И вот Гельмут Хансен торчал в Катании в надежде на великого помощника всех растерявшихся: на случай. Он прождал больше недели, объездил на взятом напрокат автомобиле все дороги вдоль побережья, был в Сиракузах и Ликате, в Марсале и Трапани, в Палермо и Цефалу. Он кружил вокруг острова в надежде встретить перед одним из прибрежных отелей универсал из Эссена. Боб может быть только на побережье, решил Хансен, только там, где есть вода и девочки, он чувствует себя хорошо. Внутри страны, по которой столетия пронеслись, как горячие ураганы, нет места для увеселений Боба Баррайса.
Его поиски были напрасными, потому что Чокки и Боб к тому времени уже расстались и вернулись в Германию. Чокки отправился в Мюнхен – ему вдруг пришла в голову очередная идея, которая его целиком захватила. Он одолжил Бобу три тысячи марок и дал с собой бланковый чек Эссенского банка.
– Предел – десять тысяч марок, – сказал он, сгорая от нетерпения. – Где мы встречаемся?
– В Каннах. – Боб Баррайс написал расписку и пододвинул ее Чокки. Порядок прежде всего, даже среди друзей. – Ты на тачке поедешь в Мюнхен?
– Я оставлю машину в Риме, в гараже, а сам полечу. А ты?
– Сам еще не знаю. – Боб Баррайс посмотрел в окно. Воздух буквально дымился. Был необычайно жаркий май. У расположенной напротив церкви голуби попрятались в тень, отбрасываемую каменными святыми. – В любом случае я буду в Каннах! Когда мы встречаемся?
– В воскресенье, восемнадцатого мая.
– Перед клубом «Медитерране».
– О'кей.
Вечером они поехали в Рим и на следующее утро разными рейсами вылетели в Германию: Чокки – в Мюнхен, Боб Баррайс – в Кельн. И в то время, как Гельмут Хансен потел на дорогах Марсалы и бросал вызов случаю, в дверь студентки Евы Коттман позвонили. Она снимала маленькую однокомнатную квартирку на окраине Аахена; это была бетонная коробка, четыре угла которой подразумевали четыре комнаты: кухня, гостиная, ниша для спанья и кабинет. Посредине с потолка свисало на цепях кресло в форме чаши, обозначавшее место для досуга.
– Вы? – протянула Ева Коттман, открыв дверь. За огромным букетом роз улыбалась физиономия Боба Баррайса. Это напоминало сладкую картину кисти Боттичелли: ангел меж роз. – Откуда вы взялись?
– Могу я сначала войти? – спросил Боб.
Она пропустила его, он вошел в квартиру и положил букет на висячее кресло. Беглого обзора ему было достаточно, чтобы установить: Ева Коттман хотя и была красивой, умной девушкой, но она была бедна. Отец – учитель народной школы, вспомнил Боб. Дополняет ее скромную ежемесячную стипендию частными уроками английского. «Это многое облегчает», – с удовлетворением подумал он.
– Вы действительно ошарашили меня, – сказала она. Несколько беспомощно она прислонилась к двери и смотрела на пышные розы. «Гельмут ведь сказал, что он на Сицилии, – пронеслось у нее в голове. – А он здесь. Полетел ли Гельмут на Сицилию? Или это была только отговорка под прикрытием Боба? Может, Гельмут вообще не летал в Италию?»
В ней просыпалось недоверие. Она вдруг почувствовала тупую боль в сердце.
Боб Баррайс улыбался ей. Его бархатные глаза буквально ласкали ее.
– Разве я не обещал навестить вас, Ева? – произнес он.
– Я не приняла это всерьез. Но почему вы не на Сицилии?
– Сицилия? – В глазах Боба появилось искреннее удивление. – А что я должен там делать?
– Гельмут полетел в Катанию искать вас.
