.. Друг мой! Ты знаешь ее, не медли.
— Ничего, государь мой, терпение только и рассуждения вам помогут.
— Ох, друг мой! Ты все еще уверен, что я в заблуждении, ты хочешь удостоверить меня в том, чтоб я умер Уж я больше не осмелюсь спросить тебя, ответы твои наносят глубокие раны моему сердцу... Но умолю ли я тебя в последней милости: позволишь ли ты мне картину, кою я считаю моею возлюбленною, перенесть в мою спальню?
— Нет, сударь, я не властен сего дозволить
— По крайней мере, мне жить в беседке?
И сего не можно; вы можете только ходить туда.
Громобой не мог далее терпеть, чтоб не воспользоваться сим дозволением, он вскочил и очутился в беседке.
Но какой для него ужас: он не нашел картины На месте, где она стояла, было подписано:
«Кто согласился не видать никогда Милану, тот не дол жен видеть и того, в чем ее себе представляет»
— И сие слабое утешение мне воспрещено вскричал Громобой в отчаянии и упал на софу Сначала досадовал он на невольника, чая, что он учинил сие похищение, но, опомнясь, уверился, что он от него не отходил В тот час он готов был истребить бы весь свет, чтоб отмстить похити гелю, но вдруг умягчился, думая, что не сама Милана в том причиною..
— О Милана! — вопиял он, проливая слезы Сносно ли мне любить тебя только в мыслях и не ждать ничего. Иметь никакого утешения.. Но если мучения мои тебе по лезны.. Ах, прости, Милана, я люблю тебя, пусть я погиб ну в тоске моей, будь только ты благополучна
Он поглядел еще на место, где стояла карина вздохну отер слезы и пошел в свою спальню Он заключил не выходить из оной и забыть свет, в коем нет для него Миланы.
Сие наблюдал он несколько дней: невольник не появлялся, но кушанье в надлежащее время готово было близ его постели. «Здесь только волшебства,— думал он,— показывают, что имеют о мне попечение... О мучительные старания! Хотят, чтоб я жил, но зачем жить без Миланы? Я уже совершил все, если что потребно было для ее избавления; я люблю ее жесточайшею страстию, и сия любовь не уменьшается отчаянием, что я не увижу ее вечно. О Милана! Если в том только зависела польза твоя, ты уже благополучна, но должно ли тебе быть неблагодарною?.. Надлежит ли тебе оставить меня так, чтоб я не слыхал твоего милого голоса? Пусть я тебя не увижу, но я услышал бы твое присутствие... Ах, Милана! Для чего я не могу уверить себя, что ты только мечта?»
В таковых мучительных мыслях обращаясь, впал он в жестокое уныние: он почти не вкушал пищи, слезы не текли уже из глаз его, ибо сердце его стеснилось отчаянием. Он стенал, и по пустым комнатам разносились только сии слова его:
— Люблю Милану — и не увижу ее никогда.
Почти месяц прошел в сем состоянии Громобоя, как в одно утро, очнувшись, увидел он в своей спальне стоящую ту картину, которая похищена была из садовой беседки.
— Милана! — вскричал он, но остановился, приметя, что на сей картине лицо княжны закрыто было покрывалом. Он вскочил, бросился, хотел оное сорвать и увидел свое заблуждение, ибо покрывало было живописное.
— Мне запрещают удовольствие взирать на ее прекрасное лицо,— говорил он, отступя в изумлении.
— Ты не должен взирать и на картину,— подхватил голос невидимого, который очень сходствовал на невольников,—ибо каждая таковая твоя нетерпеливость отсрочивает день счастию Миланы. Сей опыт величайший из тех, коими ты можешь доказать, что ты Милану любишь, потому, что, ведай наконец, сия картина изображает истинное подобие твоей невидимки. Взирай теперь на оное, картина затем принесена; но, взирая, припоминай, что ты любишь настоящую Милану.
— Жестокий! — подхватил Громобой.—Но зачем ты меня уверил, что сие божественное изображение той, к коей я заражен неисцелимой любовию? В незнании я лучше бы снес сей мучительный опыт не взирать на ее подобие; ты только шутишь, волшебник; ты велишь не взирать — и закрыл прелестное лицо... Но ах, я должен повиноваться,— продолжал он, закрывая глаза свои.— Может быть, и на всю картину глядеть опасно для пользы моей возлюбленной. Ах, тиран! Вынести вон орудие, служащее к бедствию моей дражайшей; может быть, я не выдержу... Ах, Милана! Сколь мучительно узнать твои прелести — и не видать их вечно!
Голос ему не ответствовал, и Громобой упал в постелю и тщился отнюдь не взирать на картину.
