— Мужчина? — выдохнул Рональд. Состояние его было близко к смерти.— Я же вижу — сквозь одежду, разумеется! — досадливо сказал Иегуда (одежды на танцовщице, впрочем, было совсем мало). — Пойдем отсюда.Он вытащил Рональда из харчевни, сжав его локоть костлявой рукой.— Не может быть! — воскликнул Рональд, ударяя себя кулаком по лбу. — Просто не может быть! У нее… у него был такой бархатный живот…— У дьявола сотни искушений даже для благоразумных юношей, — строго сказал монах. — Знай же, о Рональд, что я сообщил тебе только половину правды. Вся правда в том, что это был не просто мужчина, а наш радушный хозяин.— Маркиз! — беззвучно крикнул Рональд, обхватывая голову. — Глаза! Его глаза! Я же их почти узнал!— Если ты станешь переживать из-за того, что произошло, Сатана еще и на твоем чувстве вины сыграет. Непонятно, что он замышляет.Иегуда взял его за локоть с такой силой, что даже кость заболела, и вывел из избушки на курьих ножках. Рональд шел, как пьяный, качая головой и сокрушенно глядя долу. Столь сильную горечь он ощущал в душе своей, что едва не полетел с лестницы.В молчании оба друга взобрались на коней и поскакали сквозь темный лес.— Не хочу в замок, — признался Рональд. — Там же…— Да, маркиз, — кивнул Иегуда. — Нужно привыкать к местным нравам: заметь, друг мой, здесь все перевертыши. Я временами даже перестаю понимать, где настоящий маркиз, — в том франте, что блистает новыми туалетами, или в том развратнике, что способен вот так вот крутить своим задом перед животными… Или Агвилла — кто он? Тот глупый и отважный орел, что ловит ворон вечера напролет — или тот просвещенный наукотворец, что стал нам с тобой другом?Гантенбайн и безымянный конь Иегуды неслись сквозь чащу; сам их бег успокаивал, становилось легче дышать, вольнее думать.— Мы не зря поприсутствовали на этих именинах сердца, — утешил его Иегуда. — Я узнал кое-что о Муравейнике. Существует тайная тропа в лесу, по которой в каждое полнолуние в деревню приходят мертвецы. Маркиз даже имперским войскам сообщил о ее существовании.— А почему каждое полнолуние?— Вот это неизвестно. Знают лишь только, что каждое полнолуние по ней вновь приходят из Муравейника все мертвецы, что были убиты… — тут Слепец призадумался на мгновение. — Вернее, не убиты — ибо как убить уже мертвого? — а, скажем так, потеряли приличный вид (ну там руки им отрубили в битве или голову). Понимаешь? То есть, если тело мертвеца перестало ему годиться по причине полученных им повреждений, он сбрасывает это тело, как змеи — кожу, а душа его исчезает. И в каждое новолуние, обзаведшись новым, без единого шрама телом, возвращается вновь.— То есть мертвецов и вовсе нельзя истребить? — Рональд даже задохнулся.— Обычным оружием — нет. Даже если сжечь мертвеца дотла, в полнолуние он вернется. Некоторые мертвецы, обычно начальники над остальными, возвращались и не в полнолуние, но таких случаев на памяти наших друзей-кентавров было два-три. Это были всегда — еще и при жизни — особые люди, а после смерти они являлись посланцами, чтобы передать какую-нибудь важную весть. Но это исключение. Нам надо искать тропу мертвецов — ту дорогу, по которой они, как муравьи, чувствуя запах друг друга, идут из своего каменного города.— Стой! — крикнул Рональд, и Гантенбайн резко затормозил передними лапами, едва не сбросив на землю седока. Конь Иегуды промчался на несколько шагов дальше, затем тоже остановился. Оба слезли и впились глазами в то, что лежало у их ног.Это была женщина, молодая темноволосая крестьянка. Лицо ее было бледно, словно иней покрыл его белилами из гримерной. Одежда же несчастной вымокла от крови и казалась от этого картонной.Иегуда пощупал пульс:— Уже не спасти.— Похоже на то, что на нее напал дикий зверь, — предположил Рональд.— Да, зверь — зверь без когтей и клыков. На всем теле ни одного резаного ранения, разве что царапины от веток. Ее душили — причем не руками. Если и животное могло это сделать, так только огромная змея. Я видел таких в Африке — но здесь ничего подобного не водится.— Здесь что угодно может водиться.— Вот именно, — согласился Слепец. — Что угодно.Он поднял несчастную и перебросил ее тело через луку седла.— Отвезем ее в замок или в деревню? — спросил Рональд.— Похороним подальше, в лесу. И никому ничего не скажем.— Что ты имеешь в виду? — поразился Рональд.— Нужно поддерживать хрупкий мир. Если ее убили маркизовы слуги, мы, конечно, должны сделать это достоянием гласности; но, сдается мне, много у кого из народных вождей могло возникнуть искушение подбросить предлог для продолжения войны.— Что значит «похороним»? — Рональд усилием воли заставлял себя мыслить в рамках местных категорий. — Разве она не воскреснет и не вылезет из-под земли?