волков у него поубивали — так он кентавров себе понаделал и всякого прочего сброда. Ну да ничего, замочим его — конец всем окрестным дворянам и поповским монастырям!— Это — да, — кивнул Полифем. — Да я-то что, все Гнидарева заслуга…— Точно так, — затряс бородой Жан. — Гнидарь нас в люди вывел, он, и более никто. Светлый разум и добрая душа человеку даны.Рональд провел рукой по волосам, помассировал виски. Головная боль угнездилась в левой половине головы и начинала мерно тикать.— Заскучал, поди? — усмехнулся Полифем. — Невесело про наши чудеса слушать? А мы их сыздетства наблюдали, а кое в каких и участие принимали — не по своей воле, конечно, а все ж… Ну, давай теперя я про свою жизнь рас скажу — история, чай, тоже занимательная будет.Он как-то очень долго и раскатисто прокашлялся, а затем начал.— Эх, и мрачно я жил… — рассказывал батько Полифем. — Сызмальства сеньор меня глаза лишил, через великое свое рукоприкладство, когда я яблоки к нему в сад полез воровать. Отца моего через то и вовсе убил, а потом еще и просвещенностью своею хвалился: мол, во всех грехах детей виноваты их родители, своих чад подобно не воспитавшие; вот так-то сына я пощадил, а отца его отправил в рай наукам обучаться. Вот так и жили мы с матерью. Парень я, хотя и кривой был, однако ж весьма пригожий; и девки мне зрели в корень. Была среди них одна, Матильда, ей я и сердце свое отдать захотел, да и она то же решила. Собрались мы жениться. Только пришли к попу, а он нам говорит: «А как же право первой ночи? Или забыли сеньора в бесстыдстве своем окаянном?». Тут я ему в переносье как засветил, он мигом нас и обвенчал. Пошли мы естествам обоюдным радоваться — а наутро взяла меня маркизова стража сонного, скрутила, а Матильду увела прочь. Потом уж узнал я, что насладился ею сеньор и отдал на растерзание своим кентаврам.Дума тут меня взяла горькая — ни есть, ни пить не мог, все размышлял. Однако ж вынесла все моя душа, не погрешил против устоев, не возроптал на сеньора. Решил просто уйти — хоть и то считалось грехом. Пришел в город устраиваться на работу. Прихожу в контору по заготовке дров, а там сидит приказчик начитанный — спрашивает меня: «На какую вакансию претендуете?» — а я ему: «Вакация у нас известная — я на все руки мастер: и жнец, и швец, и на дуде игрец, и не пришей кобыле хвост». Он призадумался, в бумаги углубился, а затем говорит: «Почему вы решили покинуть прежнее место работы? Вам недостаточно платили, были плохие отношения в коллективе или отсутствовала перспектива роста?» А я ему: «Потому житья не стало совсем от барина: перспективы лишил и кариерного росту, сиречь глаз у меня отнял, а жену мою лошадям на растерзание отдал». Он тут маленько не поверил, как я по мельканию взора его понял — однако ж в руки себя взял и новый вопрос подсовывает: «Каковы, по вашему мнению, перспективы бизнеса в нашей отрасли?». «Першпективы известные, — говорю, — наворовать надо поболе, да бедняков обобрать почище». Тут он вконец смутился.Устал я совсем на его вопросы отвечать и раздражился вконец, зеваючи — а он все новые задает: «Кем вы видите себя в нашей фирме через год?» Я сел перед ним, подумал, снял шапку с себя и ну ее оземь. «Трупом, говорю, себя вижу али нищим попрошайкою, потому вы все — мироеды, и нет нам от вас житья». Он глазенками заморгал быстро-быстро, хотел возразить чегой-то, а я ему взял да ножик в живот вогнал. Он и не охнул. А я все сидел-думал: зачем я человека изничтожил? как так случиться могло? Подумал-подумал, а потом залез к нему в стол и все деньги забрал. В деревню вернулся, ходил неделю смурной, две, а потом взял да и в лес ушел, к разбойникам. Силища во мне тогда была — ух! себя шире был вдвое. Да и разум дарован был светлый — даром читать и писать не обучен. Скоро стал у них атаманом: грабили обозы, жгли слуг сеньоровых, как попадали они нам в руки. Молодой маркиз и так, и сяк с нами совладать пытался — а не выходило! Я ж тут и лес, и всякий дол знаю, и каждую травку в поле. Всегда укроюсь, и ребят своих укрою. А тут веселье началось такое, что только держись! Эх, у семи нянек дитя и то без глазу, а я у одной мамки рос.— Бутылочка-то кончилась! — возгласил старик.— Да и черт с ней, — Полифем поднялся и вышел из избы.— Эй, погоди, погоди! — закричал Жан. — Давай вторую разыщем!И тоже выбежал из избы.Так покидать гостя было не совсем тактично, но от крестьян изысканных манер ждать и не приходилось.— Вы, я вижу, ранены, — сказал мертвец, участливо глядя на Рональда.— Д-да, — ответил граф.— Позвольте осмотреть ваше плечо. Я вижу, что рана у вас какая-то… странная.И он протянул желтую, чем-то похожую на дерево, руку к плечу Рональда.— Нет, — поспешно отодвинулся Рональд. Мертвец пожал плечами и виновато заулыбался.В избе стало нестерпимо душно, Рональд вздрогнул и встал. Мертвецы заулыбались — случайное его движение не ускользнуло от их желтых глаз.