Не думаю, что смогу когда-нибудь снова полюбить.
– Тише, тише, Анна. Тебе всего лишь двадцать три.
Девушка хотела возразить, но отец поднял палец, призывая ее к молчанию.
– Погоди, милая, дай мне собраться с мыслями.
Тянулись бесконечно долгие минуты. Отец сидел, не двигаясь, а Анна смотрела на него, время от времени бросая взгляд на портрет своей матери – пуританки Пруденс, умершей три года назад от оспы. Ее улыбка, обращенная к тем, кого она любила при жизни, была навеки запечатлена кистью и красками. Портрет матери, жаркий огонь в камине и запах книг в кожаных переплетах сейчас не оказывали на Анну своего обычного благотворного воздействия. Дыхание ее было неглубоким, быстрым и неровным, а голова слегка кружилась. Наконец сэр Сэмюел заговорил:
– Мне надо выбрать время, чтобы добраться до твоего дяди епископа Илийского. Только он может добиться отмены брачных обязательств, а потом мы вместе сообщим об этом леди Каслмейн и обратимся к ней за помощью от твоего имени. Она все еще вертит королем как хочет и не приветствует появления новых красивых соперниц, если не может ими управлять, а управлять тобой, моя дорогая, не так-то легко. А пока тебе надо найти надежное пристанище. Но где? Эдвард обыщет все уголки в каждой деревушке королевства, чтобы найти тебя. Этого потребуют и его непомерное тщеславие, и амбиции.
Анна поплотнее запахнула плащ. Где во всей Англии могла она укрыться и чувствовать себя в безопасности?
– Я скорее наложу на себя руки, чем пожертвую своей честью ради Эдварда или короля.
– Не говори так, моя дорогая.
Он заключил ее в объятия, лоб его прорезали глубокие морщины.
– Я сделал что-то не так, Анна? – начал он размышлять вслух, и тон его был полон страдания. – Неужели я не подготовил тебя к жизни в этом мире и не объяснил тебе, каково твое место в нем? У тебя мужской склад ума, и для меня было радостью формировать его. Но какая нам теперь польза от латыни и греческого, от философии и поэзии? Твой дядя, епископ Илийский, клялся мне, что от таких знаний может случиться мозговая лихорадка.
– Отец, шесть часов шитья или вышивания в день выжгли бы мои мозги дотла. Насчет меня ты не ошибся: я навсегда сохраню знания, данные мне тобой.
Отец кивнул, но потом снова надолго замолчать. Как бы она ни желала проникнуть в мысли этого высокого ума, но, коли он начинал решать сложную задачу, это было невозможно. Наконец он заговорил:
– Думаю, я знаю, что надо делать. Но ты должна быть мужественной, Анна, потому что это отчаянный план, и именно поэтому надежда на успех слабая.
– Что за план?
– Пошли, Анна. Ради твоего спасения нам надо уехать немедленно.
Он сделал знак Титу приготовить карету.
– Следующие несколько недель станут испытанием твоей отваги, но скоро все снова устроится. Клянусь тебе.
– Да, отец, что Бог ни делает, все к лучшему.
Глава 2
Повешение разбойника, или Непристойные стишки
День для казни через повешение выдался прекрасный, раз уж казни суждено было состояться.
Джон Гилберт осторожно повертел шеей в петле, запрокинул голову и от души рассмеялся. Он с легкостью думал о приятном в последние минуты своей жизни на земле. Например, о пикантной крошке Нелл Гвин, выглянувшей из кареты, которая остановилась возле виселицы. Лицо прикрыто маской, непокорные локоны, сверкающие золотом на солнце, выбиваются из-под капюшона. Он заметил ее взгляд, нагло усмехнулся и лукаво подмигнул красотке.
О, как любили женщины этих плутов даже здесь, на неприветливом холме Тайберн, как отрицали это с притворной скромностью. Будь предоставлен женщине выбор между плутом и джентльменом, она выбрала бы первого, а потом изо всех сил старалась бы искоренить в нем то, за что полюбила его.
Женщины, благослови их Господь, означали для Джона Гилберта крушение любви.
Он отчаянно, с безумной решимостью стремился прикоснуться к их надушенной благоуханной коже, но еще большим безумием было пытаться вырваться из их объятий. Губы его сложились в покаянную улыбку, поскольку ему не было суждено произнести эту остроту в веселой компании.
Он поднял лицо навстречу жаркому солнцу и ощутил покалывание в коже головы.
– Ну, малый, – сказал он лошади, запряженной в телегу для перевозки преступников к месту казни и теперь мотавшей головой, чтобы отогнать мух, – не пытайся отодвинуться и лишить меня возможности видеть эту добрую зеленую английскую землю в последние минуты.
Палач склонился к нему:
– Хотя ты и разбойник и заслуживаешь самого худшего, Джентльмен Джонни Гилберт, я могу ускорить процедуру. Если ты сейчас отдашь мне эти славные блестящие черные сапоги из испанской кожи, что на тебе, мне не придется разыгрывать их со стражниками и бросать жребий, когда тебя вздернут.
