Грудная клетка (это уж Рональд потом присмотрелся) не двигалась — он не дышал. Тусклые зрачки казались гнилыми, скулы выпирали, да губы несколько ввалились. Но никаких очевидных патологий — трупных пятен, гниющего мяса, торчащих костей — ничего этого не было.И смотрел он гораздо дружелюбнее, чем двое крестьян. Даже улыбнулся, а тусклые глаза его приветливо блеснули.— Батько Полифем меня зовут, — мрачно сообщил главный.— Рональд, граф Вульпи, — сказал рыцарь, кивнув. — Я посланник правителя Арьеса, в данный момент — посредник на переговорах.На главаря восстания его слова не произвели никакого впечатления, но крестьяне вокруг опасливо зашушукались.— Условия наши такие, — мрачно произнес Полифем. — Маркиз никогда больше на фиг не посылает людей в деревню, отказывается от всех прав на Новые Убиты, а мы за то не сжигаем его замок, не убиваем его лошадок, убираем свои катапульты от стен.— Маркиз на это не пойдет, — честно признался Рональд. — Он ведь может сюда вызвать войска из Рима.— Не может, — махнул рукой Полифем. — Иначе вызвал бы уже. Придут войска — за ними и попы потянутся, прознав, какие тут дела с мертвяками — а попы маркизу самому по шее надают. Он не дурак все ж таки и себе отнюдь не враг.— Маркизу нужен оброк. Он готов от барщины отказаться, и от права первой ночи, и от всех других прав на деревню. Но без оброка все хозяйство замка придет в упадок, и у него выбора другого не будет, кроме как вызвать войска из Рима.— Вот это ближе к телу, — признал батько. — Сдохнет ваш маркиз без нашего хлебушка, без наших помидорок, без картохи нашей. Ну и пущай подыхает.— Тогда у меня осталось лишь последнее слово.Рональд достал из-за пазухи свиток и, развернув его, прочел:— «Предписываю крестьянам деревни Новые Убиты прекратить войну с собственным сеньором. Условия мира должны быть согласованы обеими сторонами путем взаимных уступок. В противном случае крестьянам деревни Новые Убиты следует ждать прибытия имперских войск. Правитель Арьес».И показал печать оторопевшим крестьянам. Наступила долгая пауза.— Печать поддельная! — проскрипел наконец один из друзей Полифема.— Пусть Мишель Пропойца скажет, настоящая или нет! — рассудил батько.Мертвец, сопровождавший его, подошел к Рональду и посмотрел на грамоту.— Настоящая, — бесстрастно сказал он.Крестьяне зашумели. Полифем поднял руку.— Добро, — сказал он. — Условия мира приемлем.Шум стал громче. Рональд почувствовал одобрение толпы — продолжать войну с маркизом большинство считали делом опасным, оброк крестьян гораздо меньше пугал.— Вот чего забыли, — проорал батька, перекрывая шум толпы. — Только мы весь свой военный лагерь в лесу оставим. Чтобы этот сатана обратно не пытался нас поработить.Рональд задумался. Про военный лагерь маркиз ничего не говорил, а сам правильного решения он принять не мог — ввиду недостатка информации.— Хорошо, пусть остается, — сказал он, внутренне досадуя на себя, что не подготовился к переговорам лучше. Вот так история и творится — путем недомолвок, недодуманных до конца планов и неожиданных вопросов, подумал он.— А ты, рыцарь, не дурак, — одобрительно кивнул батько Полифем. — Совесть в тебе есть али задумал чего?Рональда эта похвала покоробила, но он сдержался и спокойно ответил:— Правитель хотел вернуть мир на эту землю — и сего дня вернул. Я исполнял его поручение — и ничего больше.— И чего, теперя в Рим укатишь? — прищурился батько, чье настроение в результате заключения мира заметно улучшилось.— Вовсе нет. Останусь на некоторое время наблюдать за соблюдением условий перемирия, затем отправлюсь дальше по своим делам.— Добро. В гости к нам не побрезгаешь?— Не побрезгую, — сказал Рональд, спрыгнул с коня и пошел вместе с батькой в избу.Странно: тараканов там не было, да и не воняло ничем.— Сам как барин живу, — пояснил Полифем, довольный произведенным на гостя эффектом. — А все почему? Оттого что маркизу не дал себе на горло наступить.— Маркиз мне говорил, что восстание длится уже 8 лет, — чтобы хоть что-нибудь сказать в ответ на эту похвальбу, произнес Рональд. Фраза ему самому показалась глупой: он представился себе со стороны этаким вчерашним школяром, который впервые в жизни выехал на театр военных действий и пытается поразить бывалых генералов знанием военных учебников.— Ага, с тех самых пор, как козел этот с каторги вернулся… Маркиз-то, — пояснил разбойник.— С каторги? — удивился Рональд.— А то как же? — радостно воскликнул Полифем, явно довольный произведенным впечатлением. — За чернокнижие сидел, и осудил его не кто иной, как прежний папа. Святой человек был Бонифаций.Впервые в жизни Рональд услышал похвалу в адрес прежнего папы Римского, о котором в столице как-то старались не вспоминать.