Около полуночи пришел Эдвард отвести ее в карету, ту самую, в которой она впервые поцеловала своего разбойника, в которой они мчались безумной дождливой ночью к Тауэрской верфи. Отполированная позолота кареты сверкала в свете факелов, которые держали лакеи.
Факелы бросали отсветы на приближавшиеся со стороны конюшни три фигуры, закутанные в плащи. Тот, что шел посередине, был настолько слаб, что его колени почти касались булыжника двора. Его тащили волоком.
Эдвард отвесил ей поклон.
– Вот вам обещанное доказательство, моя дорогая– Анна. Правда, боюсь, он в несколько худшем состоянии, потому что пытался бежать.
Но Анна уже узнала длинные темные волосы и скульптурные черты Джона Гилберта, хотя рот его был спрятан под туго обвивавшим его лицо куском ткани, и с обеих сторон в голову ему были нацелены пистолеты. Сердце ее бешено забилось, когда она увидела, с каким трудом он взобрался в карету.
– Входите, миледи, – сказал Эдвард, – Но предупреждаю вас, последствия для вашего разбойника будут ужасными, если вы заговорите с ним. – Он тихо рассмеялся: – Впрочем, зачем вам с ним говорить? Разве недостаточно взглядов, которыми обмениваются влюбленные?
Впервые Эдвард Эшли Картер, граф Уэверби, сказал чистую правду.
Когда карета, покачиваясь, тронулась по Стрэнду, темные измученные глаза Джона сказали Анне, что она не переживет того, что намерена сделать, как бы ни старалась, а ее глаза сказали ему, что, где бы они ни были, она будет связана с ним навеки. И что бы он ни перечувствовал за всю свою жизнь, она будет чувствовать то же самое, а что бы он ни передумал, будет и в ее мыслях.
И как бы в ответ на их невысказанные молитвы один из факельщиков отстал и оказался позади кареты, а свет его факела ярко осветил лица влюбленных, и они смогли увидеть друг друга.
Анна не сводила глаз с Джона, он не отрывал от нее взгляда. Зеленые глаза Анны, повлажневшие от обуревавших ее чувств, говорили безмолвно, но убедительно: «Люблю тебя. Ничего из того, что принадлежит тебе, я не отдам ни Эдварду, ни королю. Возможно, они овладеют моим телом, но чистота моей любви к тебе сохранится. Моя отвага всегда будет с тобой, и моя вера в то, что я принадлежу тебе, никогда меня не покинет».
Джон изо всех сил напрягал мускулы рук, чтобы порвать путы, и хотя его любимый Анной рот закрывала матерчатая повязка, глаза обрели такое выражение, к какому она привыкла, когда он улыбался, смеялся или целовал ее. Он медленно закрыл один глаз, демонстрируя свою прежнюю неустрашимость. Он понял все, что она молча сообщила ему, и это понимание теперь оставалось с ним.
– Как трогательно, – заметил граф, но Анна не смотрела на него. В эту минуту она испытывала к нему нечто похожее на жалость, потому что он не был способен на такую глубину чувства, которое превращает жизнь на земле одновременно в ад и рай.
Их экипаж, грохоча, пересек Лондонский мост и остановился возле Саутворкского пирса. Тотчас же от корабля «Восточный индеец», пришвартованного у берега и стоявшего носом к морю, отделилась лодка. Лорд Уэверби подал Анне руку, помогая сойти по ступенькам экипажа в то время, как Джона бросили на пирс. Несмотря на то что Эдвард погонял его, упираясь ему ногой в спину, он умудрился повернуть голову и посмотреть на Анну.
Из лодки вышел человек и отсалютовал Эдварду:
– К вашим услугам, милорд.
– Это тот самый человек, капитан. Его надо доставить в Саутгемптон на «Хлою», а оттуда в кандалах перевезти на Ямайку. Вы можете продать его, заключив соответствующий договор, а прибыль взять себе, но не спускайте с него глаз, потому что он скользкая бестия.
– Да, сэр, все будет сделано, как вы велите, – ответил капитан и дотронулся до своего лба.
«Ямайка, – подумала Анна. – По крайней мере я буду знать, в какой он части света». Внезапно ее пробрала дрожь, потому что она вспомнила подслушанный однажды разговор. По договору рабов отправляли на плантации сахарного тростника, там стояла невыносимая жара, и мало кто выживал на этой работе больше года. Для обычного англичанина это было все равно, что смертный приговор, но Джон Гилберт не был обычным англичанином. Об этом ей следовало всегда помнить в часы отчаяния.
Анна молча смотрела, как Джона опрокинули на дно лодки. Он застонал, и она невольно шагнула вперед.
– Джонни!
Стоило ей произнести его имя, как железная рука Эдварда заткнула ей рот.
– Шлюха! Потаскуха! – зашипел Эдвард, голос его срывался от ярости. – Я не допущу, чтобы моя невеста призывала обычного каторжника, стоя в городских доках. Не смейте шутить со мной, миледи!
