Он поместил объявления в газетах и напечатал некрологи, а поскольку Теодор Хаферкамп обожал сентенции, объявлениям он предпослал девиз: «Бог дает и берет… Все мы в Его власти».
Когда могильщики показали бодрствующему Эрнсту Адамсу газету с этим объявлением, он горько засмеялся, скомкал ее и швырнул под гроб.
Участие жителей в траурном событии было небывалым для Вреденхаузена. Венков и цветов было такое множество, что скоро не было видно ни гроба, ни старого Адамса, сидевшего на табуретке у изголовья. То, что никто не осмеливался произнести вслух, красноречиво выразили цветы. Тео Хаферкамп, который при поддержке доктора Дорлаха сам донес свой огромный венок до кладбищенской часовни, правильно истолковал это море цветов. Еще раз он попытался проникнуть в окаменевшую душу старого Адамса. Он протиснулся сквозь венки к сидящему старику и деликатно кашлянул. Адамс поднял голову.
– Мы должны научиться сносить удары судьбы, – произнес Хаферкамп охрипшим голосом. – Когда семь лет тому назад скончалась моя любимая жена…
– У нее был рак, – прервал его Адамс. Хаферкамп кивнул.
– Страшная кончина. Но я сказал себе: жизнь должна продолжаться…
– У Лутца не было рака. Он был абсолютно здоров. Он умер ни за что! Ни за что! Или вы называете тщеславие, безумное, ослепляющее, нелепое тщеславие достоинством?
– Не в прямом смысле, – ушел от ответа Хаферкамп.
– Вы бы отдали свою жизнь за никому не нужный серебряный кубок?
– Я не знаю. В молодости для меня было делом чести завоевывать непокоренные горные вершины! Каждый человек стремится к почестям, к выдающимся достижениям, к чему-то особому! Здесь это было авторалли. Если бы все рассуждали так, как вы, Адамс, не было бы рекордов, прогресса, будущего. Человек всегда хочет знать, где пределы его возможностей… так повелось веками, и все больше эти границы отодвигаются в сферу чрезвычайного. Тут уж ничего не поделаешь.
Эрнст Адамс молчал. Потом он посмотрел в глаза Тео Хаферкампу.
– Как это случилось?
– Мы располагаем заключением полиции…
– Оно построено на показаниях вашего племянника.
– Но Роберт и был единственным свидетелем.
– Выжившим…
– О Господи, вы хотите упрекнуть его в этом, Адамс? Он должен был тоже сгореть, только ради дружбы? Это уж слишком!
– Кто вел машину?
– Ваш сын…
– По словам вашего племянника.
– Вы этому не верите?
Эрнст Адамс молчал. Он посмотрел на гроб и положил руки на изголовье. Это выглядело трогательно, и Хаферкамп почувствовал искреннее волнение. «Лучше бы я никогда не женился на девушке из этой семьи, – горько подумал он. – Но Анжела Баррайс была тогда богатой симпатичной девушкой, была совладелицей семейного предприятия, а я – всего лишь бедным инженером, который во времена большой немецкой безработицы после первой мировой войны сбился с ног в поисках работы. Когда я познакомился с Анжелой Баррайс, на ней было белое кружевное платье и она была так по-детски наивна… и так богата. В браке с Анжелой я никогда не раскаивался, но это семейство Баррайсов я проклинал каждый день! И вот теперь я его глава, его отполированный щит и одновременно меч, который должен отвести от него все, что бросает тень на честь семьи, даже если это правда. Тошнотворная жизнь… несмотря на все миллионы, на которых сидишь как курица-наседка».
– Адамс, – сдавленно произнес Хаферкамп, – после похорон мы вдвоем спокойно поговорим обо всем. Но вашего сына ничто не вернет, ни скорбь, ни ненависть! Эта глава вашей жизни закончена. Это ужасно, но ничего в жизни нельзя повернуть вспять. Удары судьбы неотвратимы. Пойдемте, побудьте какое-то время со мной. Мне не выпало счастье быть отцом мальчика, но я понимаю ваши чувства.
– Вы никогда не сможете этого понять, господин Хаферкамп.
– Чего вы хотите, Адамс? Отомстить Роберту? За что отомстить?
– Я хочу у него при всех узнать правду.
– То есть вы хотите скандала?
– Разве правда – это скандал?
– Вы хотите атаковать Роберта во время церемонии погребения?
– Я только спрошу его. Разве отец не имеет на это права? Мой сын, – он постучал рукой по гробу, – оставил мне много нерешенных вопросов. А теперь идите, господин Хаферкамп, пожалуйста, мне осталось провести с моим мальчиком лишь несколько часов. И я хочу использовать их…
Сбитый с толку и крайне обеспокоенный, вышел Хаферкамп из кладбищенской часовни. Доктор Дорлах поджидал его снаружи и курил маленькую сигару. Увидев расстроенное лицо Хаферкампа, он серьезно кивнул:
– Старик хочет поднять шум, не так ли?
– Он прав, доктор.
– И это говорите вы?
– Я не только глава фирмы, но еще и человек. Об этом слишком часто забывают!