— В таком виде — не воскреснет, — покачал головой Иегуда. — Я подробно расспрашивал териантропов о мертвецах: они говорят, что оживают только те, чье тело не было сильно изуродовано смертью. Ее душа отправится в Муравейник и только там обретет новое тело. Но у нас есть шанс встретить ее в деревне и подробно обо всем расспросить.Зеленые лапы елей, прохладный воздух, мягко хрустящие под ногами иголки — мир слишком красив, чтобы в нем ежедневно происходили столь мрачные вещи. Они вырыли яму лопаткой, которую извлек из-под своего поистине волшебного плаща Иегуда, опустили туда труп и быстренько забросали комьями земли — а потом аккуратно положили на могилу заранее срезанный дерн. Они работали споро, словно всю жизнь занимались гробокопательством, и это Рональда неприятно удивило.— Покойся в мире! — грустно сказал Иегуда. — Хороним тебя без креста и молитвы — но когда-нибудь ты получишь и то, и другое.Они вскочили на коней и продолжили свой путь как ни в чем не бывало.— Кто мог сделать такое? Зачем?— Странный вопрос: мы оказались в месте, о котором практически ничего не знаем. Сотворить с ней такое грешное дело мог кто угодно: маркизовы слуги, какой-нибудь зверь, им созданный, мертвецы, даже кто-нибудь из крестьян поизвращенней…— Маркиз… — попробовал слово на вкус Рональд, затем почти старчески пожевал челюстью. — А что ты думаешь по поводу той истории, что мне рассказали крестьяне о юности маркиза и его черных делах? Нет ли связи между появлением Муравейника и опытами маркиза: ведь он поистине могущественный волшебник — или ученый, не знаю, каким словом его и назвать…— Дьявол приходит тогда, когда люди к нему готовы, — сказал Иегуда. — Это Господь приходит и к праведникам, и к грешникам — тогда, когда сочтет нужным, а дьявол приходит только по желанию самих людей — и никогда к тем людям, которые его не приглашали. Я чувствую нечестие в замке; оно угнездилось давно и прочно. Маркиз мог и не вытворять всех тех мерзостей, что приписывают ему крестьяне. Да, он жестокий феодал, может быть, самую малость более жестокий, чем все прочие. Да, он искусный ученый и мог применять против крестьян новейшие методы науки — не в этом дело. Важно то, что такие, как он, могут существовать в наше время — и не только существовать, но и по малейшей своей прихоти губить целые деревни, стремиться к убийству сотен людей, чтобы избавиться от головной боли, ронять престиж дворянства, представая перед крестьянами и чудовищами-язычниками в сомнительных ролях… На ровном месте ничего и никогда не происходит: мы, первое и второе сословия, стали шутами в глазах сословия третьего, злыми и жестокими клоунами — и сама природа содрогнулась от играемой нами комедии и извергла из преисподней тварей, чтобы погубить нас всех… Все мы — злодеи-дворяне, отбирающие последнее у своих крестьян, чтобы блеснуть на балу у короля в новом туалете, монахи вроде меня, затворившиеся в своих кельях и размышляющие о проблемах, не имеющих никакого отношения к жизни, сами крестьяне, не видящие ни света, ни дороги к Богу, — все мы были готовы к появлению этих тварей, мы их не то, чтобы ждали — мы были не очень-то против их визита…Замок вырастал перед ними громадами башен. Стражи, узнав неповторимый бег коня Рональда, стали спускать мост.У входа в замок их ждал маркиз.— Скорее, скорее, мыть руки и за стол! — воскликнул он. — Где это вас носило?— Поспешим, — сказал Иегуда, направляясь к поставленному во дворе умывальнику. Бракксгаузентрупп скрылся в главной башне, где располагалась уже знакомая им пиршественная зала.— Не может быть, чтобы там был маркиз! — с горячностью прошептал Рональд, намыливая руки. — Не мог он так быстро вернуться в замок. Мы скакали быстрее ветра — и даже на… даже на непредвиденные обстоятельства потратили минут десять, не больше.— Ну я же видел, — настаивал на своем Иегуда. Рональд только плечами пожал, внутренне торжествуя.Однако когда они вошли в пиршественный зал, ставшая уже привычной тошнота вернулась. Маркиз был в белом платье — иначе это одеяние трудно было назвать даже при всем желании — с красным вышитым сердечком на животе, точно на том месте, где Рональд приложился губами к бархатному чреву танцовщицы. Иегуда вытаращил глаза.— Друг мой, что же вы все на мой живот смотрите? — нахмурил брови маркиз, впрочем, не без кокетства; Иегуда резко перевел взгляд на ручку двери. «А ведь Иегуда сердечка видеть не должен», — тут же подумал Рональд, и от сердца отлегло. Вместо стыда явилось любопытство — что же монах нашел в животе маркиза?Гости расселись по местам и склонились над блюдами, приготовившись хрюкать.