Анну втолкнули в карету, а когда она сделала попытку обернуться, чтобы в последний раз увидеть лодку, плывущую по Темзе, ей самым жестоким и бесцеремонным образом помешали это сделать. Наконец она осталась в карете наедине со своим будущим мужем, а двое его людей заняли места в качестве лакеев на запятках в то время как мальчики-факельщики бежали впереди и кричали, чтобы народ расступался и пропускал экипаж. Анна откинулась на сиденье, погрузившись в темноту и отвернувшись от Эдварда. Она знала, что у нее будет время оплакать Джона Гилберта, время длиной в целую жизнь.
– На Ладгейт-Хилл, к старому собору Святого Павла, – приказал Эдвард.
Карета рванулась вперед и пересекла мост, направляясь в город.
– Так вот, моя дорогая невеста. Я сдержал слово, и это произошло на ваших глазах. Ему сохранили жизнь. Теперь вы должны сдержать свое обещание. Не так ли?
– Разумеется, – ответила Анна спокойно. – Непременно сдержу.
Смущенный и разозленный, он посмотрел на нее. Что бы он ни делал, что бы ни говорил, казалось, ее не трогало. В ней появилась какая-то новая сила, приводившая его в ярость. По правде говоря, это было бы невыносимо и в мужчине, но в женщине доводило его до исступления.
Он положил ей на колени сверток.
– Свадебный подарок и знак моего уважения, – сказал Эдвард тихо. Глаза его, узкие и неулыбчивые, поблескивали в тускло освещенной карете.
Анна не пошевелилась.
– Откройте его! – приказал Эдвард.
Анна развязала шелковые ленты, бумага развернулась, и на колени ей упало что-то окровавленное.
– Я обещал сохранить ему жизнь, – сказал граф злобно, – но не обещал, что он сможет наслаждаться жизнью.
Эдварда обеспокоило, что лицо Анны покрылось восковой бледностью, а сама она словно оцепенела, пока они ехали в карете. Нельзя же внести ее, словно полено, в собор Святого Павла. Даже ее дядя не смог бы совершить обряд венчания, если бы она не ответила, что добровольно вступает в брак.
– Моя дражайшая леди Анна, – вкрадчивым тоном обратился к ней Эдвард, – если послать курьера в Саутгемптон, его еще успеют повесить. Все зависит от вас. Если вы меня подведете, ему не миновать петли. Да и позже я смогу отправить к праотцам вашего Джентльмена Джонни, если вы нарушите свои супружеские обязанности прямым неповиновением. – В его голосе звучало плохо скрываемое злорадство.
– Вы должны быть благодарны мне за то, что я защитил ваши интересы наилучшим образом. По крайней мере без своего мужского естества он никогда не изменит вам с другой женщиной.
Глава 17
Леди выходит замуж
Анне показалось вечностью то время, что она простояла перед высоким алтарем в соборе Святого Павла, стараясь отвечать на вопросы дяди.
– Дитя мое, – говорил он, перечисляя мучительные обязанности жены, – от вас требуется, чтобы вы повторили вслух мои слова. Вы должны обещать свою покорность в браке.
В тишине и темноте старой церкви, прорезаемой бликами от горящих свечей, выхватывающими из мрака колонны и арки, которые, как ей казалось, зловеще нависают над ней, а запах пыли столетий и сырого камня ударял в нос, только то, что Эдвард крепко сжимал ее руку, напоминало ей, что она здесь для того, чтобы обменять то, что оставалось от тела и жизни Джона Гилберта, более драгоценных для нее, чем ее собственные, на свою свободу.
Она готова была произнести что угодно для того, чтобы сделка состоялась, и так и сделала.
– Беру в мужья, чтобы стать верной и покорной женой, Эдварда Эшли Картера, графа Уэверби, – повторила она вслед за епископом Илийским, пропустив лишь слова «любовь» и «честь», потому что не посмела солгать перед лицом Господа в его доме.
Голос принадлежал ей, но она с трудом его узнавала, потому что он звучал как голос очень старой женщины, потерявшей все в жизни, кроме способности прокаркать несколько простых слов, еле различимых и едва понятных.
Остальные слова были произнесены Эдвардом и ее дядей, но она их почти не слышала. Да и какое они имели значение? В эту минуту корабль Джона выплывал из Темзы в канал и скоро поплывет вдоль побережья к Саутгемптону, откуда направится на Ямайку.
Он навсегда ушел из ее жизни, и ей придется идти своим путем рука об руку со своим порочным и развращенным мужем, лелея в памяти крошечный огонек о нескольких сладостных днях и ночах, о которых ей никогда не придется говорить снова, потому что говорить о них или тосковать по ним означало бы для нее дорогу к безвременному безумию.
Однако Анна была не властна управлять своими воспоминаниями. Она будет вспоминать о нескольких днях, проведенных с Джоном в прохладе и невинности майского утра, или сильный запах свежесбитого масла, или сладкий аромат летних груш в саду. Этот путь тоже вел к медленному сползанию в безумие, но тут уж она ничего не могла поделать.