Полифем между тем нарезал вяленого мяса, жестом пригласил Рональда присесть и поставил на стол стеклянную бутыль.— Не как крестьяне простые питаемся, — с гордостью сказал он, — но как разбойники, как блаародные живем.Речи его должны были быть оскорбительными для дворянина, но Рональд отчего-то оскорбленным себя не почувствовал. Слишком много читал он в детстве гуманистов, слишком хорошо знал, что все — бедный ли, богатый — дети Адама, а различия между ними придуманы для удобства управления государством. Он даже не отказался от протянутого собеседником граненого стакана.«Кореша» Полифема сели за стол рядом с ним — и только Рональд сидел против них троих. Капитан Александр, глава маркизовой гвардии, сопровождавшей рыцаря на переговоры, в дом войти погнушался и вместе со своими солдатами скучал на улице, в некотором отдалении от собравшейся толпы крестьян.— Ну давай, барин, твое здоровье! — сказал Полифем, поднимая стакан и зачем-то хитро подмигнул своим компаньонам. Однако Рональд не посчитал это подмигивание подвохом и одним духом выпил стакан. Правда, потом чуть было не пустил слезу — так горек оказался хлебный спирт.— Ух ты! — восхитился разбойник. — Нешто такому в столице учить стали?Его товарищ, старик с обезображенным невероятно глубокими морщинами лицом, захихикал и затряс седой бородой. Мертвец сдержанно улыбнулся.— Мишель, тебе не наливаю! — крикнул батько Полифем. — Ты свое при жизни выпил!— Даже больше, чем надо, — ехидно сказал старик. — Недаром же ты Пропойца!— При жизни я пьянствовал, — пояснил мертвец, улыбаясь бескровными губами, — оттого и умер, собственно говоря.Голос у него был обыкновенный, как у всякого живого. И говорил он вовсе не по-простонародному, словно был не крестьянин, а ученый человек.По коже у Рональда побежали мурашки от такой откровенности.— Пьянство — страшный порок, — кивнул головою другой мертвец, присаживаясь к столу. — Многие от этого тут перемерли.— Жан, расскажи про маркизово детство, у тебя лучше всего получается, — толкнул локтем старика Полифем. Старик с готовностью откашлялся и начал историю, явно пересказанную им не один раз:— Маркиз? Да никакой он не маркиз — сын обыкновенного богатого горожанина… Он и выглядел-то раньше по-другому: милый светловолосый мальчик с честными голубыми глазами. Когда он приехал из города, в моде было просвещение — государство вздумало учить крестьян наукам, я и сам-то видишь — ученый… Вот он и появился в этих местах как школьный учитель из города. Было у него лицо пастушка, тихого, спокойного отрока. Только он улыбался как-то странно, невпопад — даже жутковато немного было. Но мужики к нему быстро привыкли, хотя и молчалив он был сверх всякого порядку, задумчив. Зато с детьми легко находил общий язык. Альфонсушкой его звали в деревне и очень любили — и малыши, и взрослые. Малыши — за то, что интересно было у него на уроках. Родители — за то, что умел он из самых больших драчунов и забияк сделать рассудительных, добрых и раздумчивых ребят.Правда, понемногу стал он настораживать крестьян — пуще всего потому, что дети о нем рассказывали всякие странности. Раз вот что случилось: вывел он детей в поле гулять и стал показывать им, как лепить из глины разные игрушки. Вот слепил он птичку, показал ее детям, дунул на нее — и она ожила и взлетела! Родители своим малышам не поверили, хотя утверждали они это все единодушно. Но потом другая история случилась: наша распутная баба Гвендолина забрюхатела. Наши крестьянки ей тут ворота дегтем измазали и на рынке не продавали ничего. И совсем бы она с голоду скочурилась, да тут Альфонс ей помогать стал, подкармливал ее, пособлял по хозяству. Понятно, наши-то зубоскалили: мол, втюрился Альфонсушка совсем, его и ребеночек, должно быть — да сами-то в это не верили, конечно, просто так болтали. Да только вскрылось все дело вскоре: вот собралась Гвендолина рожать — а Альфонс ей и говорит: «А отдай мне ребеночка! Я его воспитаю!» — а сам ручонки-то потирает и усмехается. И тут ее страх взял и поняла она чего-то — и стала звать на помощь, даже покаяться решила и после родов в монастырь уйти. Но иначе все случилось: только родила она мальчонку и три дня его успела понянчить — как пропал ее сыночек.А тут пришел домой один из учеников милого юноши и стал отцу рассказывать: «Тятя, тятя, хошь покажу, чему Альфонсушка нас сегодня научил?» Отец ему: «Ну, показывай». А тот кувыркнулся через голову и… превратился в волчонка.