— Тема сегодняшней беседы — любовь, — капризно заявил маркиз. — Итак, что, по-вашему, любовь, с чем ее едят и с какой стороны к ней надо подходить?Лукас, успевший, хоть и с опозданием, прискакать к ужину, разлепил толстые губы и важно начал:— О, это сложно… сложно почувствовать, сложно пережить… Любить — это сложно…— С такой формой задницы, как у вас, жить, любить и чувствовать, действительно сложно, — признал маркиз. Лукас покраснел, надул губы и сел, пытаясь сохранить значительный вид.— Я хотел сказать, что женщины, эти дивные создания, нектар и амброзия нашего времени… — тут барону, по обыкновению, не хватило слов, и он умолк.— Женщины, несомненно, циничны и злы в душе своей, — поспешно вставил Иегуда.— Женщины, несомненно, добры и прекрасны в лучших своих проявлениях, — возразил Рональд.— Добро, зло — все это для женщины не этические категории, а бижутерия, украшения, арабески, — досадливо махнув рукой, сказал маркиз. — Сегодня она думает, что добро удивительно подойдет к ее новым сапожкам — ну и наденет добро; завтра ей покажется, что зло дивно гармонирует с черным цветом ее платья — ну и напялит на себя зло…Он с горечью опустил глаза.— Однако я имел в виду вовсе не любовь к женщине, — сказал он. — Вернее, не только любовь к женщине — любовь к своей семье, своим друзьям, любовь к людям, наконец. Видите эти раны? — и маркиз закатал рукав своей батистовой рубашки, показав следы от кандалов. — Их нанесла мне Любовь. Меня отправили грести на галерах только потому, что я искал способа сделать людей немного счастливее.— Расскажите поподробнее, — попросил Рональд.— Все очень просто: когда мне было чуть меньше, чем вам, я приехал в замок своего отца из столицы, где учился в университете. У меня была полная голова светлых мыслей: хотелось принести пользу своей стране, осчастливить страждущих. Я владел высоким искусством: я превзошел все науки и постиг тайны чисел. Реальность покорялась моим рукам, словно глина — скульптору. И я хотел научить своему божественному ремеслу местных крестьян. Я поступил в сельские учителя и вместо рекомендуемого Министерством просвещения занудства — всяким там арифметике, чистописанию и античной литературе — стал обучать крестьян чародейству. Мне хотелось, чтобы они стали свободнее, перестали зависеть от непогоды и превратностей судьбы. Я учил их превращаться в животных и насыщаться теми богатствами, что дарует нам лес; летать по воздуху и творить живых существ по своему усмотрению. Но на что они употребили свой дар? На то, чтобы обращаться в волков и пугать своих же односельчан; на то, чтобы воровать младенцев, влетая в дома сквозь окна и трубы: на то, чтобы создавать отвратительных монстров… Он налил себе вина и выпил залпом.— Видит Бог: я ни в чем не был виноват. И когда прибыли посланцы папы Римского и заковали меня в железо, я искренне не понимал, чем же я провинился. Я понял это, когда был обычным гребцом на галерах, когда клейменые пираты плевали мне, потомку благороднейшего рода, в лицо и били меня ногами, когда я вынужден был участвовать в мерзких оргиях, проистекающих от отсутствия в тюрьме женщин… Как все это противно! Но одному неволя научила меня — я понял, чем же отличаюсь от этих людей. Я искал новых путей, мой разум был открыт для всех знаков и сведений; все же остальные — папа Римский, уголовники, крестьяне — не в силах были подняться выше дерьма, в котором привыкли жить. Этим людям не нужна наука, им не нужно счастье — вот что я понял. И преисполнился к ним ненависти. Вот видите: от любви к людям до ненависти к ним — всего полшага. И тысячи километров, которые проделала за пять лет моя галера…Почавкивание гостей стало ритмичным, словно и они были гребцами на галерах — только гребли челюстями.— У меня было последнее место, где я хотел укрыться: мой замок. Я женился, моя жена принесла мне сына. Я желал успокоиться в семейном гнездышке, отгородившись от всего мира. Сына я воспитывал по собственной методе, пытаясь сделать его сильным и помочь ему стать таким, как его отец… Увы. Все закончилось плохо, так плохо…— А что за странное имя: Гнидарь? Это вы его так назвали?— Я, — почти гордо ответствовал маркиз. — А назвал я его так, чтобы мальчик сразу понял, что жизнь — не только летний день. Разве я не знал, что дети в дворянской школе его задразнят насмерть? Знал. И все-таки назвал его именно так, чтобы сразу сформировать в нем силу характера и способность постоять за себя.Рональд сглотнул.— А он набросился на меня с мечом, начитавшись вдохновенно-демократического бреда. Я увещевал его, даже скрестив с ним клинки…На лице маркиза отобразилась смертная тоска.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47