До того, как наступит это избавление, у нее осталась единственная причина продолжать жить. Ей хотелось увидеть, как Эдвард получит то, что ему причитается, и, если Бог есть, она это увидит. А если Бога нет, она сама будет его судить и накажет, пусть даже у нее на это уйдет вся оставшаяся жизнь.
Сама мысль о возмездии укрепляла ее решимость пережить любое бесчестье, какое бы ей ни уготовила эта ночь, но она опасалась, что это было нечто такое, чего она даже не может себе представить.
Чего бы она не отдала за один только час, нет, даже за несколько минут с Джоном на зеленой лужайке в Уиттлвудском лесу! Увидеть этот его подчеркнуто учтивый и насмешливый поклон, такой, что плюмаж на его шляпе касался земли, какой отдавали кавалеры во времена ее отца, почувствовать на себе взгляд его смеющихся глаз и гадать, что он думает в этот момент. Она сжалась и замерла от тягостного предчувствия.
Нет, она не могла идти этим путем. Анна проглотила подступивший к горлу комок, едва сдерживая слезы.
– Дети мои, – громко заговорил епископ, похлопывая по открытому молитвеннику Анны, чтобы привлечь ее внимание. – Сейчас я буду говорить о любви в браке и напомню вам обоим, что субботний день нельзя омрачать разного рода страстями и похотью. Добрым христианам надлежит воздерживаться от близости с женщиной во время ее месячных и беременности, а также принимать противоестественные позы на брачном ложе.
Епископ бросил суровый взгляд на Анну.
– Известно, что бурные страсти женщин часто уводят мужчин в сторону от их христианского долга, – пояснил епископ.
Анна склонила голову в знак покорности. Ее дядя – глупец, если полагает, что христианские проповеди могут остановить такого развратника, как Эдвард.
– А вы, милорд Уэверби, – продолжал епископ, – помните, что нет ничего более грязного, чем любить жену, как распутную женщину. Скромность и умеренность в браке…
Анна больше не слушала увещеваний дяди, направленных против плотских удовольствий и излишеств. Ей не надо было смотреть на Эдварда, чтобы узнать, какое презрение написано на его лице.
– Да, да, епископ, продолжайте, – сказал Эдвард.
– Я уже закончил, милорд. У вас есть жена, но в мои обязанности пастыря входит…
Шум у южного входа в собор прервал разглагольствования епископа. Вбежал викарий в развевавшейся черной сутане и бросился к кафедре.
– Король, – крикнул он, – здесь король!
– Будь он проклят! – пробормотал Эдвард.
– Милорд, то, что вы говорите, пахнет изменой! – промолвил епископ.
– Идите к черту! – сказал Эдвард, продолжая богохульствовать у святого алтаря. Епископ, потеряв дар речи, умолк.
Король приближался к ним по широкому центральному проходу, называвшемуся много столетий дорогой Павла, вместе со сладострастной графиней Каслмейн на последнем месяце беременности, опиравшейся о его руку, а за ними следовало, как король это называл, «ночное имущество», свита, толпившаяся сзади. Анна низко присела в реверансе, но головы не склонила, продолжая смотреть на приближавшегося короля.
Ему было тридцать пять, рост выше среднего, а былую юношескую миловидность портил слишком длинный нос, придававший лицу пронзительное и недоверчивое выражение, зато улыбка была обворожительной.
– Наша давно потерянная леди Анна, – сказал король с легким французским акцентом, протягивая руку, чтобы поднять ее.
– Ваше милостивое величество, это вы наконец нашли меня, – ответила Анна, позволяя ему завладеть ее рукой. У нее вновь затеплилась надежда.
Король слегка нахмурился, бросив взгляд на Эдварда.
– Милорд граф, нас огорчает, что вы не пригласили вашего короля по столь торжественному и важному случаю. Если бы не наш дорогой епископ Илийский, мы узнали бы о вашей женитьбе только из газетного листка, что продают на улицах за пенни.
Эдвард метнул в епископа взгляд, исполненный яда, но изогнулся в низком поклоне, прижимая руку к сердцу.
– Ваше величество оказывает мне честь, просить о которой у меня не хватило дерзости.
Улыбка короля Карла стала шире.
– Да ну же, милорд, мы не можем поверить, что у вас не хватило дерзости или отваги. Скорее мы готовы обвинить вас в том, что вы не используете эту отвагу у нас на службе.
Эдвард смутился, но снова отвесил поклон:
– Сир, я, как всегда, вам повинуюсь.
– В таком случае мы и вправду рады вас видеть.
Король хлопнул Эдварда по плечу и сделал знак придворному, выступившему вперед с бумагой в руках.
– Милорд Уэверби, мы пришли не с пустыми руками, наш свадебный подарок должен вознаградить вас за верную службу в прошлом, настоящем и будущем.
Придворный откашлялся, прочищая горло, и заглянул в бумагу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39