Рональду стало как-то не по себе, не страшно, но как-то противно, досадно, что в его изощренный логическими забавами, отточенный книгами ум, целостный, гармоничный, законченный, кто-то пытается проникнуть вот с таким рассказом, который ни в какие рамки литературной культуры не укладывается.Сквозь проем входа, лишенного двери, виднелась целая картина: голубое небо, колосья в поле неподалеку колыхал ветер, на горизонте весело торчала мельница. Синева неба отражалась в не по-старчески блестящих глазах Жана:— Родители перепужались и ну его гонять — он в лес и убежал. Однако это только начало было. Скоро и другие дети стали такое вытворять, что только держись. Один свой дом поджег, пламя изо рта извергнув; другой реку отравил холерным порошком; третий в девочку превратился и стал добрых христиан во искушение вводить; четвертый, пастушок, подговорил стадо баранов забодать нашего старосту, Варфоломея.Меж тем учитель добрый их к папеньке своему маркизу подался в замок. Они некогда враждовали, отец сыну учительствовать запрещал, а тот крестьян пороть папаше препятствовал — а тут помирились…— Подождите, — не понял Рональд. — Вы же только что сказали, что он вовсе не сын старого маркиза, а дитя какого-то богатого горожанина…
— Одно другому не мешает, — строго сказал старик. — Ты не поверишь, конечно, да только он двух отцов был сын!В этом месте слушателям видимо, положено было раскрывать рты — старик, явно выжидая, смотрел на Рональда, но тот и бровью не повел, хотя ему вдруг стало не то чтобы страшно, как-то тоскливо.— Помирился, одним словом, старый черт с сыном — а тот его возьми да и изведи: скончался тот на следующий день после благодарственного пира, за возвращение блудного сына созванного. И стал Альфонсушка маркизом фон Бракксгаузентруппом.А тут его ученички чуток подросли, стали в волков превращаться и всю округу пугать. В волка-то совсем легко превратиться: нужно в лесу пень найти от только что срубленного дерева, воткнуть в него нож, произнести несложный заговор и перекувырнуться через голову. Всего делов-то! А захотел обратно: разыскал тот самый пень да назад перекувырнулся… Главное, гляди, как бы твой нож не вынули, пока ты по лесам рыскаешь. Вот двадцать молодцов — почитай, вся наша молодежь — набегала на деревню, резала скот, грызла пьяниц, что по канавам валялись — а остальные едва успевали по домам попрятаться. И не было от них никакого спасения, пока не сообразили к священникам в столицу обратиться. Хорошее время тогда было, при папе Бонифации, царствие ему небесное, при короле Леопольде, отце Эбернгарда с Арьесом. Они вмиг за маркизом прислали инквизиторов… пытать его не пытали, но обвинили в самозванстве, мол, самозваный он был маркиз, да к тому же и чародей, нечестивец.Заковали его в цепи — они тут благообразен был, стоял пряменько, никому не кланялся, никого не умолял и даже тяжести цепей не чувствовал. Когда его уводили, все бабы плакали, даже Гвендолина — любили Альфонсушку все-таки, жалели. Его ученички скалились на нас, ворчали, обещали нам припомнить, когда маркиз вернется.А вернулся из ссылки Альфонс совершенно другим — уезжал-то он туда белокурым мальчонкой, а вернулся черноволосым мужчиной — а ведь только год прошел, как его по амнистии выпустили, и не мог он так измениться и постареть. Вот и пошли слухи, что подменили там Альфонса и приехал совершенно другой человек. Оно и враки, наверное, да только другой он стал с тех пор, как есть другой: прежний-то Альфонсушка дурашлив был немного, хоть и колдун, да и добродушен, хотя, конечно, негодяй в душе — а новый коварства редкостного исполнился, словно сам черт в него душу вдохнул… совсем от него житья не стало: в первую же неделю спалил две деревни, а жителей выгнал в лес. А над нашими Новыми Убитами стал куражиться — лучше бы тоже сжег, ей-Богу. Волки его стали людей для опытов ловить, а сам вот придумал наизнанку вывертываться и в таком виде ходить, людей вводить во искушение.Все бы так и шло, и погибли бы мы все, если бы не этот вот добрый молодец, — и Жан похлопал по плечу Полифема, мрачно хмурившего брови и ехидно-весело улыбавшегося кривым ртом. — Он до того разбойничал в лесах, а как прознал, что на его родную деревню такая напасть грядет, тут же явился со своими молодцами и всыпал маркизовым волкам так, что никого из них более на свете не осталось! Он же и мертвецов с собою привел — кто его знает, колдуна, как ему это удалось — да только мертвецы нам теперь так пособляют, что скоро всем дворянам скворец придет!Окончание истории прозвучало настолько торжественно, что Рональд поневоле огляделся — а не превратилась ли после этих полифемовых подвигов изба в дворец? Нет, не превратилась.— Однако ж маркиз проклятый не сдается:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47