– И что же теперь будет?
– Нельзя пускать Роберта на кладбище. Он не должен присутствовать на похоронах. Когда он приземлится на нашей «Сессне», его нужно держать дома взаперти. То, что произойдет после погребения, состоится при закрытых дверях. – Тео Хаферкамп вытер лицо большим белым платком. – Доктор, а что вы думаете об этой катастрофе в Приморских Альпах?
– Я адвокат Баррайсов, и этим все сказано, – уклончиво ответил доктор Дорлах.
Хаферкамп сердито кивнул.
– Тоже мне ответ! – проворчал он и быстро зашагал к своей машине.
Тот, кто знал Боба Баррайса, – а уж дядя Тео должен был бы его знать, – тому было ясно, что Боб никогда не уходил от ссоры и не прятался там, где пахло скандалом. Похороны Лутца Адамса обещали стать именно такой шумихой, таким шоу, которое Боб не собирался пропускать, даже если его предостерегали дядя Тео, Гельмут Хансен, доктор Дорлах, его бывшая няня, а ныне экономка Рената Петерс, и даже его мать.
– Что вы от меня хотите, черт бы вас побрал?! – кричал он, обращаясь сразу ко всем. – Ежедневно происходят тысячи несчастных случаев! Нечего драматизировать это дело! Со стариком я уж как-нибудь справлюсь. Вечно никто не живет, в том числе и Лутц Адамс!
Хаферкамп проигнорировал последнее замечание с удивительным презрением. Вместо этого он спросил:
– И у тебя нет чувства вины?
– Ни малейшего! – Боб Баррайс не спеша пил виски из высокого стакана. Он облокотился о мраморный камин в большом салоне виллы Баррайсов, на нем уже был черный траурный костюм. – Если бы я так быстро не среагировал, сейчас бы стояли два гроба в часовне!
Он искоса посмотрел сквозь стакан на Гельмута Хансена. «Если он сейчас опять выступит со своим идиотским замечанием насчет центробежной силы, я запущу ему стаканом в голову, – подумал Боб. – Никто ничего не сможет доказать. Лутц застрял на сиденье водителя, когда он горел. Значит, он и вел машину. Это так же логично, как то, что становишься мокрым, войдя в воду. Существует ли лучшее доказательство, чем официальный протокол?»
На короткое мгновенье он вспомнил крестьянина Гастона Брилье и Мариэтту Лукка по прозвищу Малу, которая оказалась такой потрясающей актрисой. «В следующий свой приезд в Монте-Карло я пересплю с ней и подарю ей тысячу франков, – решил Боб. – Чем более пылкой будет ее благодарность, тем надежнее ее молчание».
Он мечтательно улыбнулся, что придало его лицу сходство с ангелом, и допил виски.
Земля круглая, прекрасная и в полном порядке. Только нужно знать, как поддерживать этот порядок.
Поскольку никто в семействе Баррайсов не мог уклониться от поездки на кладбище, все, повздыхав, уселись в три черные машины и поехали на траурную церемонию.
Никому нельзя поставить в упрек сочувствие, и его нельзя рассматривать как провокацию – с этими логичными доводами на кладбище собрался почти весь Вреденхаузен. Это были самые многолюдные похороны за последние годы. Даже старый Баррайс не собрал такого скопления народа. Кладбище было черно от людей… С самолета можно было бы подумать, что муравьиное войско отправилось в поход. Чтобы предотвратить скандал, Хаферкамп лишь намекнул о своей обеспокоенности городскому управлению. Намеки с баррайсовских предприятий понимались сразу. Городской совет во главе с бургомистром в полном составе стоял у могилы, оба могильщика были облачены в зеленую униформу, которую извлекали из шкафа только для особо торжественных процессий или когда умирал священник.
В машине Тео Хаферкампа на заднем сиденье расположился доктор Дорлах. Рядом с ним со сложенными на коленях руками – Матильда Баррайс. Боб уже прибыл на своем красном спортивном автомобиле и сейчас как раз вылезал из него, попав сразу под обстрел сотен пар глаз. Он остановился у машины, облокотившись на нее, и ждал, когда выйдет дядя Тео. Во втором автомобиле приехали Рената Петерс, садовник и два студента из общины. В третьем – Гельмут Хансен и два представителя автоклуба. Хансен заезжал по дороге на вокзал, чтобы кого-то встретить. Боб от удивленья даже слегка пригнулся, когда увидел выходящую из машины Хансена юную, длинноногую, стройную девушку. Ее белокурые волосы развевались на ветру и закрывали лицо, словно вуалью.
Хаферкамп подбежал к своему племяннику. Гроб еще стоял в часовне. Из ее открытых дверей доносились звуки органа – прелюдия Баха, выбранная Хаферкампом. Бах всегда хорош и торжествен. Тот, кто послушает Баха, уже не сможет быть революционером.
– Не выставляй себя напоказ так провокационно! – зашипел Тео на Боба. – Это тебе не вечеринка, а чертовски грустный день! Если уж у тебя вместо сердца кусок дерьма, сделай хотя бы траурное лицо. От тебя этого ждут!
