В руке у него был острый предмет — стальная игла.Тут только сознание Рональда стало проясняться.— Иегуда! — сказал рыцарь.На лице человека отобразилась печаль. Он ткнул Рональду в шею острым предметом, и вслед за этим мир повернулся спиной и ушел.
Во дворе старого охотничьего домика фон Бракксгаузентруппов, посреди глухого леса он лежал, закованный в железо и ворочался, рыча, как бешеный пес. Лицо Рональда потеряло всякое человеческое выражение, пальцами, насколько позволяли надетые на его руки оковы, он рыл землю, так что ногти его посинели и распухли. Крестьяне боялись его: время от времени собиралась толпа зевак, чтобы посмотреть на то, во что превратился рыцарь, но тут он начинал реветь и кидаться на них так, что цепи опасно натягивались — и бежали даже самые смелые. Только мертвецы, стоя метрах в пяти от столбов, к которым были прикован Рональд, бесстрастно смотрели на него своими мутными глазами, да Иегуда, проходя мимо, ронял слезу из своих черных, как ночь, глаз.Так это выглядело со стороны. Рональд же видел людей и понимал, что это люди, но дальше этого его рассуждения не шли. Он даже не называл их этим словом — «люди» — в своем сознании, ибо вовсе не помнил слов; но ненавидел этих существ, посадивших его на цепь, чуждых ему и глазеющих на него — и всякий раз вскакивал с земли, чтобы прыгнуть на них и перегрызть им глотки. Мир огромен, да цепи — вот беда!…Он все еще был человеком, но только внешне: тело его от лежания на земле покрылось ссадинами и синяками, лицо стало черным, одежду свою он изорвал и сбросил с себя почти всю, до белья и теперь только холодными ночами залезал под ворох тряпок, лежавших возле столба, к коему он был прикован.Так продолжалось уже неделю: время от времени рыцарь, обессилев, засыпал, и тогда Иегуда пододвигал ему тарелку похлебки; когда Рональд просыпался, то жадно кидался к тарелке, лакал суп, опрокидывал жестянку и пил с земли, вылизывая ее черным языком. Человеческая вонь утвердилась вокруг столбов, между которыми отныне совершалась жизнь нашего доброго рыцаря; крестьянки — и те зажимали носы, проходя мимо.Как— то, уже на исходе недели, батько Полифем и Иегуда стояли и разговаривали.— Нельзя его здесь оставлять! — рычал Полифем. — Не видишь, что ли, что за зверь в нем поселился? Крестьяне по доброте душевной или еще почему отпустят его, а он перережет всю округу. Или, наоборот, станут его терзать — ты этого хочешь? Пусть умрет достойной смертью — ну, почти достойной — от наших рук.— Эх, я и сам знаю, что нельзя, но как же тут быть? — Иегуда сгорбился и уставился в землю, совсем как обычный человек. Полифем косил единственным глазом, ища его страшные зрачки.— Через пару дней сюда нагрянут инквизиторы! — грохнул Полифем кулаком по стене сарая. — Они его все равно на фиг запытают! «Ибо в нем бес!» — они скажут. Или ты думаешь, они его отпустят из-за благородного происхождения и воспитания? Не дури, кончим его — дай дело с концом! Хороший он человек, это видно, я бы за него, может, жизнь бы отдал, кабы пьяный был, а он бы не такою звериною там лежал, а бок о бок со мною сражался! Но если так вышло, то лучше бы ему потяту быть, нежели полонену! Верно я говорю?— Верно, — неожиданно согласился Иегуда, поднимая глаза.Они помолчали.— Мужики рассказывают: над Муравейником люди видели новое явление, — произнес Слепец. — Высоко в небе носилось что-то радужное, переливающееся. А потом стали находить крестьян, посиневших, отравленных ядом, с большими укусами на теле.— Час от часу не легче! — воскликнул Полифем (как Иегуде показалось, притворно). — Добро бы мертвяки ходили, все бы ничего, а тут хрень такая, только держись! Поспешать надо, дядя, одним словом.— Надо, — согласился Иегуда. — Завтра пустимся в путь. Рональда с нами не будет.Полифем одобрительно кивнул, похлопал монаха по плечу и пошел к своим башибузукам.Рональд потихоньку приходил в себя. Помутнение находило приступами, а затем отпускало. Сейчас в ушах его звучала странная музыка. К привычному ритму, который сопровождал его всю жизнь — биению сердца, шуму легких, стуку крови в венах — добавился еще один: какое-то повизгивание, словно кто-то нити натягивал или играл на скрипке — точнее, даже не играл, а именно скрипел на скрипке… Он чувствовал себя разлившейся в половодье рекой, которая затопила незнакомые территории и теперь новым дном своим ощущает чужеродные предметы — прибрежные заросли, мусорные свалки, дома и повисших в глубине, где земное тяготение примирилось с выталкивающей силой жидкости, утопленников.«Реке не век разливаться», — подумал он и даже не знал, радоваться или плакать по поводу того, что почувствовал всю правду этих слов.Рядом с ним сидел Иегуда и гладил его по грязным, свалявшимся волосам. «Как собаку гладит», — с горечью подумал рыцарь, принюхиваясь к собственному отвратительному запаху.— Как ты? — спросил Иегуда.— Странно, — подобрал нужное слово Рональд. — С одной стороны, зверем я себя не ощущаю, но и человеком — тоже нет. Я словно в пути и только что сделал привал. Впереди расстилаются неведомые джунгли, сзади я слышу голоса знакомых и друзей: они с каждым днем становятся все неразборчивее.— Бедный, бедный мой друг! — воскликнул Иегуда. — Ведь мне придется тебя убить, и уже завтра.— Я слышал, — сознался Рональд.— Я не могу оставить тебя здесь. Кто знает, что за программу вложил в твою голову коварный маркиз…— Не осуждаю тебя, — сказал Рональд. — Я и правда странно себя чувствую: словно в моем мозгу плавится железо, как в тигеле, и скоро примет новую форму, превратившись в удобный для кого-то инструмент. Коротка была моя жизнь, но скажи — ведь правда я прожил ее достойно?— Правда, — ответил Иегуда, и в глазах его вновь блеснули слезы. Они обнялись — Слепец не испугался Рональда — и расстались, должно быть, навсегда. Иегуда ушел, а Рональд, чувствуя нечеловеческую усталость, свалился на землю и захрапел.И уснул, и видел сон.
