он протяжно.
– Ты был моим другом.
– Ты не поверишь, но я им и остался. Иначе я не стал бы тратить на тебя столько усилий.
– Я хотел бы похоронить Марион в нашем фамильном склепе. Она была моей женой… Ей место в освященном склепе Баррайсов! Быть может, она была единственной из Баррайсов, память которой стоит увековечить надгробием. Она должна лежать рядом с моим отцом, потом моя очередь. Именно не моей матери, она переживет всех нас. Она консервирует себя в собственных слезах. По всем химическим законам она должна уже покрыться соленой коркой. Мой отец, Марион, я, мать – в этой последовательности. Это моя самая большая просьба к убийцам моей жены…
– Боб!
– К убийцам! – закричал Боб. – Ты можешь мне это пообещать?
– Нет.
– Почему?
– Я распоряжаюсь фабриками, а не склепами. Это должен решить дядя Теодор.
– Какое убожество! Господи, какое ничтожество! Мой славный, дорогой, маленький друг Гельмут! Разве ты не видишь, какую жалкую роль ты играешь в этой семье? Даже могилами не распоряжаешься. Всегда и повсюду над всеми царит бог Теодор! – Боб захохотал хриплым, разнузданным смехом, почти захлебываясь от собственной иронии. – Так кто же ты, Гельмут? Ты половой! Точно, тебе разрешено держать половой член, когда дядя Теодор мочится! Об твое лицо он вытирает ботинки!
– Я немедленно поговорю с дядей Теодором о твоем пожелании. Еще что-нибудь?
– Да. – Боб Баррайс положил обе руки на плечи Хансена. Он опять переменился, следуя своей давней особенности хамелеона в секунду перекрашиваться. Сейчас в его завораживающих карих глазах светилась искренняя симпатия. – Если Марион будет погребена в склепе Баррайсов, я сразу же стану смирным, как старая, хромая такса. Это не обещание, Гельмут, а клятва. Передай это дяде Теодору. А тебе я желаю большого счастья в качестве наследника Баррайсов… Но тебе будет не суждено испытать это счастье.
В задумчивости Гельмут Хансен вышел из библиотеки. Он подозревал, что Хаферкамп совершит вторую большую ошибку и ни за что не даст согласие на такие похороны Марион.
Хансен не ошибся. Хаферкамп принял Боба в салоне в стиле ренессанс. Высокий, громоздкий, чопорный, неприступный, окруженный невидимым панцирем из толстого пуленепробиваемого стекла. Памятник самому себе уже при жизни, в день рождения которого всевозможные союзы и общества торжественно выстраивались, пели песни и кричали «ура». Бисмарк индустрии – отлитый из стали, нержавеющей, без патины, всегда начищенный до зеркального блеска волшебным средством: деньгами. – В ренессансном салоне… – сказал, входя, Боб. – Всегда верен своему стилю. Цезарь Борджиа из Вреденхаузена. Только яда в бокале не предлагаешь. Ты умственно превосходишь Борджиа – убиваешь элегантно и обворожительно, сам мученик ужасной семейной судьбы. – Он сунул руку за пазуху, вытащил чек и положил его на мраморный столик между собой и Хаферкампом. Хаферкамп, с опущенными уголками рта, разглядывал маленький зеленоватый клочок бумаги. – Я тебе возвращаю твои издержки. Дело уладилось без инвестиций.
– Спасибо. – Хаферкамп не притронулся к чеку. Боб кивнул.
– Очень умно. Взял бы ты чек, я, может, стал бы убийцей, действующим в состоянии аффекта. Хоть я и худой, у меня большая сила в пальцах.
– Ты это доказал, – Хаферкамп сказал это с таким презрением, что Боб пригнулся, как после удара по голове. – Но не будем говорить о прошлом. Прошлое мы общими усилиями, не щадя себя, преодолели. Дело Адамса забыто, дело Петерс улажено. Мы сделали для тебя все, что было в наших силах.
– Марион отдала жизнь.