Ничто в лице Боба не выдало того триумфа, которым он наслаждался в эти минуты. «Ну теперь я всех вас положу на обе лопатки, – думал он, в то время как его нежные глаза выражали глубочайшее недоумение. – Проклятый дядя Теодор, ты в последний раз использовал Гельмута как пожарную команду».
– Это, вероятно, ошибка, – проговорил Боб. – Я два года назад был на Сицилии. А с тех пор не бывал…
– Но, Гельмут… – Ева Коттман убрала со лба прядь волос. Ее замешательство было так велико, что она не обратила внимания на опущенные уголки рта Боба. – Он вызвал меня из аудитории и сказал…
– Гельмут обманул вас, Ева. – Голос Боба был мелодичен, как звук виолончели. – Я вчера видел его… Он в Каннах. Для разнообразия предпочитает иногда длинноволосых брюнеток…
Это было прямое попадание. Боб понял это, когда Ева сжала губы.
«Я выиграю мое пари, – думал он с удовлетворением. – А потом мы станем врагами, каких еще свет не видывал. Я ненавижу тебя, ты, вечный жизнеспаситель! Ты, бродячая совесть! Ты, хороший человек! Пока я не задохнулся от твоей морали, лучше раскроим друг другу черепа…»
5
Ева Коттман неподвижно стояла у окна и смотрела на улицу. Рядом висела штора, лицом она прижалась к оконной решетке. Молчание было гнетущим и тягостным. Наверное, уже четыре минуты стояла она так, молча, с закрытыми глазами. Боб не нарушал эту тишину, он знал, что в эти секунды молчания разбивается вдребезги образ Гельмута Хансена, который Ева носила в своем сердце. Это был триумф, который он ощущал как приятное покалывание во всем теле. Он сел, положил ногу на ногу и закурил сигарету. Щелчок зажигалки заставил Еву резко обернуться. Ее огромные голубые глаза были сплошным вызовом.
– Вы лжете! – громко произнесла она.
Боб Баррайс поднял руку с горящей сигаретой:
– Стоп, прекрасная Ева. Боб Баррайс хотя и пользуется дурной репутацией, созданной, кстати, теми, кто ему безмерно завидует, до ненависти, но одного он никогда не делал: в серьезных ситуациях лгать красивым девушкам. Честность всегда была моей сильной стороной. Я никогда не говорил: «Крошка, я люблю тебя…», а только всегда: «Я хочу с тобой в постель!» И сразу всем ясно, что есть и что будет.
– Это относится и к данной ситуации? – спросила Ева с явной неприязнью.
– Это был всего лишь пример. Почему я должен обманывать вас, Ева?
Он рассматривал Еву взглядом знатока, которому женская красота предлагается в таком объеме, что он придает значение малейшим оттенкам и различиям. Форма лодыжек, изящная плавность икр, округлость бедер, плоский живот, форма груди и ее переход в плечи – вот детали, в которых заключено волшебство красоты, совершенство женской натуры. Еву Коттман он находил красивой, но невозбуждающей. Это был не тот тип женщины, с которой Боб Баррайс ложился в постель, но она была именно той женщиной, к которой такой человек, как Гельмут Хансен, мог привязаться всей душой, и поэтому была прекрасным средством разрушить Хансена.
– Что бы я мог с этого иметь? – спросил Боб Баррайс коварно. – Ведь вы любите Гельмута…
– Да! И поэтому я вам не верю…
– Ха-ха, Ева! Не верю! Вы это можете увидеть! Поедем со мной в Канны. Понаблюдайте за Гельмутом, как из него шарм бьет ключом и как он грациозно вытанцовывает вокруг своей спутницы. Прямо павлин на току. Если хотите, я охотно возьму вас с собой на Ривьеру.
– А Гельмут вас не видел?
– Ну что вы! Я его увидел по дороге на водную станцию. Сразу же заскочил в кафе и спрятался за витриной. «Ну и фрукт», – я еще подумал. Как это он один попал в Канны? Что он насочинял доброму дядюшке Тео? И вам… Простите, – Боб Баррайс сидя изобразил поклон.