Атомы — каждый из них был, как яркая звезда, горящая в пустоте, залог жизни в мертвой Вселенной. Они находились друг от друга на колоссальном расстоянии; но по мере того, как Рональд отдалялся, поднимаясь надо всей картиной, они становились все мельче и сливались в одну сияющую туманность — так продолжалось до тех пор, пока он не осознал, что туманность в точности повторяет форму его тела, и это скопище атомов и есть он, рыцарь Рональд. Он лежал, огромный, длиной во Вселенную, и даже пошевельнуться боялся, ибо знал: от каждого движения его разбиваются мириады солнц, гибнет такое количество существ, населяющих Вселенную, которой он был, что он и за все время существования родной планеты не написал бы столько нулей к единице. И ужас, все больший и горший, переполнял его душу — ибо он пытался представить тот мир, что лежит за его пределами, мир, в котором каждые 90 килограмм веса, равные ему, наполнены таким же количеством звезд и населены таким же количеством живых существ, что и его собственная внутренняя вселенная. Но было еще нечто, что поражало его воображение больше, чем этот мир из горящих солнц. Какая-то сила; какое-то тяготение; какое-то движение; какое-то существо. Он почувствовал его, хотя и не видел самого существа, что двигалось к нему: тысячи тысяч ног были у него и столько же рук. Ногами оно наступало на атомы и шагало по ним, как по булыжнику. Оно приближалось, и Рональд все более и более осознавал масштабы этого существа: поистине, оно было всеобъемлюще и всемогуще — и форму приняло настоль ко скромную, чтобы не устрашить его окончательно, но даже и в этой ипостаси он не мог понять, как может находиться во Вселенной такая мощь, такая гигантская протяженность, пожалуй, такое совершенство… существо наконец приблизилось к Рональду и пошатнуло ту Галактику, какой он себя видел, — звезды сорвались со своих позиций, сталкивались, разбивались и рождались снова. Это было подобно смерти — перестать быть прежним существом — но и рождению, разумеется. Боль, что он чувствовал, была болью младенца, впервые увидевшего свет. Но он не вынес этой боли — и содрогнулся, содрогнулся оттого, что увидел нечто великое, большее, чем та Вселенная, какой он себя видел, и больше той земли, на которой он когда-то жил. Внутри него лопались солнца, трещали по швам туманности; он чувствовал гибель каждого живого существа, обитавшего у этих солнц… Это и была смерть — увидеть нечто бесконечно боль шее, нежели сам
Солнце золотой монетой сверкало на синем столе; свежий ветер доносился с окрестных полей.Рональд открыл глаза и привстал, насколько позволялиОн все также был прикован, но музыки в голове больше не было: словно кто-то вырвал больной зуб. Мир вокруг был сказочно красив. Золотые нити соткали пространство.— Эй! — крикнул Рональд хрипло. — Идите сюда!Крестьяне подбежали к нему, недоверчиво смотря. Позвали Иегуду: Слепец явился с красными от слез глазами — сразу задохнулся от волнения.— Я здоров! Здоров! — кричал Рональд.— Не подвох ли это? — недоверчиво поинтересовался Иегуда. — Впрочем, откуда ты можешь знать?Он подошел ближе.— Вид у тебя менее сумасшедший, чем вчера. По моим расчетам, вчера ты должен был прийти в сознание последний раз. Несколько странно, конечно…Пальцами он поднял рыцарю набрякшие веки и глянул 1 зрачки.— Вид у тебя и впрямь более человеческий, — задумчиво сказал монах. — А самое странное, что в твоем мозгу я не вижу более следов болезни. Ныне он светится ровным, приятным светом. Но отчего ты думаешь, что ты выздоровел окончательно?— Меня исцелили. Это было страшно, кровь моя до сих пор леденеет при мысли о визите этого чудесного лекаря…— К тебе кто-то являлся? — Слепец огляделся вокруг, всматриваясь в густую листву деревьев. — Когда?— Некто приходил ко мне, о Иегуда, пока я спал.— Кто же? — поднял брови Иегуда.— Какое-то сверхъестественное существо; оно явилось во сне и проникло в меня, хотя само было больше Вселенной. И именно оно спасло меня, я думаю.Иегуда — впервые за все время, что Рональд его наблюдал — начал креститься.— Это был?… — но Рональд не успел закончить вопроса, ибо Иегуда замахал руками и нахмурился.— Все, собираемся в дорогу! — сказал Слепец подбежавшему Полифему, а затем вновь повернулся к Рональду:— Но сперва в баню!И впервые за все время зажал свой, гораздо более чувствительный, чем у обычного смертного, нос.