– Это из другой оперы. Это нас, Баррайсов, не касается.
– Марион тоже была Баррайс! – закричал Боб. – Единственно достойная! Гельмут говорил тебе…
– Ах да, семейный склеп. Это же абсурдно!
– Значит, нет?
– Нет.
– Почему?
Вопрос повис в воздухе, как сноп фейерверка, который сейчас разорвется.
– Новый скандал во Вреденхаузене! Сначала свадьба, потом сразу похороны? Как это людям объяснить?
– Пусть люди выкусят!
– Они не будут этого делать! У них больше вкуса, чем ты о них думаешь. – Хаферкамп вынул сигару из ящичка кедрового дерева, отрезал кончик, закурил и проводил взглядом первые голубые облачка: – Все делалось для того, чтобы вытащить тебя. Мы покупали правду и переделывали ее. Ты позаботился о том, чтобы никто не сидел без дела.
– Хорошо, хоть ты признаешь, что манипулируешь людьми.
– Я никогда не отрицал этого, в нашем узком кругу. Но я хочу, чтобы ты это осознал и оценил. Мы спасли тебя от пожизненного заключения.
– Это стоило жизни Марион!
– Если бы ты хоть на мгновение смог мыслить логически, хотя бы сейчас… Кто привел ситуацию на грань катастрофы?
Боб Баррайс опустил голову. «Это какая-то скала, – подумал он. – Об него можно разбить себе голову. Его не взорвешь, он ушел корнями глубоко в землю… Либо разлетишься на куски, столкнувшись с ним, либо нужно его обойти. Третьего просто не дано. Только убийцей можно было бы еще стать. Но и это он учитывает. Он знает, что я трус, что я боюсь смерти. Я играл с ней в прятки, но никогда не заключал ее в свои объятья. Даже во время гонок… потому никогда и не выходил из них победителем. Трус в тоге героя. Мышь, забравшаяся в шкуру льва. Как я смешон, как жутко смешон…»
– Что… что будет с Марион? – тихо спросил он.
– Она будет похоронена в Эссене. Первым классом, разумеется.
– Разумеется, – повторил Боб с горечью. – У ее могилы должен был бы петь хор ангелов.
– Мои связи с небом не простираются так далеко, но наши отчисления в пользу церкви открывают многие ворота.
– Надгробие?
– Конечно. На нем будет стоять: Марион Баррайс.
– Спасибо. Купи могилу для двоих. Я хотел бы лежать рядом с Марион.
– Отклонено. Баррайсу место в фамильном склепе.
– Опять все сначала! – заорал Боб. – Марион тоже Баррайс!
– На мир можно смотреть снизу и сверху. Он выглядит по-разному, но остается все тем же старым миром.
Боб капитулировал. Когда Хаферкамп ударялся в философию, все теряли способность к сопротивлению. Для каждой ситуации находилось мудрое изречение, приводившее все в равновесие, которое было для Хаферкампа основой миропорядка: на одной чаше весов – весь мир, на другой – Баррайсы. Тогда весы были уравновешены.
– Я уеду в Канны, – сказал Боб. – Навсегда. Я никогда больше не переступлю границы Вреденхаузена, только в гробу. Условие – мое месячное содержание должно переводиться регулярно.
– Гарантирую.
– Квартира, полностью обставленная. Новый спортивный автомобиль. Старые требования.
– Выполнено. – Хаферкамп быстро что-то пометил себе. – Когда ты уезжаешь?
– Сразу после похорон Марион.
– Значит, через три дня.
– Да.
Они стояли друг против друга как чужие люди, которые случайно встретились, обменялись парой вежливых фраз и которым нечего больше сказать друг другу. Боб развернулся, чтобы уйти, но Хаферкамп постучал пальцами по мраморной столешнице.
– Ты стал забывчив, Боб. Боб оглянулся. Новая атака?
– В чем дело? – спросил он, тяжело дыша.
Хаферкамп показал на узкую полоску бумаги перед собой.
– Чек.
– Это деньги Марион.