Однако состояние его сердца перешло в лучшее положение; он никогда не сомневался, что любит живущую Милану, а теперь узнал, что любит и прекраснейшую. Но сие услаждение скоро перешло опять к поразительным воображениям: не видать ее никогда! В сие мгновение узнал он, чего стоит ему не взирать на картину. Хотя лицо на оной было закрыто, но оно живо изображалось в его памяти, и прелестный стан мог бы докончить услаждающее представление. Но сие удовлетворение соединялось с утратою счастию его возлюбленной; можно ль ему было не желать себя мучить? Он старался утерпеть от воззрения, забывался и сам себе изменял. Он восхищался, когда взирал на картину, и плакал, опомнясь, что не удержал себя от того.
В сих беспокойных волнениях чувств ночь его застигла; он не мог сомкнуть глаз, но радовался, что они не видят уже картины. О Громобой! Если б ты ведал, какая ночь сия, что тебя во оную ожидает, ты бы не дожил ее от нетерпеливости.
Дверь тихо отворяется; Громобой сие слышит, но в задумчивости не может спросить: «Кто?»— он беспечен уже ко всем ожиданиям и произносит обыкновенное свое восклицание:
— Милана! Я люблю тебя и — ах!— не увижу вечно.— Он присовокупляет к тому еще: — Жестокая Милана! Не можешь ли ты подать мне отраду, прийти хоть один раз, сказать только одно слово! Ты увидела бы, сколько я по тебе терзаюсь, но ты не чувствуешь.
Он остановлен, нежные руки заключили его в объятиях, пламенный поцелуй и каплющие слезы следовали мгновенно за сими словами.
— Она чувствует все, любезный.
— Боги! Милана! — вскричал Громобой и лишился чувств.
Но ему нельзя было долго остаться в сем состоянии: сердце его билось очень крепко, и старания возлюбленной действовали сильно, чтоб не пришел он в себя. Можно ль изобразить его радость, целую реку вопросов, восхитительных ласк и нежных слов, за тем следующих? Кажется, можно бы всего ожидать от любовника, но Громобой сберег нас от труда сего; он вскочил только, схватил руку своей любовницы, не мог выговорить кроме: «Милана!»— проливал слезы и омывал оными руку ее, прижатую к своим устам
Избавлена ли ты от очарования? Удостоверила ли тебя любовь моя? Увижу ли я тебя? Благодарность ли только привела тебя — или я должен вечно быть несчастен? — были стремительные вопросы Громобоевы.
— Я очень бы была злосчастна,— сказала Милана, поцеловав его,— если б только должна благодарить тебя. Ведай, мой любезный, что сердце мое обожает тебя, прежде нежели ты узнал, что есть на свете Милана, и сии малые минуты, кои мне позволено провесть с тобою, посвящаются от верной твоей любовницы. Ты кончил все счастливые для меня опыты; я избавлена от очарования твоею нелицемерною ко мне страстию, но ах! ты меня еще не увидишь... и, может быть, я опять буду несчастлива, когда ты не разрушишь остатки волшебства... Но я не могу, ничего не могу объяснить, меня удерживают. Найди в себе отважность умереть, чтоб владеть навек твоею Миланою. Прости, Громобой, я люблю тебя, помни сие слово... Прости, -сказала она, еще вздохнув, и поцелуев двадцать следовали затем без отдышки. Громобой очень явственно выразумел все, что говорила Милана, но от восторга не имел сил ответствовать. «Прости» только привело его в твердость умолять ее, чтоб помедлила, но она уже ушла.
День настал и осветил Громобоя на самом том месте и в том же положении, в каком оставила его любовница. Он так был восхищен, что не смел ни верить случившемуся, ни вопросить себя, не спит ли он и не игра ли сновидения составляет его счастие. В сем смятении застал его невольник Сей вошел с усмешкою.
Вы имеете право на меня сердиться, — сказал он — очень старался уверить вас, что вы влюблены в мечту, но сего требовало благополучие ваше и Миланьь Теперь вы меня простите, и мне нет нужды подтверждать вам, что Милана есть на свете. Но не вопрошайте меня, кто она V кто я, вы еще сего не узнаете; однако чрез терпение.. Находите ль вы в себе довольно отважности подвергнуться смертельным опасностям, чтоб разрушить остатки очарования, кое лишает вас увидеть настоящую любовницу, которой и недостаточествующий портрет имел на вас сильное действие?
Посему подлинник еще прекраснее! — вскричал Громобой.
— Я ничего не скажу; старайтесь заслужить оный видеть
— Ах, дорогой невольник! Ежели только нужно сразиться со всем светом... Тысячу раз рождаться, чтоб умирать, на все, на все готов, скажи только, что мне делать, веди меня сей час. Довольно сей сабли.
— Изрядно, я поведу вас, но не надейтесь на меня; я лишь только буду вам показывать опасности и всеми мерами стану стараться сберечь себя от оных. Вам должно сражаться со всею лютейшею волшебною силою, со всеми стихиями; одно счастие может спасти вас от известной смерти.
— Ступай!— отвечал Громобой и потащил невольника. Они шли дремучим лесом, где, однако, не встретилось
с ними никакой опасности. При первом взгляде за оным представилось Громобою волнующееся море, и выскакивающие из оного чудовища разевали страшные свои пасти, грозя поглотить всякого приближающегося.