«Это был ураганный огонь отравленных стрел, сметающий любую крепость», – подумал он удовлетворенно. Боб избегал смотреть на Еву, курил и разглядывал горящий кончик своей сигареты.
– Когда вы едете, Боб? – спросила она неожиданно. Ангельское лицо Баррайса просветлело.
– Прямо завтра…
– И вы возьмете меня с собой?
– Это будет самая прекрасная поездка на юг в моей жизни.
– Оставьте! – сказала она сухо, нервно перебирая пальцами, судорожно сжимая их и бессмысленно теребя платье. – Когда вы заедете за мной?
– Скажем, завтра в девять утра?
– Тогда нам придется заночевать в пути?
– Конечно, – ответил невинно Баррайс. – Может быть, в Гренобле. Разве я похож на мужчину, который внушает страх? Я обещаю, что не совершу убийства на сексуальной почве…
При этом он улыбнулся, и улыбка его была страшной. Но Ева Коттман не распознала этого и улыбнулась в ответ, как будто замечание было действительно очень остроумным. Но потом ее глаза опять погрустнели.
– Зачем мне, собственно, ехать в Канны? – спросила она тихо. – Почему я должна все это видеть?
– Знающие мужчины мне всегда рассказывали, что женщины умеют бороться за свою любовь. Сам я этого никогда не испытывал, так как за меня не надо бороться, я всегда готов, и мне тоже не приходилось бороться за женщину, если она мне нравилась. Я протягивал руку и брал ее, как пойманную птичку. Но вы другая, Ева, а Гельмут тем более… Для вас любовь не просто секс, вы любите сердцем, хотя это не что иное, как глупый пульсирующий мускул. Просто звучит романтичнее: любящее сердце. – Он погасил сигарету в стеклянной пепельнице и обхватил руками приподнятое колено. – Я ведь просто хочу помочь вам, Ева, и Гельмуту тоже. Он такой хороший парень и друг… но однажды может поскользнуться и самый лучший конькобежец…
– Ну хорошо. Завтра в девять! – Ева Коттман протянула Бобу руку. Ему пришлось вскочить, хотя он и не считал еще свой визит завершенным. – Вы не обидитесь, если я попрошу вас оставить меня теперь одну? Сердце… – она вымученно улыбнулась. – Вы сами только что говорили…
– Собственно, я собирался пойти с вами куда-нибудь поесть.
– Не теперь. Пожалуйста…
Ее голос был тихим и жалким, как у заблудившегося ребенка, спрашивающего дорогу. Баррайс взял ее вялую руку, поцеловал ее и с удивлением обнаружил, что она пахла ландышами. Он любил ландыши. Это был запах сладкого мотовства. Впервые так пахло, когда тетя Эллен доказала ему, какие свойства таит в себе зрелая голодная женщина. Тогда ему было шестнадцать. С тех пор аромат ландышей сопровождал его всю жизнь. Удивительно, как много женщин предпочитали этот нежный запах, но самое удивительное, что, почувствовав его, Боб Баррайс терял свою уверенность победителя, становился безвольным и лишь как червь забирался в тела этих женщин.
– Ландыши… – сказал он у двери. Глаза его блестели, будто покрытые лаком.
– Рождественский подарок Гельмута… – Ева печально улыбнулась.
– Используйте другие духи, когда мы поедем, – сказал Боб. – Не из-за Гельмута, а ради меня. У меня аллергия на ландыши. Возможно, я расскажу вам потом эту историю… в другое, более благоприятное время.
Он быстро наклонился и поцеловал Еву в щеку, прежде чем она успела уклониться. Потом он, не оборачиваясь, сбежал вниз по лестнице и покинул дом.