– Я дарю их тебе. Как стартовый капитал.
Боб колебался. Цифра 100 000 завораживала. В его воображении она превращалась в пальмы, пляжи с белым песком, казино, красивых женщин, дорогие отели, накрытые столы, шумные веселья. И прежде всего женские тела всех цветов. 100 000… Ключ к забвению…
Боб медленно вернулся, нагнулся и накрыл чек ладонью. Потом он придвинул его к себе и смял пальцами, прежде чем сунуть в карман брюк. Хаферкамп смотрел на все это с ухмылкой, которая вызывала у Боба привкус смерти.
Они добились своего. Благородно, элегантно, с рыцарской непринужденностью. С волчьим великодушием.
Боб Баррайс получал дивиденды со смерти своей жены.
Он жил на содержании у покойницы. Маленький, жалкий субъект, продавшийся за сто тысяч марок.
– Я вас ненавижу! – глухо проговорил Боб. – О Господи, эта ненависть душит меня!
Потом он выбежал наружу, оттолкнул дворецкого Джеймса и, раскинув руки, бросился на свежий воздух.
В тот же день хоронили Эрнста Адамса.
Похоронная процессия, собравшая больше тысячи человек, двигалась по направлению к кладбищу вслед за погребальным катафалком, запряженным двумя вороными, с гробом, полностью закрытым огромными венками.
Рядом с пастором, непосредственно за гробом, вышагивал Теодор Хаферкамп в парадной визитке и цилиндре. Он знал, что большинство людей пришли не ради того, чтобы проводить старого Адамса, а чтобы поглазеть на него, хозяина Вреденхаузена, организовавшего эти похороны, подобные которым по роскоши они видели только по телевизору. Вокруг могилы в три ряда стояли ветераны войны, к числу которых относился Адамс и почетным членом общества которых был также Хаферкамп. Заводская капелла ждала сигнала, чтобы заиграть хорал в честь «доброго товарища», пастор приготовился к душещипательной речи… Потом наступил торжественный момент, когда Хаферкамп подошел к могиле, выложенной еловыми ветвями, и произнес одну из своих знаменитых речей. И вот были приспущены знамена различных обществ – их оказалось одиннадцать, и, наконец, стало ясно, сколько обществ во Вреденхаузене вообще (все они были облагодетельствованы Хаферкампом), – после этого гроб опустили в могилу и произнесли молитву. Отче наш…
… и остави нам долги наши…
… и не введи нас во искушение, но избави нас от лукавого…
Вместе со всеми молился Теодор Хаферкамп, громко, чтобы все слышали, – великий человек, способный увлечь за собой…
Похороны Марион, состоявшиеся через два дня в Эссене, были, напротив, актом одинокой любви. За гробом шел один Боб Баррайс. Кроме него, пастора и шести человек, несших гроб, не было никого… Маленькая панихида в кладбищенской часовне при громадных свечах и благоухающих венках из цветов, заказанных Хаферкампом, была сольной партией для Марион и Боба. В полном одиночестве сидел он перед гробом, сложив руки, красивые карие глаза без слез подернулись печалью, лицо было неподвижным, словно окаменевшим. В своей визитке он больше походил на манекенщика, случайно вместо фотоателье забредшего на кладбище.
Органист лишь после долгих уговоров и чаевых в пятьсот марок согласился сыграть соло на трубе из «Обречен на вечность». Когда отзвучали последние аккорды фисгармонии и Боб вышел из часовни, снаружи его ждал Гельмут Хансен. В руках он держал огромный букет алых роз на длинных стеблях. Боб вздрогнул и подошел к Хансену.
– Благодарю тебя, – тихо сказал он и протянул руку. – Гельмут, я не забуду этого! Проклятый пес, ты в третий раз спас мне жизнь…
Потом они стояли у могилы Марион, взявшись за руки, как дети, и смотрели, как могильщики засыпали гроб землей. Боб хотел вобрать в себя ощущение бесповоротности этих мгновений. Он, как наркотиком, упивался этим зрелищем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49