— Ладно, всего доброго, — попрощался Рональд и хотел выйти на воздух, но ноги его не послушались и бросили обратно на скамью. «Предатели», — подумал Рональд, глядя на свои колени.— Разве вы спешите? — спросил Мишель. — Куда в этом мире можно спешить, куда здесь можно опоздать? Все идет своим чередом, никто не прыгнет выше головы, никто не откроет Америки и не изобретет велосипеда — разве не так?Рональд промолчал. Если это была издевка, отвечать на нее он не собирался.— Для чего вы не хотите умереть? — спросил его вдруг Мишель вкрадчиво. У Рональда вдруг затряслись руки и он спрятал их под стол.Они сгрудились вокруг него, четверо мертвецов, и смотрели ему в лицо своими тусклыми желтыми глазами. Спокойные, недвижные позы их напоминали стойку медленных насекомых, богомолов — каждое движение было запланированным с какой-то целью, лишние повороты головы или жесты рук просто отсутствовали. Комнату наполнял отвратительный запах их тел, несильный, но чрезвычайно стойкий, заполнявший каждый вздох легких рыцаря. Внезапно он понял, что капитан Александр со своими солдатами, наверное, расслабился, доверившись красоте весеннего дня, и совершенно позабыл об осторожности. А сам он, одурманенный крепкой крестьянской водкой, совершенно лишился сил и был полностью во власти этих существ.— А зачем бы мне умирать? — Рональд даже не нашел никакого другого ответа на такой неожиданный вопрос.— Смерть — это очень удобная штука. В сущности, я не вполне понимаю, отчего вы, живые люди, так ее боитесь.Другие мертвецы закивали головами, глядя на рыцаря, как ему показалось с любопытством.— Смерть — это свобода, — говорил Мишель. — Смерть — это зеленый луг, по которому вы можете уйти туда, где никто больше не совершит над вами никакого насилия, туда, где нет боли и горя. Сеньоры унижали нас, втаптывали в грязь, словно мы были не люди, а животные, насиловали наших жен, калечили наших детей. И когда пришли с кладбища наши предки, мы были готовы пойти за ними до самого конца.— Мне незачем умирать, — ответил Рональд, твердо решив не поддаваться ни страху, ни гневу, ни отвращению, а говорить просто и рассудительно. — Это свобода, согласен. Свобода, когда ты уже не видишь другого выхода: или стать рабом, подлецом, жить недостойно, превратиться в животное — или уйти в смерть. Тогда это свобода, согласен. Даже не избавление от страданий: страдания посланы нам свыше — это тот горн, в котором нас либо сожгут, либо выкуют из нас меч Господень. Но я пока не раб и не подлец, у меня пока есть и руки, и ноги, и сердце; я могу любить и ненавидеть, и на земле у меня осталось много дел.— Правилен твой ответ, о рыцарь, — отвечал мертвец. — Ибо и я иногда задумываюсь: а верно ли я поступил, уйдя туда? — А вот у меня не было выбора, — сообщил другой мертвец. — Меня убили, убили собственные родители, продав маркизу за деньги для опытов. Во время которых я и умер. Но я тоже могу любить и ненавидеть — и отличаюсь от живого человека только тем, что у меня нет будущего и я никогда не буду счастлив. Я мог бы жениться и иметь детей, мог бы работать в поле и приходить к жене, усталый и довольный делом рук своих — но теперь сердце мое не бьется и легкие мои не дышат; кожа моя желта, лицо безобразно, и единственное, что мне остается — месть.— Маркизу? — Рональд был поражен таким огнем в словах существа, в самом наименовании которого — «покойник» — указывалось, что вообще-то оно должно пребывать в покое.— И маркизу, и родителям, и всем жестоким людям. Родителей своих я уже отправил туда, откуда прихожу теперь сам. Маркиз умрет, но не от моей руки — тут кое у кого есть преимущественные права передо мной. А всех жестоких людей мира ждет кара в самом ближайшем времени.Они вдруг словно перестали замечать Рональда и заговорили о своем. В избе сделалось тускло и желто. Четверо мертвецов разговаривали вокруг него о своих делах, вполне обычных — когда вскапывать картошку, у кого взять лошадей для посева овса — и жутко было слышать эти загробные беседы на рутинные темы.— Дедушка! Дедушка! — крикнул вбежавший в избу ребенок и взгромоздился на руки одному из мертвецов. Ребенок был розовощекий, глаза его горели радостью бега и недавних веселых салок с товарищами — тем страшнее он смотрелся сейчас на руках у мертвеца, который ласково с ним разговаривал, целовал его, гладил сухими пальцами светлый вихор.Рональд почувствовал страшную тошноту и головную боль. Изба плыла вокруг него, становясь желтой и тусклой, словно он смотрел сквозь дымное марево. Эти сухие лица, в которых все было таким человеческим, и в то же время столь бесконечно отличные от живых человеческих лиц; жестикулирующие руки, движения которых словно ткали вокруг рыцаря какую-то материю или паутину; глухие голоса мертвецов — все это уходило куда-то в сон. Он начал падать на лавке; это движение было заботливо остановлено; его подняли и куда-то понесли.Слуги замка, приехавшие вместе с рыцарем, были поражены мрачной и странной картиной: четверо мертвецов, несущих на плечах живого.