Пропитанное элем кислое дыхание палача ударило в изящный нос приговоренного, и он отпрянул.
– Я встречусь с Господом отлично обутым, палач. Эти сапоги слишком хороши для таких, как ты.
– Слишком хороши, говоришь? А ты-то кто? Не признанный отцом бастард герцога Лейкленда, прижитый им от молочницы.
Мускулы приговоренного, казалось, напряглись, а в жестком взгляде полыхнула ярость настолько сильная, что палач с испугом отступил на несколько шагов.
– Похоже, не удастся умереть, не услышав этой грязной эпитафии, что звенит у меня в ушах.
– Умрешь так, как я и сказал, – объявил палач с вновь возродившейся отвагой и шагнул к обреченному. Он дернул петлю со множеством узлов к себе, так что она съехала на одну сторону шеи Джона.
– Итак, мой славный, но не состоявшийся лорд, обещаю тебе веселый танец. Уж такой крепкий молодец, как ты, сможет побить рекорд и продержаться дольше девяти минут.
Разбойник что-то процедил сквозь зубы, поражавшие своей белизной.
– В таком случае, сэр палач, можешь полюбоваться моим танцем. Дамы говорят, что я способен легко танцевать под любую музыку.
Стражник остановился возле двухколесной телеги.
– Слушайте приговор нашего доброго короля Карла! – крикнул он. – Джон Гилберт, иначе именуемый Джентльменом Джонни, грабил наших верных подданных, отнимая у них их собственность на больших дорогах королевства, нанося им ущерб в нарушение воли его величества. Наказание за это – смерть через повешение на холме Тайберн в тридцатый день месяца мая года 1665-го от Рождества нашего Спасителя и в пятый год царствования короля. Подписано сэром Сэмюелом Гаскойном.
Джон приосанился. А в следующий момент почувствовал, как с него срывают рубашку тонкого фламандского хлопка, отороченную кружевами.
Дамы, стоявшие в толпе в ожидании каждодневного развлечения, издали громкие и восторженные вздохи при виде его обнаженной груди и скромно прикрыли глаза. Все, кроме одной. Это была леди в маске, сидевшая в золоченой карете. Она во все глаза смотрела на приговоренного.
– Правда ли, мой прелестный, но незадачливый герой, что вам не только удавалось улизнуть от магистратов короля в течение всех последних семи лет, но и наставить многим из них рога? – обратилась к Джону дама.
– Благослови тебя Господь, Нелл. – Он отвесил ей самый учтивый поклон, на который был способен. При этом петля на его шее затянулась, что было в данных обстоятельствах неизбежно.
– Как видите, моя прелесть, эго, вероятно, правда.
Она склонила в ответ золотистую головку:
– Вне всякого сомнения, сэр, ваше тело прекрасно. Но при этом у вас лицо ангела и торс дьявола.
Он снова отвесил поклон, сильнее натянув петлю. Но учтивость прежде всего, даже в столь неподобающем месте.
– А правда ли, – продолжала она, – что вы оказались перед судьями только потому, что сыграли роль в последнем спектакле Нелл Гвин в театре «Друри-Лейн» «Мадам Рампан, или Безумная»?
Он снова кивнул и процедил сквозь зубы:
– Вероятно, я поступил глупо, но слишком велик был соблазн выступить с великой актрисой.
Глаза дамы сверкнули:
– Значит, вы тот самый разбойник, о котором девицы в тавернах слагают непристойные стишки?
Голос ее дрогнул, и она перешла на кокни, на котором говорила во времена, когда в оркестровой яме Королевского театра ее прозвали Рыжей Нелл.
Жезл Джонни никогда его не подводил:
Как меч в бою, на ложе он служил по мере сил.
Толпа заулюлюкала и принялась скандировать: «Джентльмен Джонни, Джентльмен Джонни!»
Разбойник уставился наледи, на губах его зазмеилась улыбка, и он произнес речь, которую вскоре суждено было повторять всем от «Друри-Лейн» до Вестминстера.
– Едва ли это комплимент, мадам. Я дважды превосхожу достоинства того человека, что вы описали. А если бы вы смогли избавить меня от этой гнусной удавки, – он попытался ослабить петлю на шее, – то испытали бы наслаждение, которому позавидовала бы сама королева.
Толпа снова взревела, и теперь все взоры были устремлены к даме в маске.
– Прекрасно сказано, сэр разбойник!
– Хватит болтовни! – крикнул палач. – Тут вам не Королевский театр. Речь идет о серьезном деле, касающемся монаршей чести.
Он поднял бич и огрел по крупу лошадь, впряженную в повозку.
Джон Гилберт не сводил глаз с дамы. Она опустила маску, чтобы отереть с лица слезы.
Носильщик портшезов, затесавшийся в толпу, выкрикнул:
– Да ведь это сама Нелл Гвин!
– Не лей слез, Нелли, – крикнул Джон Гилберт. – Я умру, не сводя глаз с твоих губ.
Послышался бой барабанов. Бич палача взвился в воздух, мертвая полная тишина окутала холм Тайберн. Умолкли даже птицы. Бич опустился на лошадиный бок.