— Вам должно броситься в сие море и плыть посреди сих чудовищ; достижение к драгоценной вещи не может уступать опасности.
Я ничего не имею в сердце, кроме Миланы,— отвечал Громобой и побежал повергнуться в море.
В самое сие время тьма распростерлась над водами, и невольник без пользы говорил Громобою, чтоб он подождал, поколь тьма исчезнет —он бросился с берега.
Ты шутишь надо мною,— сказал Громобой, когда опять просияло и увидел он стоящего близ себя невольника — Здесь только игрище, и я вместо моря и волн упал на растянутую холстину, кою поддували мехами
Нет, государь мой,— отвечал невольник,— благодарите вашей отважности — без нее вы не разрушили бы сей очарованной бездны, и волны ее иль чудовища, конечно бы, поглотили. Но впереди там уже не очарование: с природою вам надлежит сразиться ступайте.
Громобой следовал, и вдруг преужасная пламенная река пролилась впереди них. Сверкание пламени было ужасно, V казалось, что растопленная медь готова была обратить в пепел каждого приближающегося.
Вот должно перейти сию реку, сказал невольник, остановясь Здесь уже мужество вам не поможет, если б вы были не человек, а вещество несгораемое... не лучше ль возвратиться? Безумно наверное умереть, ибо по смерти нет от любовниц никаких ожиданий, воротимся!
— Слабый,— молвил Громобой с досадою,— разве забуду я, что смерть моя полезна Милане?— сказал сие и бежал в огонь.
Он вдруг остановился и искал, чем бы побить невольника. Представлявшее издали огненную реку был ряд впуклых зеркал, поставленных на дрожащих пружинах так противу солнца, что отвращенные оного лучи ударялись прямо в глаза приближающимся.
— Перестанешь ли ты играть мною?— кричал он к невольнику, сжимая кулаки, ибо не попалось ему ничего в руки.
— Большая часть воображаемых страхов ужасны только вдали,— сказал невольник.— Неустрашимость их уничтожает. Но если б вы не так были смелы, очарование сие кончилось бы бедственным для вас образом. Однако теперь предлежит уже не то, чем издалека пугают: весь ад вас встретит. Пойдем, я увижу, достанет ли в вас бодрости.
Он отворил двери в стене, на коей установлены были зеркала, и ввел Громобоя в преужасную и мрачную пещеру. Они шли несколько ощупью; вдруг Громобой зацепился ногою за веревку, и в ту минуту пронзительный стук раздался по пещере. Впереди их блеснул свет, и ад, или престрашное чудовище разинуло рот. Дьяволы с пламенниками бегали пред оным. Всех родов змеи и чудовища, каких только может родить воображение, готовы были растерзать острыми своими когтями приближающегося.
— Что, государь мой? —говорил невольник, трепеща во всех членах.— Здесь уже не обман, а истинный ужас. От вас зависит сразиться и владеть Миланою. Что до меня, то я возвращусь.— Сказав сие, удалился.
Громобой, чувствующий всю цену отплаты за таковой подвиг, призвал на помощь имя Миланы и храбрость россиянина, обнажил свою саблю и шествовал сражаться со смертию. Опасность лишь умножала его смелость, и дьяволы не вытерпели блистания грозных и неустрашимых очей полководца Святославова; они, не допустя на себя ударов его сабли, подняли мерзкий крик и побросались в отверстие ада. Громобой восклицал уже победу и замахнул острие своего оружия, чтоб вонзить оное в пасть самому аду, но осмотрясь, «О боги! — вскричал он яростно.— Я отдался в обман сему бездельнику!» Ад сей был только написан красками на великом занавесе; казавшиеся издали движущимися чудовищами также только совершенное искусство живописи, а дьяволы — наряженные люди, ибо с одного из оных свалилась личина, сделанная с рогами, когда он пролезал под занавес.
— Счастлив ты! — кричал он невольнику. — Если б ты не ушел, я научил бы тебя, как мною играть!
— Не сердитесь,— сказал ему невольник, приближаясь.— Очарование кончилось.
— Ты смеешь приближиться, дерзкий!
— Выслушайте: сия игрушка была опыт вашей храбрости, оная разрушила талисман, содержавший действительное волшебство и судьбу вашу с Миланою. Готовьтесь насладиться приобретенным сокровищем; в сию минуту вы сие узнаете, приступим.
Невольник, сказав сие, обратился в женщину немолодых лет, у коей величество в лице сияло, и белые одежды ее, с висящим чрез плечо зодиаком, представили Громобою благодетельствующую волшебницу. Он бросился к ногам ее, но она, не допустя его, дернула за снурок. Вдруг занавес и пещера исчезли, а они очутились в том доме, где Громовой обитал с невольником.
При входе в зал встречены они были множеством богато одетых служителей, и первое, что привлекло взоры Громобоевы, была картина, кою видел он в садовой беседке, но уже без покрывала. Он не вытерпел, чтоб не вскричать:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30