Он проснулся от этого сна точно так же, как от предыдущего — и тут же понял: а вот это был не сон. И на душе стало пакостно и мерзко. ГЛАВА 7Драконы — санитары сказок Витражи окон изображали битву кентавров с лапифами Лапифы — мифический народ могучих воинов, обитавший в Фессалии

: кентавры лапифов предпочитали отчего-то душить, а те пассивно оборонялись, пиная своих противников по копытам.Гости сидели за столом и облизывались на блюда. Более всех смущал умы аппетитный поросенок, возглавлявший парад яств. Однако маркиза все не было, а без него слуги стояли как истуканы, раздражая своим бездействием всю честную компанию.Прошло пять минут с того, как все уселись за стол, десять, пятнадцать… на двадцатой минуте гости стали роптать и интересоваться друг у друга, не будет ли бесцеремонно начать пиршество без маркиза. Но, поскольку никто из них не был осведомлен в этом вопросе более других, на это решиться было сложно.— Господа, это несносно! — воскликнул кто-то, хватаясь одной рукой за вилку, а другой — за сердце.В этот самый момент двери растворились, и в залу вошел маркиз. Удивительно: он был одет в роскошную, шитую золотом кофточку и кожаную юбку с высоким разрезом; сапоги, на манер охотничьих, но много изящнее, открывали его белоснежные бедра.— Рыцари Круглого стола собрались вместе после кровопролитных битв. С Востока вернулись они, где искали мудрости, и с Севера, где сражались с варварами, и с Юга, где дошли до самого последнего моря. Восседали рыцари и размышляли о вечности.Гости напряглись, не понимая, чего ждать после такой речи, пока маркиз изящно, стуча каблуками, шел по зале.— Но не было среди них мудрого Мерлина, и пустым оставалось его место за Круглым столом, — закончил маркиз и уселся во главе стола.Вино полилось в бокалы, ножи и вилки зазвенели, рты дружно зачавкали. Нравы в замке были хоть и изысканные, но правилам хорошего тона обучен был лишь сам маркиз, сидящая напротив Рональда хорошенькая девушка в белом кружевном платье — Роксана, племянница хозяина замка, — да Агвилла, который чавкать не мог по определению, разве что слегка поскрипывал клювом, когда отправлял в него очередной кусок.Более же всех чавкал барон Лукас, племянник маркиза, сидевший, по счастью, довольно далеко от Рональда. Впрочем, звуки, что издавали его дюжие челюсти, разносились по всей пиршественной зале.Лукас, подобно своему дяде маркизу, был человек эксцентрический. Более всего поражали его лихо закрученные и поднятые торчком тонкие усики-усищи. Усы были, впрочем, самым примечательным на его лице, все остальное терялось в их тени, как Непал у подножия Джомолунгмы: крошечный вздернутый нос-пуговка, мутные от попоек глаза, кривой ехидный рот и сморщенный лобик. Как все некрасивые и незаметные люди, Лукас стремился украсить себя одеждой — грязные его волосы покрывала расшитая золотом треуголка, непропорционально короткое и кривоногое тельце было упаковано в мундир, какого не носил, наверное, сам маршал империи. На боку висела шпага такого виду, что любой незнакомец устрашился бы, шпоры сапог при ходьбе звенели, как колокола римского собора. Словом, где бы Лукас не появлялся, люди начинали опасливо расступаться — тем более, что барону сопутствовала слава отчаянного бретера и отъявленного мерзавца. По обыкновению всех мелких и заурядных мужчин, Лукас считал себя неотразимым красавцем и с женщинами особо не чикался — отчего они разбегались от барона еще быстрее, нежели мужчины.— Славное винцо! — то и дело восклицал барон, толкая в бок дородного соседа. — Не правда ли, сударь? Если вы со мной не согласны, я швырну вам в лицо свою перчатку!Толстяк с плохо скрываемой, впрочем, ленивой досадой поспешно кивал головою.— Дайте же мне попробовать поросенка! — вскричал Лукас, окидывая сердитым взглядом залу, словно кто-то ему мешал это сделать. В воздухе блеснула вилка, но вместо бока поросенка воткнулась в овощи, на которых он только что лежал. Сам же поросенок вскочил, бодро захрюкал и, пробежав по столу, скрылся в мгновение ока. Маркиз, скрывая усмешку, вытирал рот платком.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47