В этот момент подъехала карета. Из нее вышел судья в мантии и поспешно направился к телеге смертника.
– Сегодня этот человек не встретится с Создателем! – провозгласил судья.
Джон, полностью отдавшийся созерцанию губ Нелл и находивший их пленительными и волнующими даже в последние минуты жизни, глубоко втянул воздух.
Палач попытался возразить:
– Этот человек приговорен, сэр Сэмюел. – Он запинался, что свидетельствовало о его разочаровании. – Где бумага о королевском помиловании?
Судья протянул ему пергамент, с которого свисала печать на красной ленте.
– Преступник не помилован, он остается в заключении под мою ответственность. Он должен показать нам, где спрятаны его сокровища. Не медлите. На королевской гербовой бумаге мое имя – гарантия того, что следует приостановить казнь. – Голос судьи звучал резко и сурово. – А теперь усадите его в мою карету, колодки с него не снимайте. Поспешите, любезный!
Кое-кто из толпы принялся аплодировать, другие что-то сердито забормотали: их лишили любимого зрелища.
Сэр Сэмюел бросил палачу золотую гинею, и у того будто выросли крылья.
Джон больше не чувствовал петли на шее, грубые руки схватили его и бросили в карету судьи, запряженную четверкой лошадей. Он выглядывал из окна, посылая воздушные поцелуи Нелл Гвин, обиженно надувшей губки.
Судья хмурился, наблюдая за Джоном.
– Я думал, вы будете благодарить Господа, а не такую женщину, – произнес судья. – Право же, сэр, вы хладнокровный плут.
Солнце зашло за облако, и начался ливень, карета кренилась на мокрой грязной дороге.
Разбойник состроил уморительную мину.
– К счастью, сэр, я холоднее того места, куда вы хотели меня отправить. Потому и хладнокровен, – ответил Джон.
На самом же деле горячая кровь в его жилах побежала быстрее. Он глубоко вдыхал воздух, впитавший запах зелени, омытой дождем, и теперь струившийся в окна кареты.
– Можете меня утопить, сэр, если я когда-нибудь пожалуюсь на эту славную английскую прохладу.
Он попытался было накинуть плащ, брошенный ему судьей, но тотчас же отказался от этого намерения.
– Не будете ли вы любезны снять с меня эти оковы?
– Нет, пока не прибудем на место. Вы столь же искусны в деле проникновения в кареты на большой дороге, как и в умении ускользать из них.
Джон с любопытством покосился на судью:
– Вы приговариваете меня к смертной казни, а на следующий день освобождаете. Может, объясните почему?
– Я не стану сейчас ничего объяснять, немного погодя, не настаивайте, – сказал судья, внимательно глядя из окна кареты на дорогу, теперь шедшую параллельно Темзе. Карета преодолевала милю за милей, судья все так же упорно отказывался отвечать на вопросы Джона. Наступило молчание, и разбойник откинулся на сиденье, стал размышлять о том, как бы ему ускользнуть. Если судья намерен вымогать у него его сокровища, сэру Сэмюелу предстояло испытать горькое разочарование. Джон Гилберт отдал свой последний грош Нелл на ее новый театральный костюм.
Уже стемнело, когда они подъехали к маленькой бревенчатой крытой соломой придорожной гостинице недалеко от Оксфордской дороги.
Судья вынул ключи из кармана жилета и неуклюже наклонился, чтобы разомкнуть оковы на ногах узника. Джон улыбнулся, глядя на убеленную сединой голову старика.
– Вне всякого сомнения, вы верховный судья, сэр Сэмюел, но никуда не годный тюремщик. Ведь я без труда могу с вами справиться.
– Разумеется, но в этом случае ваше любопытство не было бы удовлетворено. В вас достаточно актерства, чтобы желать увидеть самый острый момент разыгравшейся драмы.
– Вы слишком хорошо меня знаете, сэр Сэмюел.
Оба мужчины, закутанные в плащи, прошли через общий зал. Вслед за хозяином постоялого двора они поднялись на второй этаж по узкой лестнице и вошли в маленькую гостиную, примыкавшую к спальне. На столе у камина их ожидали пирог с угрем, хлеб с сыром и бутылка сухого белого испанского вина.
Джон не надеялся на следующую трапезу, и у него разыгрался зверский аппетит. Он ел, пока судья рассказывал о своей дочери. История была удивительная, слишком уж невероятная, чтобы Джон мог поверить услышанному. Хотя судья и приговорил его к смерти через повешение, это было наименьшим наказанием, какое допускал закон. Он мог оказаться на виселице и болтаться в цепях, пока плоть его не сгнила бы и не стала лохмотьями отслаиваться от костей, а могло быть и так, что его сначала подняли бы на дыбу, а потом четвертовали.
У Джона не было оснований не верить судье, хотя, по его мнению, тот слишком уж доверял дочери. Маловероятно, что девица была такой непорочной, как утверждал ее отец, если хотя бы половина слухов о нравах двора имела под собой основания.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39