Боб Баррайс цинично улыбнулся. Потом он напустил на себя скорбную мину и сразу постарел на несколько лет. Тео Хаферкамп пораженно уставился на племянника.
– Высший пилотаж, – проговорил он, заикаясь. – Во всяком случае, притворяться ты умеешь виртуозно.
Боб пожал плечами, отделился от своей красной машины и встал рядом с Хаферкампом. Медленно и размеренно продвигались они, истинные хозяева Вреденхаузена, сквозь толпу молчаливых людей – на семьдесят процентов зависящих от жалованья – к могиле. В море людей образовался проход, и Хаферкамп, разбиравшийся в литературе, невольно вспомнил «Вильгельма Телля»: «По этому ущелью он поедет…» Где был Телль – Эрнст Адамс? В какой засаде сидел и ждал своего часа, чтобы выстрелить в Геслеров– Баррайсов?
У могилы члены городского совета и бургомистр поприветствовали Баррайсов. Потом все проникновенно замолчали, так как от часовни приближалась процессия с гробом.
Впереди шел священник, за ним делегация с флагами. Шестеро молодых мужчин в белых шлемах несли тяжелый дубовый гроб. Все выглядело торжественно, даже красиво. Это была хорошо продуманная церемония.
За гробом шел один Эрнст Адамс.
Никого не было рядом с ним, даже от поддержки священника он отказался. Одиноко вышагивал он за своим мертвым сыном в старом, поношенном, лоснящемся костюме, с обнаженной головой и не сводил глаз с гроба. Жители Вреденхаузена смотрели на него, как на ископаемое, где-то в толпе заплакала женщина, брошенный кем-то букет цветов упал на гроб. Это был вызов, и каждый это знал, все посмотрели в сторону Баррайсов, но это был анонимный вызов, не больше чем жужжание мухи, прежде чем ее прихлопнут.
У могилы шестеро в белых шлемах поставили гроб на землю. Священник начал читать проповедь. Он говорил о любви Всевышнего и о том, что Бог рано забирает к себе того, кого любит. Судя по его словам, все старые люди не пользовались особой любовью Господа… ни Рокфеллер, ни Аденауэр, ни папы, ни кардиналы. Но когда умирал девяностолетний, тот же священник говорил у могилы: «Бог даровал ему долгую, наполненную жизнь как свою высшую милость!» Здесь у церковнослужителей явное несоответствие…
Эрнст Адамс вытерпел проповедь, которая излилась на него как апрельский дождик. Певческий кружок он тоже проглотил, потому что они пели церковную песню. Но, когда к могиле подошел представитель автоклуба, он загородил ему дорогу и сказал:
– Ну а теперь хватит! Я был единственным, кто по-настоящему знал моего сына. И я знаю, что все это ему бы не понравилось! Меньше всего он хотел умирать в раскаленном железном ящике на скале, где он ничего не потерял!
У Тео Хаферкампа на лбу выступил пот. Он подтолкнул стоявшего рядом доктора Дорлаха.
– Сделайте что-нибудь, – прошептал он. – Сейчас начнется! Скажите певческому кружку, чтобы они еще раз спели!
– Сейчас мы уже ничего не сможем предпринять, – невозмутимо зашептал в ответ доктор Дорлах. – Только потом. Мы сможем объявить старого Адамса невменяемым. Но все это потом…
– Моему мальчику пришлось умереть, – произнес громко Адамс над сотнями голов, и стало так тихо, как и должно быть на кладбище. – Он сгорел как жертва страсти к рекордам другого человека. Этот другой был его другом. Мой мальчик восхищался им и все же боялся его, он ненавидел быстрые машины и тем не менее участвовал во всех ралли. Он стремился только к прекрасному, а стал жертвой необузданной дикости.
– Теперь вы должны что-то сделать! – зашипел Хаферкамп и снова толкнул доктора Дорлаха.
– Адамс уже делает все за нас. То, что он говорит, можно будет легко интерпретировать как помешательство.
Эрнст Адамс повернулся. По другую сторону могилы стоял Боб Баррайс, элегантный, в черном костюме на заказ, с черными перламутровыми пуговицами. На серебристом галстуке была приколота большая черная жемчужина. Блеск другого мира, о котором Вреденхаузен узнавал только из газет, засиял над гробом. Старый Адамс протянул руку и указал на Боба.
– Вот он стоит! – крикнул он. – И я спрашиваю его: может ли он поклясться перед Богом, перед этим гробом, на кресте, что мой мальчик один во всем виноват? Что случилось той ночью, Боб Баррайс? Вот лежит твой мертвый товарищ. Ты помнишь, как он сгорел?
– Довольно! – произнес доктор Дорлах почти торжественно. – Я требую в последующем психиатрической экспертизы и изоляции старика.
– Но скандал уже произошел! – У Хаферкампа от ярости почти пропал голос.
– Он только укрепит ваши позиции. – Доктор Дорлах тонко улыбнулся. – Если на вас нападает сумасшедший, на вашей стороне всегда сочувствие большинства.
Боб Баррайс смотрел на старого Адамса со злобной усмешкой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49