«Какой же я актер, – подумал он на улице. – Может быть, в этой области я мог бы чего-нибудь достичь? Интриган… Кто лучше меня сыграет эту роль? Из меня фонтанируют целые потоки обходительности…»
Вечером того же дня у Теодора Хаферкампа зазвонил телефон. Хаферкамп находился – что было большой редкостью – на своей одинокой холостяцкой вилле на окраине Вреденхаузена, а не в замке Баррайсов. Ему хотелось покоя. Он устал от вечных жалоб Матильды, сообщений Хансена о тщетных поисках на Сицилии, напоминаний доктора Дорлаха о том, что старого Адамса необходимо поместить в психиатрическую лечебницу. Старик, которого после смерти Лутца словно подменили, ни на день не оставлял теперь семейство Баррайсов в покое. Он все время задавал всем один и тот же вопрос: «Почему аварию не расследуют как положено?» – или же бомбардировал Тео Хаферкампа письмами и телефонными звонками. Хаферкамп в душе соглашался, что с несчастным случаем в Приморских Альпах многое не ясно, но дело было закрыто французской полицией, и Боб был признан одним из пострадавших. Как бы ни выглядела на самом деле правда, семейная честь Баррайсов не была затронута.
На предприятии были свои неприятности. Поставщики не отличались пунктуальностью, и рабочий совет требовал более подробных сведений о тех суммах из прибыли, которые ежемесячно получал Боб Баррайс. Таким путем Вреденхаузен хотел, наконец, знать, как высоки суммы, которые проматывал плейбой и ради которых половина города в шесть утра ехала на работу.
«Спокойно, – уговаривал себя Хаферкамп. – Выпей коньячку, сядь, как добрый буржуа, перед телевизором, дай себе заморочить голову – что там у нас сегодня? – ах да, Лембке со своей викториной „Кто я такой?“, – вытянись в кресле и забудь, что ты наместник Баррайсов. Канцлер. Опекун легковесного короля. Белоснежная вывеска семьи. Забудь обо всем на пару часов…»
Но в этот момент зазвонил телефон, и Хаферкамп, глубоко вздохнув, покорно снял трубку. Он настолько углубился в свою личную жизнь, что голос Боба, откуда бы тот ни звонил, не мог уже заставить его вскочить.
– Мой бедный больной мальчуган, – произнес Хаферкамп, поглядывая на экран телевизора. Лембке как раз засовывал пять марок в свинью-копилку. Загадан был каменотес, но команда отгадывающих из-за его показов руками решила, что это гинеколог. – В какой ты постели? Блондинка или брюнетка?
– Ни то ни другое, дядечка. Я в Каннах.
– Не на Сицилии?
– Там для меня был слишком влажный воздух.
– Остряк! Ты знаешь, что Гельмут ищет тебя на Сицилии?
– Нет. С какой стати?
– С чего это ты вдруг заболел?
– Гельмут это должен выяснить? Ведь я же предъявил медицинское заключение.
– О душевном расстройстве! Когда это читаешь, невозможно удержаться от смеха. Что ты делал на Сицилии?
– Основал фирму.
– Что основал? – Теодор Хаферкамп выключил телевизор. – Повтори еще раз.
– Фирму по продаже анатомических наглядных пособий. Тео Хаферкамп громко втянул носом воздух:
– Это что, новое обозначение публичного дома?
– Фу, дядя Тео! – В трубке раздался звонкий смех Боба Баррайса. Похоже, его нервы не так уж истощены. – Я расскажу тебе об объектах нашей торговли, если у нас когда-нибудь выпадет хороший денек. А цель моего звонка – не оставлять тебя в неведении относительно того, где я нахожусь, – Благородный жест…
– Передай привет маме. Она, конечно, плачет?
– Естественно! Удивительно, откуда она берет столько жидкости. Боб! – Голос Хаферкампа стал серьезным и настойчивым. – Было бы напрасной тратой времени спрашивать тебя, что ты делаешь в Каннах. Я прошу тебя только об одном: не делай новых глупостей!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49