Они отступали, петляя по лесам, чтобы сбить егерей с собаками со следа. Из-за Рональда отряд потерял целую неделю, и он теперь чувствовал себя виноватым перед всем белым светом. Лишь одно могло возвысить его в собственных глазах — он не просто прохлаждался, радуясь дикой природе, — он выполнял важную миссию — Муравейник приближался, и рыцарь почти видел в тумане лицо короля, которого он был призван спасти.— Всю жизнь меня с собаками ловят, а никак не привыкну, — рассказывал Полифем. — Что за люди, блин: как им в голову не влазит, что я тоже человек и нельзя на меня с собаками-то!Лошадь его заржала, словно соглашалась. Видно, по многим тайным дорогам она пронесла батьку на своей спине…— Может, и брат наш Гнидарь поблизости бродит. Гнидарь любит в тени держаться: он человек романтический, — пояснил Полифем. — Ему бы то среди листьев раствориться, то вновь появиться, появиться и снова исчезнуть — а средь бела дня ему жить неохота. Не очень-то он и приспособлен к человеческой жизни — правда, и в мертвяки он никогда не подастся: такие люди с того света предпочитают не вертаться.— А что, разве кто-то не возвращается?— А то! Эбернгард вон не вернулся, да и все городские жители, кто преставился, не очень-то назад норовят. Сказывают знающие люди, что в Муравейнике не только наши новоубитцы обитают, но и городские тоже, римляне ваши, да и из других деревень есть, даже сарацинов хоть отбавляй. Но отчего-то на этот свет только наши односельчане рвутся — а еще те, с кем они в соприкосновение вошли…— В соприкосновение? — не понял Рональд.— Ну, не дотронулись друг до друга, я тебе говорю, а пообчались, что ли. Али те, кого поубивали наши — тоже возвращаются. Их убедить надо, что много чего осталось на этом свете недоделанного — тогда и вернуться захочется… а городские ваши — дохлятина уже при жизни, у них и желаний-то никаких, и возвращаться им незачем… Да не обижайся ты, вижу, что и сам того же мнения держишься…— Эбернгард не умер, — сказал Рональд. — Не знаю, отчего, но я уверен, что он жив.— А что с того? Умер, жив — у такого зануды жизнь от смерти не отличишь. Видел я его пару раз, когда еще на сквайровы владения покушался, — был такой грешок. Говорит непонятно, занудливо; на песце фигуры чертит; когда я девок сквайровых похищал, дабы портить, дворяночек белотелых — он и ухом не повел: мол, что за хрень в сравнении с вечностью… Не люблю таких — о вечности балакает, а сам за баб вступиться трусит. Брат его — вот то мужик! прости меня Господи за такие слова о правителе…— И все же Арьес приказал вернуть Эбернгарда в Рим, — парировал Рональд.— Ну что ж, и на старуху бывает проруха — наплачется он с ним, да и весь Рим наплачется. А, ладно — делайте, что знаете: все равно скоро от вашего Вечного города одни камни останутся…— Это как же? — насторожился рыцарь.— А так: возьмем мы ваш Вечный город приступом, да и зажжем его, предварительно всех добрых людей оттуда выпустив, одних дворян оставив. Пусть ярче горит! Пусть у костра людишки греются. Все, что награблю, отдам крестьянам — нашим, а потом всем подряд — на всех хватит. Ты что думаешь, я ради богатства этого разбойничаю? Я хочу, чтоб не было больше ни бедных, ни богатых, чтобы люди в мире жили и сообча работали…— Чую книжные идеи Гнидаря, — усмехнулся Рональд.— Не, Гнидарь мне совсем уж непонятно говорил чегой-то, — задумался Полифем. — Он про равенство людей и вовсе не рассуждал, он о метахвизике какой-то все больше, об избирательных правах, равенстве полов и этом… как его, чёрта… о, вспомнил, о плюрализьме мнений… А это я своим умишком дошел — оно и так понятно, нехитрая мысль какая…— Странно:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47